Истории болезни и процесс терапии 14 страница

Впервые он смог говорить о своем чувстве ненависти и садистических тенденциях в обращении с женщинами. Он говорил, что его покидали все жен­щины. Предвосхищая это, он сам мучил своих подруг, демонстрируя им мни­мое отсутствие интереса и заявляя, что ничего по отношению к ним не чув­ствует. Он чувствовал себя уверенным, лишь когда после этого утешал плачу­щую в отчаянии подругу. Сейчас он смог распознать, что слезы подруги были в действительности его собственными, что ими он повторял свои отношения с матерью, которой был не нужен и которая утешала его, лишь когда он был болен и в отчаянии. В остальном же она всегда игнорировала его потребность в нежности, внимании и поддержке. Она занималась домашним хозяйством и отсылала его.

В этой связи он говорил о своем сильном чувстве вины. Он не способен выразить другим людям свою потребность в нежности и тепле и когда ему, например, хочется танцевать с девушкой, он чувствует, что готов провалиться сквозь землю от страха, что ему откажут. В этот момент он полностью парали­зован, не знает, как вести себя, и всегда ретируется, что часто похоже на бег­ство. Динамика желаний зависимости отчетливо видна в сновидении, о кото­ром он рассказал вскоре после этого. За два года это был первый сон, который он полностью вспомнил. Он танцевал с двумя девушками, свободно двигаясь по танцплощадке. Потом он с независимым видом оставил их, чтобы принес-

ти себе что-нибудь поесть. Навстречу ему шла психотерапевт, которую он знал в лицо и по рассказам, но не был знаком. Она приветствовала его, обняла ру­кой за плечи, как будто знала его очень давно. Он чувствовал то же самое, был доволен и счастлив.

Непроизвольно вспомнились мать и сестры, он вспомнил о соперниче­стве с сестрами, а также о сильных инцестуальных желаниях по отношению к ним. Он завидовал их тесным отношениям с матерью - на более ранних эта­пах терапии на первом плане было соперничество с сестрами за внимание отца. С другой стороны, он сильно идентифицировал себя с ними. В своих сексуальных фантазиях он часто с наслаждением представлял себя девушкой, имеющей половые контакты с девушками. В особенности его возбуждало пред­ставление о ношении женской одежды в публичном месте. В ходе дальнейше­го анализа сна он смог распознать, что эти желания и фантазии, связанные с сильным чувством вины и усиливавшие постоянные сомнения в собственной мужественности, были выражением желания получить нежность, тепло и по­нимание матери, которую он узнал в незнакомой и в то же время родной жен­щине-психотерапевте из своего сна. Наконец, он понял, что девушки из сно­видения представляли терапевтическую группу и что уход от них «с независи­мым видом» представлял его уход из группы, которую он покинул, чтобы удов­летворять в индивидуальной терапии свои оральные потребности в нарцисси­ческой поддержке. Это было также уходом от сестер. Представленный в сно­видении активный поиск орального удовлетворения отражал также его уход из семьи, который он символически совершил еще раз, оставив терапевтичес­кую группу и настаивая на индивидуальной терапии. В особенности значи­мым для пациента было то, что терапевт не покинула его, а приняла его по­требность в эмоциональном тепле и поняла его сильный страх, с которым он воспринимал и пытался вытеснить эту потребность.

В первой фазе терапии он цеплялся за идеализированный образ матери, отрицая ее роль в своем страхе и одиночестве. Всю вину за свою ситуацию он приписывал отцу, которого одновременно также идеализировал и которым восхищался за его интеллект и невероятную работоспособность. Во второй фазе терапии на первый план вышла эмоциональная жесткость и ригидность матери, которую он вновь пережил в группе.

Теперь он смог принять диадную ситуацию индивидуальной терапии как дружественный и поддерживающий симбиоз и, таким образом, был в состоя­нии заключить терапевтический альянс не на базе симптома, а наоборот, как основу проработки архаического страха идентичности и ее диффузии - при­чины вытеснения и отреагирования интернализованной дефицитарной ситуа­ции в раннем детстве.

Это нашло выражение в возрастающей дифференцировке интернализо­ванного образа матери. Он смог узнать, что мать в действительности не соот­ветствовала ни идеальному образу самоотверженной, всегда доброй матери,

140

141

ни недифференцированному пугалу зловредной матери-предательницы. Те­перь он говорил, что больше всего страдал от страха, которым мать реагиро­вала на его эмоциональные потребности. Эта боязнь упоминания сексуально­сти, проявлений агрессии и спонтанности сделала мать такой жесткой и ри­гидной. В сущности, она была тревожной и инфантильной матерью-ребен­ком, ожидавшей от своих детей, что они сделают все, чтобы угодить отцу, от которого она всегда зависела. Постепенно он был в состоянии открыть в стра­хе своих потребностей, вновь всплывшем в индивидуальной терапии, интер­нализованный страх самой матери и дистанцироваться от него.

История болезни и вкратце представленный ход терапии пациента Удо являются, с моей точки зрения, примером бессознательной деструктивной динамики первичной группы, которая не позволяет своим членам развивать собственную идентичность. Ее эмоциональная бедность ведет к тому, что у детей развиваются тяжелые психические и психосоматические расстройства. Отчетливо проявляется динамика дифференцировки симптомов в семейной группе, выступающих вместо развития идентичности и заменяющих ее.

Господствующий психосоматический симптом пациента, гнойничковые высыпания, предстают отражением его отношений с интернализованными недифференцированными объектами раннего детства. С одной стороны, в урод­стве кожных покровов проявляется бессознательный материнский страх того, что все телесное является грязным и отвратительным. С другой же стороны, болезненные высыпания представляют побои отца, которые вместо ожидав­шейся нежности являются доминирующей формой мазохистского наслажде­ния телесным контактом с отцом. Пациент сообщал, что отец во время битья был эмоционально очень возбужден и сам кричал едва ли не громче, чем из­биваемый им ребенок, - обстоятельство, которое свидетельствует о либиди­нозно загруженной садомазохистской динамике происходящего. Побои, впро­чем, прекратились по достижении пубертата. Высыпания служат пациенту, кроме того, фасадом, за которым он скрывает диффузность своей идентично­сти. Внешнее уродство скрывает женственность его облика и служит вытесне­нию сильных эксгибиционистских тенденций. С другой стороны, высыпания делают необходимыми длительный уход за кожей и лечение при участии мате­ри, по крайней мере, внешнем.

В особенности мне хотелось бы подчеркнуть изменения терапевтичес­кой ситуации в ходе лечения. В терапевтической группе благодаря тому, что симптом пациента воспринимается поначалу как таковой и не анализируется, впервые удается открыть ему свободный от иррациональных страхов и чув­ства вины доступ к группе и самому себе, то есть интернализованной группе. Симптом при этом в значительной мере исчезает, так как в средовой терапев­тической группе пациента не только принимают вместе с симптомом, но и в ходе совместной групповой работы он находит много невербальных возмож­ностей самовыражения и коммуникации, вербализация и проработка которых

может происходить на параллельных занятиях психотерапевтической группы. Когда же симптом перестает выполнять для пациента коммуникативную фун­кцию и становится в этом смысле фиктивным и для него самого, он реагирует разочарованием и возрастающе ригидной защитой от ситуации в группе, ко­торую в негативном переносе все больше воспринимает как враждебную и ограничивающую. С переходом на индивидуальную терапию пациент впер­вые переживает расставание с группой как свободное от иррационального чувства вины и страха быть уничтоженным, что связано с отчетливым усиле­нием Я.

Повторение симбиоза в форме индивидуальной терапии, служащей восполняющему развитию Я, было в данном случае в особенности важ­ным, поскольку пациент после опыта, полученного в интернализованной деструктивной первичной группе, распад которой он пережил сам, не смог использовать ситуацию терапевтической группы для проработки своих ар­хаических потребностей зависимости и страха расставания. Хотя группо­вая терапия смогла вызвать отчетливое послабление симптоматики, он на­стаивал на том, чтобы его страхи прорабатывались лишь индивидуально. Это требование было выполнено, поскольку пациент с возрастающим стра­хом и регрессией отвечал на попытки группы участливо приблизиться к

его конфликтам.

 Описанные здесь изменения терапевтической ситуации относятся к ти­пичным вариантам стратегии психоаналитической терапии архаических забо­леваний Я и в особенности психосоматических реакций. Они сделали возмож­ным в этом случае обойти симптом благодаря терапевтическим ситуациям, в которых симптом сначала принимается без аналитического раскрытия, чтобы затем перенести центр тяжести на поддержку конструктивных возможностей пациента и помочь ему при этом найти эти возможности. В общем можно ска­зать, что симптомообразование, служащее компенсации структурного нарцис­сического дефицита, возможно анализировать лишь в той мере, в которой па­циенту активно открываются возможности замены симптома конструктивной работой. Здесь важнее, чем при терапии неврозов, чтобы терапевт или тера­певтическая группа сначала что-либо дали пациенту, прежде чем пытаться аналитически устранить симптом. Этот дар должен происходить на уровне, на котором пациент способен взять что-то, а также дать что-то взамен, то есть коммуницировать.

Поэтому терапия психосоматических заболеваний требует в каждом слу­чае многостороннего терапевтического инструментария, различных терапев­тических ситуаций в их разнообразных комбинациях, которые позволяют со­здать пациенту оптимальные условия для восприятия, инсайта и проработки его конфликтов. Следующий пример иллюстрирует динамику многосторонне дифференцированной терапевтической ситуации в лечении психосоматичес­кого пациента.

142

143

Бруно: психосоматическая реакция,

сексуальная перверсия и паранойя

в групповой динамике

Пациент Бруно, студент химического факультета 22 лет, поступил на ле­чение в связи с фобиями и сексуальными проблемами. У него был сильный страх передвижения в самолете, автомобиле и по железной дороге. Впрочем, страха не было, если он сам был за рулем автомобиля. Его пугали громкие звуки, например, вой сирены, поскольку это могло быть признаком начавшей­ся ядерной войны. Он признавал, что вообще боится будущего. Он страдал от сильного чувства вины в связи со своими сексуальными потребностями. С пубертатного периода он страдал хроническим гастритом. Его дружелюбное, несколько женственное лицо было изуродовано прыщами, впервые появив­шимися также в пубертатном периоде. Оба симптома усилились после ухода из родительского дома с началом учебы в университете. Он признавал, что не чувствует болей лишь по несколько часов в день.

Он был принят во вновь сформированную терапевтическую группу. На первом году лечения его гастрит ухудшился, к этому присоединился артрит с гипертермией, что вызвало необходимость госпитализации на 6 недель. Там на лечение соматических симптомов пациент реагировал параноидной психоти­ческой реакцией, купированной сопровождавшей госпитализацию индивиду­альной психотерапией. Последняя продолжалась после выписки из больницы. Пациент был старшим из четырех детей (брат и две сестры), семья зани­малась гостиничным бизнесом под руководством бабушки с материнской сто­роны. За пределами своего отеля семья не имела контактов с окружающими людьми и миром. Пациент играл лишь со своими сестрами и братом.

Пациент описывает свою мать как строгую, аскетичную женщину. Она была жесткой по отношению к себе и другим. Она никогда не болела, во вся­ком случае, никогда внешне этого не показывала. К болезням пациента в дет­стве относились всерьез лишь тогда, когда они признавались «настоящими». Тогда мать ухаживала за ним. До семи лет он, по его словам, перенес «все, какие есть», детские болезни. Дважды у него была тяжелая пневмония, в шесть лет -тяжелый отит, через год - тонзиллэктомия. Частыми были затяжные про­студные заболевания. Он был нежеланным ребенком. Мать до его рождения сделала аборт; вообще она хотела иметь девочку, считая, что дольше сможет удерживать ее при себе, в то время как мальчика она вынуждена будет при­учать к твердости и самостоятельности.

Отец был на 18 лет старше матери, больной описывает его как «анально-обсессивный тип, типичного бюрократа с сексуальными зажимами, гастри­том и слабыми нервами». Из страха перед ссорами он был под каблуком у подавляющей жены. С пубертатного возраста все чаще пациент вступал с ним

144

в конфликты, в ходе которых у отца были неконтролируемые вспышки ярости. Пациент, который никогда не мог выразить отцу свои разочарование и гнев, надеялся тогда, что отца постигнет «кара небесная».

Воспитание, в котором доминировала мать, определялось ригидной дрес­сировкой чистоплотности и чрезвычайной враждебностью к сексу. Мать по­зднее с гордостью рассказывала пациенту, что он очень рано стал чистоплот­ным. Он сам вспоминал, что часами сидел на прозрачном горшке, и что мать одновременно недоверчиво и завороженно разглядывала его фекалии прежде, чем с выражением отвращения удалить их. В то время как при «настоящих» болезнях мать тщательно ухаживала за пациентом, родители откровенно от­вергали его эмоциональные потребности в тепле и близости, страх одиноче­ства и фантазии. Его высмеивали и призывали «не притворяться».

Эмоциональная холодность, окружавшая его, видна в воспоминании о раннем детстве, рассказанном в ходе лечения. Была холодная зима, он стоял в саду без перчаток и сильно мерз. Он говорил: «Я должен стоять на холоде, я должен лишь голодать и мерзнуть, больше мне ничего нельзя». Как рассказы­вала мать, его кормили грудью лишь первые дни после рождения, затем кор­мили строго по часам точно взвешенными порциями из бутылки. В детстве у него была нервная анорексия. Он чувствовал, что мать его ненавидит, и боял­ся, что она его отравит. Мать избивала отказывавшегося есть пациента так, что соседи хотели подать на нее в суд за жестокое обращение с ребенком.

Жизнь семейной группы определялась фанатическим стремлением ма­тери к чистоте. Дети должны были регулярно исполнять строго расписанные задания по домашнему хозяйству, выполнение которых не приносило ни по­хвалы, ни благодарности; лишь несколько снижался страх наказания. Мать была тогда всего лишь не недовольна. Дети должны были быть послушными и незаметными. Громкие игры и агрессивные споры были запрещены, посколь­ку это могло беспокоить жильцов отеля. Виновником в ссорах между детьми, особенно между братьями, всегда считали пациента, потому что он был стар­шим по возрасту. Пациент провоцировал брата на драки, чтобы потом попы­таться доказать родителям, что он хороший, а брат плохой. Между братьями были отношения соперничества.

Он безоговорочно подчинялся требованиям матери. Его агрессия прояв­лялась в том, что он раздражал мать формальным выполнением ее заданий, которые внутренне ненавидел, лишая ее оснований для упреков. Учился он хорошо. С началом занятий в школе детские болезни постепенно прекрати­лись, как и навязчивые фантазии, преследовавшие его в дошкольном периоде, когда они не были замечены родителями, и вновь появившиеся в более по­здней психотической реакции. Ему казалось, что мать хочет его отравить, что он не сын своих родителей, а искусственно созданное существо, и что за на­ружной дверью устроены ловушки, которые могут поглотить его при неосто­рожных движениях.

145

Вместо оставшегося незамеченным инфантильного психоза и серии пси­хосоматических реакций в школьные годы все больше проявлялись изолиро­ванные интеллектуальные успехи, которыми пациент эксгибиционировал перед матерью. Ученье и знания стали центральным аспектом его чувства собствен­ной ценности. К своему телу он не имел никакого отношения. Спорт и драки были ему противны. По возможности он избегал их. Сильную изоляцию от свер­стников и одноклассников (имя своего соседа по парте он узнал лишь через полгода) он компенсировал, выполняя в семье роль одаренного, интеллектуаль­ного ребенка, «единственного интеллектуала в семье». В дни рождения сестер и брата он был организатором и клоуном, развлекая всю семью. Позже он помо­гал брату готовить уроки, всегда давая при этом почувствовать собственное ин­теллектуальное превосходство. Брат ушел из школы, не окончив ее. У него так­же были психосоматические реакции - аллергия и астма.

Переход из начальной школы в гимназию был для пациента значимым в том отношении, что он впервые почувствовал какую-то социальную принад­лежность. Он вступил в конфессиональную молодежную группу, объединяв­шую тесно спаянное меньшинство класса. С руководителем этой группы у него была тесная симбиотическая связь. Позже он основал вместе с ним моло­дежный клуб. В университете его выбрали в студенческий парламентов кото­ром он постоянно был занят организационной работой. Признание в этих груп­пах (его любили как певца, гитариста, мима, позже восхищались его блестя­щими академическими успехами) помогало ему лишь отчасти преодолеть глу­бокую эмоциональную неуверенность и чувство постоянной угрозы. Он стра­дал чувством вины в связи со своими сексуальными потребностями, страдал оттого, что лицо изуродовано прыщами, появившимися, как и гастрит, в пу­бертатном периоде и усугубившимися после ухода из дома. Родители и в 20 лет запрещали ему сексуальные контакты, предостерегали от опасностей и грозили наказаниями.

После смены места обучения из-за ухода из группы, в которой он был
стабилизирован и чувствовал себя своим, его страхи, паранойяльные фанта­
зии и сексуальные трудности усилились. Он начал интересоваться психоана­
литической литературой, нашел, что это ему не помогает, и обратился за по­
мощью к психотерапевту.                    ,  ■.

В терапевтической группе пациент добивался поначалу благосклонности психотерапевта и поэтому живо участвовал в групповом процессе. Он с самого начала претендовал на особое положение. В долгих монологах он описывал свои соматические симптомы и подробно сообщал об их истории. При этом он де­монстрировал самостоятельный интерес к своему телу и особенно к его недо­статкам. Он не мог, однако, говорить об аффективном опыте, определявшем его детство. Общими словами он говорил о «нарцисизме» и «вытесненных агресси­ях». Описывая себя как «случай» психоаналитическими терминами, он был не способен ни показать собственные эмоции, ни распознать их у других.

Сон, рассказанный им во время первых групповых занятий, показывает это расщепление переживаний на сферу соматической дефицитарности и сферу интеллектуального порядка. Он видел в больнице врача, возившего на каталке ребенка с огромными головой и животом. Живот должен был быть оперативно удален. Потом шла другая сцена. Он видел себя учителем в школьном классе. Ребенок сидел перед ним и выглядел здоровым и умным. Терапевтическую группу он воспринимал так же, как класс. Он понимал терапию как своего рода обуче­ние и требовал, чтобы члены группы во всем соглашались с терапевтом, что он понимал как непременную предпосылку терапевтической работы. Он сам ста­рался быть «лучшим учеником», старался восхищать и контролировать психо­терапевтов. На агрессивные споры и выражение сильных эмоций он реагировал сильной тревогой и сразу же пытался примирить спорщиков или уйти от конф­ликта. С другой стороны, он страдал оттого, что не может показать себя в груп­пе таким, каким он себя чувствует. В то время как в кругу друзей он представлял как большое дело свое вхождение в терапевтическую группу и свои провокаци­онно-агрессивные выражения в адрес психотерапевта, в дневнике он видел свое поведение в группе неудачным и смешным.

Его сильная потребность в нарциссическом признании и самоутвержде­нии в группе при одновременном страхе прямого контакта нашли выражение во втором сне, рассказанном также на одном из первых сеансов терапии. Ему снилось, что он сидит на сцене, возвышающейся над большим залом. Под ним находились отдельные группы молодежи, которые радостно и долго ему апло­дировали. Группы стройным хором восторженно выкрикивали ему какие-то лозунги. Пациент радовался тому, что он в центре внимания и выражений сим­патии, с другой же стороны, чувствовал себя нехорошо и постоянно хотел ска­зать, что все это ему не нужно.

Группу раздражало поведение пациента и его сны. С одной стороны, ее впечатляло «профессиональное» изложение собственного «случая», с другой же - нарастала агрессия, когда пациент категорически отвергал каждую по­пытку группы найти связь содержания снов с групповой ситуацией и говорить о его чувствах. Привилегированная позиция в группе, на которую он претен­довал, вызывала у него сильную тревогу. Эмоциональную близость он мог выносить лишь в форме восхищения им, искренность которой он постоянно подвергал сомнению. Он сам был не способен к действительному участию в проблемах других. Позже, после своего ухода из группы, он говорил, что не имел контакта ни с одним из ее членов. Остальные пациенты были для него важны лишь как объекты для навязчивого интеллектуализирующего анализа. Охотнее всего он оставался бы один на один с терапевтом.

Когда группа коснулась этого отсутствия контактов и обратила внимание на его эмоциональную холодность, он воспринял это как полное отвергание. Он был как будто раздавлен, сидел, плача, дрожа и съежившись на своем мес­те возле двери, жалуясь на страхи и боли. В этой связи он сообщил о сильном

146

147

чувстве собственной неполноценности, которое испытывал в школе на заня­тиях физкультурой, и о своей зависти ко всем, кто свободно и спонтанно дви­гался, хорошо владея своим телом. Участие, с которым группа реагировала на его боли и одиночество, он, однако, не мог воспринять как высказанное от­кровенно и всерьез, так же, как и первоначальное восхищение его интеллекту­альным блеском. Он высказывал серьезные сомнения в том, что терапевт во­обще может ему помочь, и жаловался на то, что ему становится все хуже и хуже. Терапия приканчивает его так же, как и семья.

При этом он был не в состоянии распознать переносный характер своих переживаний и поведения в группе и реагировал на попытки группы заняться его проблемами жесткой защитой в форме полного неучастия. Он старался допустить обсуждение лишь тех конфликтов, решение которых считал най­денным, сообщая его группе. При этом он особенно гордился своими способ­ностями отсекать от терапии те проблемы, которые не мог решить сам, до тех пор, пока ему не начинало казаться, что он собрал достаточно информации для их решения.

То, что за этими усилиями избежать всякого признака зависимости и по­требности в помощи стояла архаическая потребность в зависимости, показа­ло поведение пациента в терапии. Он боялся окончания терапевтической си­туации, пытаясь, в особенности перед летними каникулами, по возможности оттянуть окончание занятий. Он пытался, наконец, защититься от страха рас­ставания тем, что ушел из группы еще до начала каникул и не присутствовал на последних занятиях. Позже он говорил, что ощущает страх перед расстава­нием сначала как диффузное соматическое недомогание, а потом испытывает облегчение, когда это расплывчатое чувство соматического Я может связать с каким-нибудь соматическим расстройством. Эта проблематика отграничения с особенной ясностью проявилась в нарушениях пищевого поведения пациен­та. Как уже упоминалось, мать кормила его грудью лишь несколько дней пос­ле рождения, потому что у нее не хватало молока. Позже он вспомнил, что молоко было первым словом, которое он научился читать.

В детстве он боялся, что мать отравит его, и реагировал на это нервной анорексией. Позже он постоянно читал во время еды, «чтобы отвлечься». Еда всегда оставалась для него проблемой. Каждый прием пищи он воспринимал как мучительную процедуру, которой он мог подвергнуть себя лишь в специ­фических ситуациях, а именно, с одной стороны, в контакте с группой, но при этом все же отдельно от нее. Он ел один в своей комнате. Отец тоже питался отдельно от семьи.

Его сильная неуверенность в определении того, какое питание ему подхо­дит, а какое для него - яд и может навредить, нашла выражение и в его сомнениях относительно терапии. Пытаясь вытеснить бессознательный конфликт, проявляв­шийся в поведении в группе, нарушениях питания и постоянных сомнениях в правильности и эффективности терапии, он, как миссионер, пытался на началь-

148

ной стадии терапии обратить своих друзей и знакомых в психоаналитических па­циентов. Позже он распознал в этом поведении попытку проверить терапевтичес­кое питание (в оценке которого чувствовал себя неуверенным) сначала на своих друзьях с целью уменьшения собственного страха перед лечением.

Когда двое направленных им знакомых через короткое время прекратили терапию, поскольку не имели достаточной мотивации, пациент реагировал на это решением посылать отныне лишь тех друзей, которых он сам основатель­но проверит на пригодность и мотивацию. Такое поведение он уже демонст­рировал по отношению к собственным конфликтам, когда говорил лишь о ве­щах, которые находил пригодными для терапии и, как ему казалось, держал под контролем. Так же, как по отношению к собственным конфликтам, отно­сительно «направленных» им на терапию друзей и знакомых он полагал, что твердо держит в руках эту группу «своих пациентов» и что может извлечь их оттуда в любой момент.

Через полгода терапии, ход которой определялся попытками пациента скры­то доминировать в группе и заполучить благосклонность психотерапевта, он начал искать вне терапии групповые ситуации, которые намеревался использо­вать в псевдотерапевтических целях, когда группа показала, что не даст ему со­бой манипулировать. Вместе с несколькими друзьями и знакомыми из своего родного города он основал общежитие и совместный бизнес, в котором он, по его словам, играл роль делового авторитета, «серого кардинала», не занимая должности руководителя и не претендуя на нее. Его поведенческое отреагиро­вание в этой группе говорит о бессознательном конфликте идентичности и глу­бокой амбивалентности, определявшей отношения в группе.

В общежитии произошел конфликт из-за квартплаты. Некоторые члены отказывались вносить свою долю. Конфликт вылился в обвинения домовладе­лицы, которая, по мнению группы, назначила слишком большую сумму взноса. Пациент, который был ответственным съемщиком и нес финансовые обязатель­ства перед домовладелицей, пытался сначала обойти конфликт, внося недоста­вавшие деньги из собственного кармана. Под руководством его соперника груп­па все же наняла адвоката для тяжбы с домовладелицей. Испуганный перспек­тивой открытого конфликта, пациент пытался быть посредником, при этом он давал обеим сторонам разную информацию, что вынудило адвоката отказаться от ведения дела. Когда же домовладелица явилась в общежитие и разыгрался скандал между ней и его друзьями, пациент ушел из ситуации бегством в фанта­зию. Он наблюдал сцену, как если бы она его не касалась, и вспоминал ситуации детства, в которых мать призывала детей к порядку.

Здесь отчетливо выступает архаическая слабость Я пациента. Неспособ­ный вынести конфликт или отграничить себя от требований окружающих, он старается поддержать свободные от конфликта отношения со всеми. От от­крытого конфликта он уклоняется бегством в прошлое и отказом от всех акту­альных интересов.

149

Терапевтическая группа все больше воспринимала групповую активность, развернутую пациентом вне терапии, как угрозу собственной спаянности и продуктивности. Она пришла к заключению, что перегрузка и лихорадочная жизнь, которую он вел в бизнесе, служит ему лишь для того, чтобы саботиро­вать всякие попытки терапевтической группы прорабатывать его проблемы ссылкой на утомление и нехватку времени. Когда стало известно, что пациент в группе общежития регулярно проводит «терапевтические» занятия, группа интерпретировала это как проявление его сопротивления терапевтической ра­боте и упрекала его в том, что он уклоняется от проработки своих конфликтов, используя псевдотерапевтическую группу. Позже выяснилось, что почти все члены группы общежития страдали тяжелыми психосоматическими симпто­мами. Терапевтическая группа требовала от пациента, чтобы он прекратил выдавать себя за психотерапевта в общежитии. Она требовала, чтобы он иден­тифицировал себя с терапевтической группой и ее рабочей целью, считая, что пора уже признать там себя пациентом.

На эту конфронтацию, которую он воспринимал как экзистенциальную угрозу, пациент реагировал сильной тревогой и агрессивной защитой. В пос­ледующем его органическая симптоматика существенно обострилась. Он чув­ствовал постоянное переутомление и говорил о том, что хотел бы побыть 4 недели в санатории, быть там пассивным и чтобы за ним ухаживали.

Вскоре после просмотра фильма ужасов, в котором его потрясли сцены пыток (друзьям это было непонятно), он перенес приступ страха. Он чувство­вал сильный озноб, дрожь во всем теле, но не хотел ничего предпринимать в связи с этим. Обратиться к врачу или другу было бы, с его точки зрения, при­знанием того, что он не все контролирует и действительно нуждается в помо­щи. Приступ сопровождался паническим страхом и чувством деперсонализа­ции. Он длился более часа с несколькими невыносимыми пиками, в которых появлялся страх смерти. Приступ завершился рвотой, после чего наступило медленное улучшение. Непосредственно перед этим он пережил ситуацию, в которой чувствовал, что подруга предала и оставила его. Она нарушила дан­ное ему обещание и приняла ЛСД. Его приступ страха был спровоцирован ее наркотическим состоянием и ощущением разрыва с ней.