Истории болезни и процесс терапии 13 страница

Шизофреногенная мать, напротив, прямо или косвенно запрещает и де­лает невозможными для ребенка внешние контакты, например, не позволяя ему чувствовать себя хорошо в отношениях с другими людьми. Она, однако, сама также не в состоянии функционировать как постоянный и надежный объект для ребенка, одновременно отвергая его в силу интернализованного страха перед контактом. Эта динамика, описанная как double bind, ведет к струк­турным повреждениям Я в виде нарциссического дефицита, проявляющегося в сильной бессознательной потребности зависимости при одновременном ар­хаическом страхе контакта.

Обе формы нарушения Я, как правило, сопровождаются психосомати­ческими заболеваниями, причем, по моему опыту, психосоматика, связанная с депрессивной реакцией, в целом развивает скорее доброкачественную дина­мику, в то время как психосоматика шизоидной реакции тяготеет к более зло­качественному течению. Между этими двумя полюсами существует, с моей точки зрения, целый спектр скользящих границ и смешанных состояний. Же­сткие разделения неприемлемы.

Я думаю все же, что нарушение базисных функций Я, имеющееся в при­веденном примере пациентки Анны, должно расцениваться как указание на выраженную шизоидную динамику. Я пациентки столь слабо и хрупко, что не может, так сказать, выполнить симптоматическую работу. Лишь когда проис­ходит «несчастный случай», Я располагает диагностированным и описанным органическим симптомом, с помощью которого пациентка может отреагиро­вать и интегрировать паралич своего Я в рамках соматического Я. Ее депрес-

сивная реакция появляется, когда она чувствует, что симптом недостаточно оценен. Параноически-психотическая реакция появляется, когда она боится, что симптом у нее отнимут в ходе психоанализа.

Терапевтическая техника должна учитывать этот бессознательный конф­ликт идентичности. Психосоматическая симптоматика не должна прямо ана­лизироваться, поскольку это непосредственно усиливает суицидальные тен­денции пациентки. Мишенью в суицидальных фазах скорее следует сделать глубокий страх идентичности и сильное чувство вины перед преследующей матерью и первичной группой в обход психосоматической симптоматики и в партнерстве со здоровыми сферами Я. Жалобы на нарушения зрения и мото­рики, неловкость и неуклюжесть должны восприниматься с дружеским, но сдержанным участием; акцент прежде всего должен ставиться на поддержке того, в чем пациентка может с успехом «двигаться», например, на игре на флей­те - поначалу единственной области, в которой она уверена и может почув­ствовать собственные способности. На основе сформированного таким обра­зом конструктивного терапевтического союза пациентка может с помощью комбинированной терапии постепенно узнавать, что зрение и ходьба есть пе­реживания, которые неравнозначны утрате Я и разрушению матери, но дела­ют возможным обретение и расширение идентичности.

Удо: психосоматическое заболевание как реакция на архаическую диффузность идентичности

Пациент Удо, студент факультета психологии в возрасте 21 года, обра­тился к психотерапевту после того, как за три месяца до этого уехал из роди­тельского дома, начав учебу в университете. Он страдал болезненным гной­ничковым поражением кожи, уродовавшим его инфантильное, женственное лицо и кожу всей верхней половины тела. Он жаловался на полную потерю работоспособности, снижение сосредоточенности, депрессию, чувство непол­ноценности и страх общения, исключавший для него сексуальные контакты. После первого полового сношения в возрасте 19 лет развилось воспаление мочевыводящих путей, оказавшееся резистентным к терапии. С пубертатного периода он страдал хроническими запорами, впервые появившимися после тонзиллэктомии. В возрасте 6 лет диагностирована мягкая форма детского паралича, в это же время падение послужило причиной легкого сколиоза.

Он вырос в семье среднего достатка четвертым из пяти детей: две сест­ры, старший и младший братья, появлявшиеся на свет почти ежегодно. Отец -ведущий инженер большого промышленного предприятия, выходец из бед­ной семьи. Пациент описывал его как чрезмерно ориентированного на соци­альный успех трудоголика-одиночку, семейного деспота. Он занимался преж-

130

131

де всего внешними вещами, своей карьерой, строительством собственного дома, финансирование которого делало необходимой жесткую программу эко­номии на протяжении многих лет, уходом за садом, в котором он в свободное время непрерывно «копался». От детей он требовал прежде всего послуша­ния, порядка и чистоты, большое значение придавая соблюдению внешних приличий и скромности. Более всего он требовал постоянной благодарности за свои усилия. Чувства он не мог ни принять всерьез, ни выразить; к эмоцио­нальным потребностям относился по большей части цинично. Нежности он позволял себе лишь изредка по отношению к дочерям. От сыновей же требо­вал твердости и мужественности, всегда при этом подчеркивая, что они ему «не приятели». Он страдал «чувствительным желудком» после язвы и строго придерживался диеты.

Пациент описывал мать как образец бескорыстия и самопожертвования. В противоположность отцу, она не была обидчивой и злопамятной. Она играла роль своего рода буфера между отцом и детьми. Ее попытки примирения были, однако, по большей части безуспешны. Она ничего не могла возразить отцу, которому боязливо повиновалась, и поэтому «в решающих ситуациях» никогда не становилась на сторону детей. Терпеливо страдая, она пыталась по возмож­ности избегать агрессивных конфликтов. Отношение ее к детям характеризова­ла преимущественно внешняя забота, эмоционально же она была весьма ригид­ной. Она не испытывала эмоциональной привязанности ни к одному из детей, изматывая себя домашним хозяйством и непрерывным наведением порядка и чистоты. Контакт с детьми состоял прежде всего из дрессировки чистоплотнос­ти, пронизанной сильным страхом сексуальности. Все сексуальное и телесно «грязное» было для нее неприемлемо, она избегала всяких разговоров об этом. Пациент никогда не видел своих родителей и сестер в нижнем белье.

Семейная группа в целом была чрезвычайно изолирована. У отца не было друзей, отношения с родственниками были напряженными и формальными. По отношению к внешнему миру господствовала гиперадаптация. Перед со­седями следовало прежде всего демонстрировать предельно корректное пове­дение, предотвращавшее возможные конфликты. Посещений, в том числе со­седских детей, отец не допускал. Он хотел, как говорил пациент, «чтобы его не беспокоили хотя бы в собственных четырех стенах». Климат семейной груп­пы определялся жесткими правилами и требованиями уважения к старшим, чистоты и порядка. Даже мелкие провинности, как, например, разбить чашку, наказывались отцом побоями, причем он, по словам пациента, доводил себя до приступов ярости. Мать, страдавшая от любого проявления агрессии, нака­зывала детей эмоционально холодным обращением и запирала их в случаях непослушания или шалостей. В целом эмоциональная коммуникация была скудной. Были постоянные конфликты с отцом, который всегда был недово­лен поведением детей, делая кого-нибудь из них козлом отпущения и упрекая его в неудачах, неблагодарности или неспособности.

У всех детей позднее отмечалась какая-то симптоматика. У старших сес­тер развивались психосоматические или психотические реакции. Оба брата пациента демонстрировали асоциальное поведение, употребляли наркотики, зарабатывая на жизнь наркобизнесом и сутенерством. Старший брат уже в возрасте 9 лет пытался разными способами покинуть родительский дом. При­роды в полицию и штрафы оставляли его безразличным. В 15 лет он стал ал­коголиком и вступал в шумные ссоры с отцом, что со страхом воспринима­лось остальными членами семьи. Мать уходила от скандалов бегством в до­машнюю работу. Когда оба брата пациента покинули родительский дом, что­бы играть в музыкальном ансамбле, у нее были депрессии, психосоматичес­кие приступы слабости, угрозы самоубийства.

Пациент реагировал на деструктивный климат семейной группы отчет­ливым замедлением развития. Он часто болел, за ним ухаживали мать и стар­шая сестра, бравшая на себя материнские функции. Он чувствовал себя не­полноценным по сравнению с товарищами по играм. Соперничества с брать­ями он избегал, оставаясь в основном дома, где играл в одиночестве.

Его отношение к отцу определялось боязливым восхищением. Покорно­стью он пытался завоевать поощрение отца, соперничая с сестрами, более успешными в этом. Позже он стал любимчиком отца, который, однако, на­смешливо относился к его пассивности и потребности в нежностях.

В возрасте 6 лет с началом занятий в школе он с тревогой воспринял необходимость отделения от дома. У него обнаружили легкую форму детского паралича, который лечили у гомеопатов, для чего часто приходилось ездить на прием в центр города. Эти поездки вместе с матерью вызывали у него силь­ную тревогу. Причину обращения к врачу ему не объяснили. В это же время на фоне общей дискоординации моторики в результате падения образовался лег­кий сколиоз.

Из-за сильного страха перед окружающими в школе он оставался изоли­рованным. Он тяготился трудностями учебы, считался погруженным в мечта­ния и не участвовал в играх со сверстниками, считая, что не дорос до них. Из-за плохой успеваемости он вынужден был сменить школу и там добился более высокого положения в силу своих трудовых навыков, которые хвалил отец (он любил мастерить). В конце концов, он стал в семье примером интеллектуаль­ности. Отец приводил его в пример братьям, но связывал похвалу с новыми требованиями. Он хотел, чтобы пациент надзирал за братьями и контролиро­вал их. Агрессивные попытки пациента уклониться от этого подавлялись, что сопровождалось насмешками над его мягкотелостью и подчиняемостью.

Физическая недоразвитость была причиной чувства собственной непол­ноценности при запоздалом наступлении пубертата. Он страдал от запаздыва­ния ломки голоса, подвергался насмешкам из-за детскости речи. Тем не ме­нее, благодаря техническим навыкам и тому, что он примкнул к доминирую­щим одноклассникам, в школе ему удалось занять уважаемое положение. Друж-

132

133

бу же он заводил с более слабыми, которыми командовал, терроризируя своим техническим превосходством. Враждебный к сексуальности характер воспи­тания привел к тому, что мастурбации сопровождались сильным чувством вины. Он боялся стать слабоумным, если не удастся покончить с этим, что в особен­ности пугало его, поскольку интеллект был единственным средством обеспе­чить признание и похвалу окружающих. В 16 лет появились прыщи, которые он считал последствием онанизма.

Стыдясь своей неуклюжести и агрессивного соревнования, он избегал спортивных занятий со сверстниками. Несмотря на это, после двухлетнего участия в музыкальном ансамбле ему удалось прийти к удовлетворительному отношению к своим физическим данным. Благодаря детскому, женственному облику, подчеркивавшемуся длинными волосами, он вдруг стал звездой, кото­рой восхищались. Какое-то время он был центром танцевальных вечеров, ему нравилось быть на виду. В то время, как прежде, он страдал от отсутствия подруги (ему нравилась девушка, которую он считал недоступной), теперь он смог установить отношения с другой, с которой все же расстался, не сумев преодолеть свои сексуальные страхи.

Отец предостерегал его от появления внебрачных детей, цинично заяв­ляя, что с женщиной ложатся в постель, лишь когда не находят, о чем гово­рить. Это усилило чувство вины пациента из-за своих сексуальных потребно­стей. Чувствуя сексуальные потребности в отношениях с подругой, он вос­принимал себя неудачником, который слишком глуп, чтобы быть интересным собеседником, и защищался от этого страха, демонстративно изображая от­сутствие интереса. Легче становилось, лишь когда он мог утешать плачущую подругу. После отчаянно-драматического разрыва отношений с подругой у него развилась сильная депрессия. Он полностью ушел в себя, отказался от роли звезды, над которой посмеивался отец, и постоянно возвращался к утрачен­ным успехам в своих мечтах.

Одновременно усилились гнойничковые высыпания, распространивши­еся на верхнюю половину тела и ставшие предметом постоянной озабоченно­сти, в том числе со стороны матери. При этом он страдал оттого, что не мог говорить о своем онанизме, сопровождавшемся сильным чувством вины, ко­торый он считал причиной кожной патологии. Он говорил, что мать заботи­лась лишь о его чистоплотности, проблемах с умыванием и внешним уходом за кожей и считал, что ее не следует отягощать своим чувством вины, одино­чеством и страхом.

Его сильный страх идентичности обострился, когда по окончании шко­лы встал вопрос о выборе профессии. Отец хотел, чтобы он поступил в тех­нический вуз и тоже стал инженером. Пациент же боялся не справиться с этим. Его технический интерес служил прежде всего обеспечению парци­альной коммуникации с отцом и получению его благоволения. Учеба же пред­ставлялась ему безнадежно непреодолимой трудностью и означала к тому

134

...

же окончательный отказ от сценической деятельности, которая какое-то вре­мя помогала ему компенсировать архаический нарциссический дефицит. Под давлением отца он поступил в институт, но незадолго до начала занятий сло­мал ногу и поэтому не смог начать учебу. Уже с началом занятий в школе он ответил тяжелой травмой (падение с последовавшим сколиозом) на сильный страх предстоящего расставания с родительским домом, что позволило ему очень долго не ходить в школу. Сейчас же, к великому разочарованию отца, он решил стать психологом. Этому способствовало то, что он прочел ряд книг по психологии, после чего проникся уверенностью, что лишь психо­аналитическое лечение может помочь ему справиться со своими конфликта­ми, страхом и зависимостью.

Полгода в тяжелой борьбе он пытался добиться взаимопонимания с ра­зочарованным отцом, который считал, что в компьютерный век изучение чувств является бессмысленной и опасной роскошью, и который реагировал на по­пытки сына «анализировать» его с помощью почерпнутых из книг психологи­ческих терминов возмущением и возрастающей агрессией. У матери эти спо­ры вызывали сильную тревогу, она пыталась все сгладить и, когда это не уда­лось, перенесла тяжелый сосудистый криз, который лишь усилил агрессию отца и чувство вины у сына.

После удавшегося, наконец, ухода от родителей (отец ответил на это ра­зочарованным уходом в себя) спор переместился на финансовый уровень. Сын угрожал подать на отца в суд за невыполнение финансовых обязательств пе­ред ним, отец настаивал на том, чтобы пациент оплачивал поначалу свое обу­чение из собственных накоплений. В письме он упрекал сына одновременно какза то, что тот оставил семью, так и за то, что долгие годы он был обузой для семьи. Он обвинял его в болезнях матери, подчеркивая при этом, что оба родителя, наконец, впервые хорошо почувствовали себя после его ухода. Тут же он требовал, чтобы пациент разыскал своих братьев и направил бы их на правильный путь.

На это больной, который поначалу воспринимал свой уход из дома как большой успех, реагировал снижением «работоспособности. Усилились кож­ные симптомы, тревога и моторная дискоординация. В мысленных разгово­рах с самим собой и фантазиях он постоянно спорил с отцом, упрекал его и пытался оправдаться. Наконец, усилившиеся депрессия, бессонница, наруше­ния сосредоточения и кожные симптомы стали причиной обращения к врачу.

В терапевтической группе пациенту было сначала очень трудно говорить о своих страхах и конфликтах. Он в основном молчал, был тревожным, подав­ленным и чувствовал себя посторонним. Динамика переноса сначала вывела напервый план отражавшийся защитой конфликт с авторитарностью отца, на Который он отреагировал частыми опозданиями. Критику группы он отвергал с сильным возмущением, упрекая ее в том, что тут ему не лучше, чем в семье, в которой его тоже никто не понимает.

135

Позже, во время очередного конфликта из-за опоздания, он впервые зап­лакал и с волнением сообщил, что отец всегда предъявлял к нему требования, а затем покидал его. В этой связи он рассказал сон, в котором видно было жела­ние нежности от отца и одновременно его изолированное положение в семье. Ему снилось, что он подходит к терапевту, рядом с которым стоит ко-терапевт, обнимает его с мольбой и любовью и при этом горько, но с облегчением, плачет Потом появляется богато накрытый блюдами стол для группы, для него же са­мого там нет места. Из ассоциаций пациента и группы выяснилось, что сон отражает ситуацию пациента как в семейной, так и в терапевтической группе. Он мог удерживать положение любимчика отца лишь за счет полного подчинения отцовским капризам и требованиям. Чтобы быть рядом с отцом и получать его признание, он отказался от многого, не получая в то же время никогда отцовской нежности, о которой так мечтал и которая доставалась только сестрам. По поводу того, что его не допустили к накрытому столу, он вспом­нил, что и в семье он находился, так сказать, между двух стульев. Ему не при­надлежало ничего: ни мать, занятая домашней работой и младшим братом, ни отец, предпочитавший сестер, ни старший брат, обращавшийся с ним как с соперником и постоянно подвергавший нападкам. С сильной завистью он вос­принимал, что отец с нежностью относился к старшим сестрам и в более по­зднем возрасте, в то время как он сам удостаивался лишь беглого кивка или шлепка, а в остальном получал только требования быть более твердым и му­жественным и исполнять свой долг.

Стало ясно, что в переносе он воспринимает группу так же, как свою семью, в которой чувствовал себя одиноко. Он постоянно упрекал группу за то, что она о нем не заботится, что его не замечают. Все говорят о каких-ни­будь страхах и проблемах, он же сам чувствует себя неспособным говорить о собственном чувстве неполноценности, вины, страхе общения. Его кожные высыпания усиливаются, улучшения не наступает, в то же время это нагляд­ное проявление страдания не воспринимается группой всерьез. Когда группа занялась его одновременно агрессивной и плаксивой жалобой и приняла вы­сыпания как действительную проблему, он впервые смог рассказать, каким грязным, отвратительным и липким он себя чувствует. Прыщи наливаются, нагнаиваются, он постоянно чувствует болезненный зуд и вынужден с усили­ем заставлять себя не чесаться. Изуродована вся верхняя часть тела. Он нико­му не может показаться раздетым, не может посещать плавательный бассейн, хотя это - единственная форма физического упражнения, которая ему нравит­ся. Он отвратителен сам себе и уверен, что и другим тоже. Группа сочла это серьезной проблемой. Она не пыталась анализировать симптом, лишь посове­товав пациенту часто принимать душ и заняться уходом за кожей и лечением прыщей, чем он и так подолгу занимался в течение дня.

Пациент после этого впервые почувствовал себя принятым всерьез и с облегчением воспринял, что его симптом признан как объективная трудность.

Он мог теперь говорить также о сильном конфликте с авторитарностью отца, называвшего его в своих письмах «безмерным эгоистом», предупреждавшего об опасности разрушения добрых отношений между детьми и родителями под влиянием извне, предостерегавшего от грязи, связанной с преждевременным желанием жизненных наслаждений. Эти письма регулярно вызывали у паци­ента сильную депрессию, чувство вины и усиление симптоматики. Отец в зак­лючение всегда уверял, что хочет не оттолкнуть от себя сына, а помочь ему задуматься, и подписывался ласкательной формой «твой па», в чем проявля­лась его латентная и вытесняемая гомосексуальность. Группа сочла, что по отношению к пациенту он ведет себя как отвергнутый любовник, и настойчи­во поддержала его усилия отграничиться от отца.

Постепенно пациент смог узнать, что за его чувством вины из-за писем от отца стоит также его сильный страх перед онанизмом и сексуальными желаниями вообще. Он вспомнил циничное замечание отца относительно сексуальных контактов и смог говорить также о постоянно возвращавшейся фантазии еще с пубертатного возраста, когда он испытывал оргазм в сексу­альных снах. Он видел тогда вдруг перед собой белую улитку, которая рас­кручивалась. Относительно этого ему пришло в голову, что он увидел впер­вые такую улитку в возрасте трех лет, когда испытывал, лежа в постели, очень приятное чувство. Мать тогда склонилась над ним и сказала, что он не дол­жен этого делать. Ассоциация показывает, что речь идет о ситуации запрета матерью онанизма в раннем детстве. Эта фантазия с улиткой не возникала с тех пор, как он в пубертатном периоде безуспешно пытался бороться с она­низмом.

В то время как пациент мог относительно свободно говорить о своем страхе онанизма, он интенсивно вытеснял проблематику своих гомосексуаль­ных желаний по отношению к отцу. После сна, с которым он, так сказать, во­шел в группу, он не рассказывал больше о других снах, сообщая, что видит лишь обрывки снов, сразу же забывая их, и реагировал на вопросы группы с возрастающим страхом. Кожные высыпания усилились, ему труднее было вер­бализовать свои мысли. На сеансе индивидуальной терапии, начатой по его просьбе, он рассказал о страшном сне, который видел несколько раз в возрас­те 4-10 лет: «Я стою с моей семьей в поле, метрах в ста от дома, вдруг идет волк. Они начинают бежать к дому, я тоже хочу, но не могу, ноги стали тяже­лыми. Все добежали до дома, а волк все ближе. Я кричу, зову мать и в страхе просыпаюсь». Здесь отчетливо видна заброшенность пациента, которого мать не защищает от требований отца. Те же чувства он испытывал в терапевтичес­кой группе, где не мог говорить об этом сне.

Его ситуация существенно улучшилась, когда он в течение нескольких недель смог принять участие в проекте терапии средой в загородном центре интенсивной групповой терапии при участии пациентов из других терапевти­ческих групп.

136

137

Сначала он стеснялся раздеться во время работы до пояса (группа рабо­тала летом в саду), но затем он с удовольствием это делал, наслаждаясь пони­манием и ободрением группы. Как и в своей психотерапевтической группе, он смог благодаря своему симптому вызвать к себе участие и интерес новой груп­пы, но вскоре сузил свое взаимодействие с ней вследствие быстро возникшей симбиотической дружбы с одной из девушек. При этом отчетливо снизилась интенсивность кожных высыпаний, в особенности на лице.

По возвращении в терапевтическую группу значительно снизился его страх вербализации. Он хорошо включился в работу и требовал от всех чле­нов группы честности, открытого выражения чувств, игрового поведения и протестовал против всякого стремления к продуктивности. Когда группа об­ратила его внимание на то, что свое требование открытости и спонтанности он высказывает предельно серьезно, как новое требование продуктивности, он смутился и обиженно оставил эту проблематику.

Позже он сделал еще одну попытку освободиться из своей изоляции участием во второй средовой группе, но увидел, что в ней его симптом встре­чает меньше интереса и участия, и почувствовал себя изгоем. Развилась диф­фузная тревога. Трудности вербализации и страх перед группой сохранялись и после возвращения в основную группу, хотя это сначала не было отчетли­во видно. Когда, наконец, начали обсуждать его длительное молчание, он сказал, что больше не считает прыщи своей главной проблемой. За это вре­мя он узнал о себе слишком много, чтобы продолжать привлекать внимание с помощью этого симптома. С другой стороны, он не в состоянии говорить о диффузной тревоге, которую с тех пор испытывает. Он чувствует себя в це­лом плохо, неуверен в себе, его не принимают другие, все точно так же, как было в детстве.

В то время как в начале терапии на первом плане была проблематика конфликта с авторитарностью отца, сейчас отчетливо выступила динамика его амбивалентно-симбиотических отношений с матерью. Он вспоминал, что мать, которую он до этого периода терапии представлял идеалом доброты, постоян­но разочаровывала и покидала его. Она постоянно была занята домашним хо­зяйством и внешними делами, бросая детей на произвол отца. Со слезами он описал сцену, которую пережил в возрасте 4 лет. Пришел дед Мороз с палкой, и мать на его вопрос о том, кто здесь не слушается родителей, показала на брата. Затем она неподвижно наблюдала, как дед Мороз (это был переодетый отец) засунул в мешок кричавшего и сопротивлявшегося брата. Он сам испы­тывал панический страх, что дед Мороз может унести брата и что то же самое может произойти и с ним, если он не будет послушным.

Стало ясно, что во все более регрессивном переносе, усилившемся бла­годаря функциональной утрате симптома (прыщей), который уже не мог слу­жить ему средством установления контакта с группой, он воспринимал группу как покидающую его мать, недвижно смотрящую, как он бился в путах сво-

ей диффузной тревоги неосознаваемого конфликта идентичности. С другой стороны, он жестко сопротивлялся всем попыткам проработки в группе ин­тернализованного конфликта с матерью. Он жаловался на холодное отноше­ние к себе группы, затронувшей его сильную потребность в зависимости, и требовал больше тепла и нежности, чего сам другим членам группы не да­вал, воспринимая их как сиблингов своего детства. Он вел себя в группе все более скованно и замкнуто, утверждая, что это - следствие холодного отно­шения к себе.

В этой связи он вспомнил ситуацию, характерную для динамики его от­ношений с неспособной к коммуникации матерью. Когда ему было 10 лет, за какой-то проступок мать заперла его в чулане, и он угрожал ей, что выпрыгнет из окна, если она его не выпустит. Чулан был на втором этаже, и он действи­тельно упал из окна прямо под ноги матери, которая в это время развешивала белье во дворе. Мать очень испугалась, но единственной ее реакцией была угроза донести об этом отцу, что она и сделала, хотя сначала обещала не де­лать этого. Результатом были побои отца.

Группа была в замешательстве, восприняв эту информацию (многие из ее членов вспоминали о своих эмоционально холодных, депрессивных и дес­потичных матерях), но реагировала с возрастающей агрессией на то, что па­циент отказывался делить с группой сочувствие психотерапевта по этому по­воду, требуя все себе. В группе развивалась динамика множественного проти­вопереноса с соперничеством отдельных членов между собой за внимание к себе психотерапевта и агрессивной реакцией на открытое заявление пациента о том, что он нуждается в индивидуальной терапии, поскольку чувствует, что в группе его перестали понимать. В силу взаимно парализующего активность эффекта такой динамики, угрожающего групповому процессу в целом, паци­ента пришлось, в конце концов, вывести из группы для продолжения индиви­дуальной работы с ко-терапевтом.

На последнем групповом занятии, где прорабатывался уход пациента из группы и подводился итог его пребывания в ней, на первый план выступил важный аспект проблематики идентичности. В начале терапии его тревожило I то, что его находили слишком женственным. В детстве над ним смеялись стар­шие дети из-за его пассивной привязанности к отцу. Ему постоянно давали новые прозвища, подвергавшие сомнению его мужественность, звали «писк­лявым» за детский голос и т. д.

Когда он плакал по этому поводу, отец защищал его, порицая братьев. Таким образом, он еще больше усиливал женственные тенденции пациента и его привязанность к себе, еще более изолируя его от завидовавших братьев. С другой стороны, он упрекал пациента в женственности, требуя мужского по­ведения. Конфликт обострился, когда отец заявил, что изучение психологии -бесполезное и не мужское дело. В начале терапии группа успокоила пациента заверением, что его учеба важна и приемлема, и что у него вполне мужская

138

139

внешность. Это он воспринял с некоторым изумлением, и конфликт потерял свою актуальность. На последнем групповом занятии проблему затронули вновь, поскольку исчезновение прыщей стало подчеркивать женственность его лица. Пациент был чрезвычайно смущен. К началу индивидуальной тера­пии он состриг свои свисавшие до плеч волнистые волосы.

Одновременно проявились его сильные неосознаваемые желания зави­симости. Он неправильно понял назначенный за лечение гонорар, считал, что сначала речь шла о более мелкой сумме, и был разочарован, что психотера­певт оказалась не такой потворствующей и балующей, как он надеялся. Не­смотря на это, он был чрезвычайно доволен, что ему удалось получить инди­видуальное внимание к себе.

Центральной проблемой в индивидуальной терапии стала его бессозна­тельная потребность в пассивности, потворстве, зависимости и нежности, нарциссической поддержке. Он рассказал о сне, который повторялся у него несколько лет. Ему снилось, что он вместе с девушкой, с которой хочет всту­пить в половой контакт. Она, кажется, не против, но он не знает, куда ему с ней пойти. Он ведет ее к себе домой, долго ищет, но не может найти ключ от квар­тиры. Когда он находит ключ, он просыпается, незадолго до осуществления своих желаний, с сильной тревогой потому, что опять не добился своего. Из его ассоциаций стало ясно, что навязчивая фиксация на сексуальных пробле­мах, представленная в повторяющемся сне, замещает его потребность в зави­симости и нежности, в которой он себе не решается признаться.