Истории болезни и процесс терапии 18 страница

Следующий пример больного с множественной психосоматической сим­птоматикой, который в связи с тяжелым кризисом идентичности также реаги­ровал почечнокаменной болезнью, может проиллюстрировать психодинами­ку неудавшейся аутоагрессивной идентификации с эмоционально холодной

преэдипальной матерью. Он показывает, кроме этого, роль бессознательной динамики семейной группы в возникновении психодинамической связи пси­хосоматической реакции с психозом. Брат этого пациента заболел манифест­ной шизофренией.

Георг и Мартин: психосоматика и психоз в среде деструктивной семейной динамики

Оба брата, Георг и Мартин, поступили на лечение друг за другом с про­межутком в два года. Георг, моложе брата на три года, обратился к нам, будучи 26-летним студентом. Он бросил учебу после двух попыток в разных специ­альностях, внешне успешно закончив в общей сложности пять семестров, стра­дая от мучительных навязчивых застреваний мышления и депрессивного со­стояния, сопровождавшегося снижением побуждений и суицидными мысля­ми. С начала обучения он жил отдельно от родительского дома, находился в социальной изоляции и к началу терапии имел лишь одного друга, к которому был амбивалентно симбиотически привязан, соперничал с ним и чувствовал с его стороны сексуальную угрозу и преследование. Он испытывал тяжелые нарушения сосредоточения, снижение умственной продуктивности, затрудне­ния в общении, физическую слабость, общую заторможенность, периодичес­кие ощущения сжатия в области сердца, сопровождаемые страхом смерти. От лечения он ожидал помощи в поиске выхода из полной неуверенности и на­вязчивых застреваний. После прежних двух неудач он хотел начать третью попытку обучения.

В ходе двух лет лечения, когда пациента с тяжелыми нарушениями суб­психотического уровня вели на групповой и индивидуальной терапии, устой­чивые рабочие отношения с ним установить не удалось. Всякую форму эмо­ционального контакта он воспринимал как экзистенциальную угрозу. С дру­гой стороны, он боялся также интеллектуального симбиоза, к которому, не­смотря на это, стремился, усиливая деструктивную динамику своей положи­тельной и отрицательной фантазии избранности. В связи с открытой психоти­ческой реакцией параноидного типа он был госпитализирован, в последую­щем прервал психотерапию и обращался в течение нескольких недель, на этот раз по поводу своих психосоматических нарушений. Для него было важно, чтобы его считали пациентом с органическим заболеванием. Тем не менее, в ходе клинического обследования не нашлось органических признаков ни пе­риодических приступов сильной стенокардии, ни синдрома раздражения ко­решков спинномозговых нервов в шейном и поясничном отделах. Через пол­года он решил продолжить психотерапию, но непосредственно после этого вновь был госпитализирован по поводу параноидной психотической реакции. После выписки он прервал терапию и бежал в симбиотические отношения с подругой.

182

183

Старший брат Мартин, чиновник системы просвещения, поступил на лечение в возрасте 31 года по совету брата после того, как посетил его во время первой госпитализации. Наряду с сильным страхом одиночества его мучило чувство неполноценности и вины, несмотря на признанные внешние служебные успехи. В своей профессиональной работе он страдал от чувства отчужденности в отношениях с другими людьми (особенно с женщинами), от своей эмоциональной холодности и страха общения.

С раннего детства он страдал рецидивирующим бронхитом с астмати­ческим компонентом и частыми простудными заболеваниями. Эти соматичес­кие жалобы представляли для него поначалу непосредственное выражение его проблематики. Между братьями была тесная эмоциональная привязанность, оба отмечали теплоту и участие друг друга. Старший брат сильно идентифи­цировал себя с младшим. Уже в детстве он всегда чувствовал, что должен за­щищать его, всегда заступался за него, дома часто брал на себя вину за его шалости, получая за это наказание. С другой стороны, он всегда восхищался интеллектуальными способностями брата и завидовал ему. Он говорил позже, что часто не может без слез думать о несчастьях брата и что с раннего детства разделял с ним чувство покинутости, «одиночества и помрачения судьбы».

Мать растила обоих братьев в стесненных материальных обстоятельствах в маленьком протестантском городе. Сама мать росла в многодетной семье прусского офицера, где воспитание многочисленных детей совершалось в со­ответствии с жестким регламентом. После смерти мужа, который погиб на фронте, когда старшему сыну было четыре года, она вынуждена была забо­титься о семье без чьей-либо поддержки. Оба пациента описывали ее как до­минирующую личность. Она была умна, умела произвести на окружающих блестящее впечатление, но внутренне была эмоционально ригидна. Она вос­приняла смерть мужа и разрушение семьи как экзистенциальную потерю и очень страдала в своем изолированном и зависимом положении беженки и зависимой от начальства служащей. Во время встречи с психотерапевтом она выглядела переутомленной, с маскообразным лицом, тревожно старающейся закрыться интеллектуально-морализирующим фасадом от конфронтации или выражения любой эмоции. Во время этого визита она говорила, что после причиненного ей войной краха жизни она стремилась только к одному - при­готовить сыновей к возможному повторению такой экзистенциальной утраты. Она старалась дать им такое воспитание, которое позволило бы им собствен­ными силами преодолеть нужду, которую ей пришлось выстрадать.

Семья в целом жила в социальной изоляции. Мать, с одной стороны, ста­ралась удовлетворять внешние потребности сыновей в пределах возможного, с другой же стороны, опасалась избаловать детей слишком сильной эмоцио­нальной заботой. Она избегала хвалить детей при посторонних, «чтобы они не задавались», но хвалила других детей, выставляя их образцами для подра­жания. Тревожные усилия, чтобы не дать внешнему миру никаких поводов

184

для критики и конфликтов, приводили к тому, что при ссорах с соседями и соседскими детьми она всегда занимала их сторону, присоединяясь к упрекам в адрес своих сыновей. Для нее было очень важно, чтобы дети не вступали в конфликт с внешним миром, она сама представляла им его требования, жалу­ясь при этом на черствость и холодность других людей.

В отношениях с сыновьями она, с одной стороны, стремилась к внешней справедливости. Никто не должен быть любимчиком. С другой стороны, ее отношение к обоим братьям было весьма различным. В то время как старший считался «сыном отца» и из-за внешнего сходства с ним был баловнем в семье отца, мать сильно идентифицировала себя с младшим братом. «Мы оба, - го­ворила она ему, - вырезаны из одного дерева». Оба брата считали мать требо­вательной и неучастливой. Это позже хорошо показал старший брат Мартин в приводимом далее коротком отчете о своих психосоматических заболеваниях, написанном им для психотерапевта.

Первый отчет пациента Мартина

Уже с самого раннего детства я страдал астматическим бронхитом. Как рассказывала мать, это было осложнение коклюша, перенесенного в 1945 году во время бегства от русских. С тех пор симптомы закрепились. Сколько по­мню, всегда были трудности с дыханием. Воспоминания о бегстве также свя­заны с этим: продуваемые вокзалы, холодные купе, голод, ночь и туман в пол­ной приключениями поездке на запад.

В ранние годы из-за слабого здоровья мне часто приходилось бывать в детских приютах на северных островах. Там я чувствовал себя ужасно и тос­ковал по дому. Кроме того, насколько я помню, меня очень подавляли обслу­живавшие нас медсестры. Хорошо помню одну. За какой-то проступок, а мо­жет быть в связи с болезнью, она подняла меня рано утром с постели и отчита­ла. Когда родился мой брат, и мать находилась в роддоме, мне было три года. Меня отдали женщине, которая со мной плохо обращались. Обычное наказа­ние было - «взять с собой на кухню». Там я должен был сидеть с хозяйкой дома на скамейке, в то время как она резала лук, а я плакал от боли в глазах. По словам матери, эта женщина меня терпеть не могла.

Осознал я эти вещи и мучился от уверенности, что умру раньше времени от удушья, только в школе, где-то со второго класса. Все школьное время было сплошным мучением, на занятиях я чувствовал, что задохнусь от выделений в бронхах. Я едва мог дождаться конца урока, чтобы выйти в туалет и там всю эту дрянь выплюнуть, что давало облегчение на пару часов. Потом все начи­налось сначала. Я часто обращался к врачу и подвергался операциям, всегда связанным со слизистыми и гнойными воспалениями. То это были миндали­ны, то заражение крови на пальце, то воспаление легких, то аппендицит с пос­ледующей операцией. Я всегда считал, что с этим надо примириться, и ничего сам не предпринимал против симптомов. Я никогда не мог считать походы к

185

врачу действительной активностью в этом направлении. Это продолжалось долго - приступы потливости, частые простуды, постоянный кашель. В осо­бенности в группах, на семинарах или занятиях я чувствовал мучительное приближение кашля, из-за чего предпочитал одиночество, чтобы можно было спокойно выплюнуть мокроту.

В это время я был под контролем матери. Основным, что помню, было ее постоянное давление. В этой связи вспоминаю, что маленьким мальчиком я ле­жал в постели матери рядом с ней. Я чувствовал, что не должен двигаться и сейчас задохнусь от ее запаха. Ее тело было огромным, теплым и издавало удуш­ливый запах. Я чувствовал также, что должен оставаться под одеялом, где не хватало воздуха, короче, я постоянно боялся задохнуться. Это ощущение до сих пор преследует меня иногда как навязчивая фантазия, которую я должен проду­мать до конца. Самым жестоким способом смерти, который можно придумать и который всегда преследовал меня, было погребение живьем. Ко мне часто воз­вращалось чувство, что я задыхаюсь, особенно на людях - дома за обеденным столом, в церкви или других общественных местах; в этих ситуациях я чувство­вал ужасную ненависть и страх, от которого я мог защититься только изолирую­щей меня мыслью «они же все дураки» или внезапно возникавшим представле­нием, что их лица искажены, что они чем-то больны и их радость притворна. Вместе с несколькими друзьями, которые тоже были «проницательными», мы фантазировали, что мы - избранные, можем видеть всех насквозь, убеждаясь в их лживости. Как и мать, я испытывал одиночество. В сущности, это была реа­лизованная фантазия погребения заживо или смерти от удушья. Вынужденная изоляция сопровождалась сильным страхом соприкосновения с кем-либо, про­являвшимся в высыпаниях и прыщах, которые сохранились до 23-24 лет. До сих пор у меня излишне чувствительная кожа.

Когда мать хотела дотронуться до меня, я вздрагивал; то же самое было потом при телесном контакте с моими подругами. Нежное прикосновение я воспринимал как коварное нападение и не мог считать это чем-то дружеским. Я думаю, что с этим страхом соприкосновения с людьми или вещами, стрем­лением держаться от этого подальше, связана моя близорукость. Я мог выно­сить действительность лишь в расплывчатом состоянии в противоположность матери, которая до сих пор гордится своим прекрасным зрением. Если я что-то хотел видеть, я должен был подойти близко. Я не мог как следует видеть доску в классе, в сумерках казался себе почти слепым. Покупались очки со все более сильными стеклами, меня преследовал страх, даже уверенность, что когда-нибудь я совсем ослепну. В нашей семье я один близорукий. Конечно, причина может быть другой, фактом является лишь то, что о возникновении близорукости в момент, когда она у меня появилась, я думал то же самое, что и сейчас. Для меня было совершенно ясно, что плохое зрение должно было помочь мне смягчить невыносимую действительность, связанную с давлени­ем на меня матери.

Пациент, написавший этот отчет, в детстве подвергался жестким требо­ваниям матери быть отличником в учебе. В возрасте 12 лет при смене школы его успеваемость резко снизилась, в особенности по естественным дисципли­нам. Мать, придававшая большое значение оценкам и гордившаяся собствен­ными познаниями, начала часами вдалбливать пациенту уроки и пыталась внешней муштрой, а часто и побоями, улучшить его успеваемость. Он вос­принимал это как мученичество и тренировку сумасшествия. Пациент сооб­щал, что с тех пор уже никогда не мог переступить порог школы без страха. Он чувствовал себя постоянно слабым и «пришибленным», страдая от пред­ставления о своей глупости. Он потерял всякий интерес к школе и под давле­нием матери стал учиться механически и отчужденно. У него не было пред­ставлений о будущем. Решение стать преподавателем в гуманитарной профес­сии было принято механически и без внутренней убежденности.

После вынужденного расставания с матерью из-за начала занятий в выс­шей школе он, тем не менее, учился весьма охотно и долго. Он много и усерд­но работал. На семинарах он считался самым умным, однако чувствовал, что это признание, которое еще более укрепила успешная защита диплома, при­шло для него слишком поздно. Он был удивлен, что его сокурсники требуют от себя и других так мало по сравнению с ним. Свои разочарование и холод­ность он компенсировал фантазией, что найдет защищенность в сфере гума­нитарных наук. Окончание университета и начало работы в школе он воспри­нял, как и преподавательскую практику перед этим, с сильным страхом, от которого защищался механическим дисциплинированным сосредоточением на преподаваемом материале. Он чувствовал, что коллеги его не понимают, боялся, что выбрал не ту профессию, и страдал от чувства бессмысленности и отчуждения. Одновременно усилились его психосоматические симптомы. Лишь когда он начал относительно самостоятельно преподавать в старших классах, его состояние на какое-то время улучшилось, чтобы вскоре вновь ус­тупить чувству рутины, «внутренней холодности» и одиночества.

Тесная связь между его бессознательным конфликтом идентичности и психосоматической защитой проявилась особенно отчетливо, когда по окон­чании обучения потребовалась его профессиональная и человеческая иден­тичность, на что он реагировал, с одной стороны, бегством к матери, с дру­гой-тяжелой психосоматической реакцией в форме почечнокаменной болез­ни и тяжелого бронхита.

Мы дословно приводим его рассказ о заболевании и предшествовавшем

конфликте.