Истории болезни и процесс терапии 17 страница

172

Центральной фигурой семейной группы был старший брат матери, ус­пешный бизнесмен, доминировавший в семье в силу своего богатства, мать зависела от него в финансовом отношении. Он был неоспоримым вождем се­мейного клана, к которому, кроме семьи пациента, относилось несколько млад­ших братьев матери. Не имея детей в браке, он с согласия жены имел несколь­ко любовниц, которых постоянно менял. Он любил шумные празднества, на которые приглашались как члены семьи, так и любовницы, и был там сверка­ющим центром внимания. При этом он был ревнив и озабочен тем, чтобы не иметь соперников. Пациент сообщал позже, что дядя очень раздраженно реа­гировал, когда женщины на устраивавшихся им приемах танцевали с другими мужчинами.

Самые ранние воспоминания пациента были связаны с празднествами в 'доме дяди. Маленьким ребенком он тогда ползал вокруг праздничного стола и К общему увеселению щипал женщин за икры. Затем его укладывали спать в том же помещении на кушетке вдали от стола. Просыпаясь, он обнаруживал себя обычно в одиночестве, в незнакомой ему постели. Страх, с которым он это воспринимал, ни в ком не вызывал сочувствия; напротив, это веселило взрослых, над ним подшучивали. Дядя, в честь которого его назвали, был об­разцом для пациента; он восхищался им и боялся его. Его всегда заверяли в том, что он единственный племянник и должен стать его наследником. С дру­гой стороны, он чувствовал, что дядя пренебрегает им, боялся его силы и за­мечаний и был разочарован механическим и безличным стилем его обраще­ния к себе. Детство пациента определялось частой сменой воспитателей. Из-за войны он часто бывал в разлуке с матерью и жил тогда с теткой в имении дяди. Тетка заставляла его плавать голым для «укрепления тела» и заниматься гимнастикой. В остальном его предоставляли самому себе. С большим стра­хом он воспринимал визиты дяди и матери, которые навещали его по выход­ным. Между родителями часто бывали ссоры с взаимными упреками в супру­жеской неверности.

Доверительные и нежные отношения имелись лишь с бабушкой, у кото­рой он находил любовь, внимание и тепло. Она рассказывала ему истории, пела детские песни, рассматривала с ним книжки с картинками, читала, брала к себе на колени. Пациент вспоминал сцену из этого времени, которую он свя­зал со своим фетишизмом. Он сидел верхом на бабушкиных коленях, она рас­качивала ногами и пела ему На ней были коричневые замшевые туфли с ши­рокой застежкой, украшенной лентой. Он вспоминал, что вид ритмически рас­качивавшейся туфли вызывал тогда в нем интенсивное чувство наслаждения. Подобное чувство он испытывал и при виде книги с картинками, которую по­дарила ему бабушка. Там был изображен принц в коротких бархатных шта­нах, чулках в обтяжку и великолепных туфлях с пряжками, украшенными дра­гоценными камнями. Эта книга стала для него самой любимой, он часто лис­тал ее.

173

На эмоциональную неуверенность в отношениях с матерью и прочими, всегда занятыми собой взрослыми пациент реагировал разного рода болезня­ми. С 3 до 20 лет он страдал рецидивидующим тонзиллитом, вызывавшим необходимость постельного режима и приносившим ему бурную заботу мате­ри. Его контакты со сверстниками были нерегулярными и часто нарушались постоянными переездами. На начало школьных занятий в возрасте шести лет он ответил тяжелым воспалением легких. Пребывание в больнице сопровож­далось сильным страхом. В школу он ходил неохотно и учился посредственно. Однако его трудности сосредоточения и апатичность оставались незамечен­ными. Саму школу родители не воспринимали всерьез. Когда пациент позже начал сближаться с учителем, которого уважал и чувствовал, что тот его пони­мает и отличает, на его формирующиеся духовные интересы родители реаги­ровали насмешкой и отверганием. С интересом воспринималась лишь его игра на фортепиано, которой он производил впечатление на мать и ее подруг, при том этот интерес не выходил за пределы поверхностной похвалы за технич­ность исполнения. Позже он мечтал стать знаменитым концертирующим пиа­нистом, которым восхищается элегантная публика. Отвергание и насмешка, на которые наталкивались в семье его культурные интересы, проявлялись и в том, что в качестве образцов для фантазируемой роли пианистов ему указыва­ли на таперов, игравших салонную музыку в барах и кафе. Вопрос о его про­фессии вызывал так же мало интереса, как и успехи в школе. Считалось ре­шенным делом, что он войдет в фирму дяди (большое предприятие по обслу­живанию автомобилей) и станет его преемником.

После с трудом выдержанных выпускных экзаменов он пережил тяже­лое разочарование. Дядя к этому времени тяжело заболел (вследствие усилив­шегося диабета были ампутированы обе ноги) и был озлоблен тем, что ушло время опьяняющих празднеств. Он объявил пациенту, что вопрос о наслед­стве окончательно не решен, сначала ему нужно получить диплом инженера, а потом будет видно. Мир рухнул для пациента. В растерянности и испуге он начал обучение в техническом вузе, первую сессию сдать не смог и ушел отту­да, закончив несколько семестров ценой неимоверных усилий. Все больше он страдал от чувства неполноценности. Появилась диффузная симптоматика его психосоматических расстройств, он все меньше общался с сокурсниками и погружался в фантазии о том, что он пианист, пользующийся любовью публи­ки. В это время он начал пить. Он был на содержании у пожилых женщин и развил навязчивый сексуально перверсный ритуал, который с сильным стра­хом воспроизводил с проститутками.

Когда дядя вскоре умер, завещав фирму своему компаньону, а не пациен­ту, он бросил учебу. У него была временная работа шофера в мелких фирмах. Наконец он нашел место на большом заводе, где студентом проходил практи­ку. Он получил специальность техника, но становился все более депрессив­ным, видя закрытыми те пути к социальному взлету, на которые всегда рас-

учитывал. В бегстве от одиночества, перверсного поведения и депрессий он женился на бухгалтерше из этой фирмы, после того как мать благодаря ма­ленькому наследству, доставшемуся ей от дяди, помогла ему снять меблиро­ванную квартиру. Вскоре после этого его психосоматические симптомы и нар­котическое поведение усугубились. Он становился все менее работоспособ­ным. Беспокоили сердечные приступы и обмороки неясного генеза, заболева­ние почек сделало неизбежным стационарное лечение. Усилились алкоголи­зации, он принимал в возрастающих дозах диазепам и был, наконец, направ­лен в психиатрическую больницу, где находился несколько недель, участвуя там в групповой терапии, на которой тревожно молчал. Наконец, он был на­правлен ко мне для психотерапии.

Во время первого посещения его сопровождала жена, без которой он уже боялся выходить из дома. Он выглядел ожиревшим, одутловатым, с тревож­ным и недифференцированным выражением лица. Из-за сильного страха пе­ред группой его вели классическим индивидуальным анализом с частотой 5 сеансов в неделю. На терапии он очень быстро развил интенсивный, симбио­тически тесный перенос, сильная амбивалентность которого, проявлявшаяся деструктивной динамике психосоматического и перверсного отреагирова­ния, сначала намеренно не анализировалась, чтобы как можно дольше рабо­тать с положительными аспектами переноса. Он был пунктуален в посещени­яхсеансов и старался угодить терапевту демонстративным сотрудничеством.

Во время первой фазы аналитического процесса пациент воспринимал аналитика в переносе прежде всего как дядю, которого обожал и боялся и ко­торый в конце концов предал и отверг его. Уже в этой фазе удалось заговорить о бессознательном конфликте идентичности пациента, вопросе «кто я?», «кем мне позволено быть?». Пациент вспомнил, как дядя ревниво следил за тем, чтобы никто, кроме него, не был в центре устраиваемых им празднеств, в осо­бенности стараясь оттолкнуть на второй план мужей приглашенных женщин. Он вспоминал, что всегда стремился понравиться дяде, но никогда не чувство­вал себя принимаемым. В этой связи он вспомнил также об учителе, с кото­рым сблизился в последние школьные годы. Тогда дядя особенно издевался Над обозначившимися интеллектуальными интересами пациента, считая всех учителей ненужными. Это вызывало большую неуверенность в пациенте, на терапии он живо вспомнил, в какое отчаяние поверг его этот конфликт. С окон­чанием школы он потерял две отцовские фигуры одновременно. Уважаемого учителя он больше никогда не видел. Дядя его грубо отверг, отослал на учебу с неопределенными перспективами. Анализ на этой первой фазе определялся сильным страхом того, что терапевт также покинет его в беде. У него разви­лась прямо-таки наркотическая зависимость от терапии, которая еще более усиливалась, когда он пытался обойтись без алкоголя и диазепама. На занятия он приносил очень много аналитического материала как подарок аналитику, чтобы выказать благодарность за то, что его впервые в жизни выслушивают

174

175

всерьез. Одновременно он превращал анализ в ригидный ритуал. Приходя и уходя, он неловко и неуклюже кланялся, делая тот поклон, которого требовала от него мать в детстве.

Он много сетовал на свое бесформенное раздувшееся тело и на то, что часто теряет ощущение отдельных частей его. С большим облегчением он воспринял, что терапевт говорил с ним о совершенно реальных возможностях диеты и лечебной физкультуры, не отвергая изначально его ожирение как про­блему. Одновременно он жаловался на то, что аналитик предъявляет к нему завышенные требования. Стремясь улучшить физическое самочувствие, он начал заниматься спортом, при чем усилилась его склонность к обморокам. Когда, наконец, он был доставлен в больницу в связи с несчастным случаем, откуда вскоре был выписан после назначения сосудистых препаратов, в ходе анализа он смог понять, что эти обмороки были связаны с бессознательным желанием отдаться аналитику. Эту потребность, воспринимавшуюся им с силь­ной тревогой, он не мог артикулировать в ходе анализа, вместо этого он отре­агировал ее в спортивных занятиях, надеясь, что с тренированной, подтяну­той фигурой он будет более привлекателен для аналитика.

Он вспомнил, что его сексуальные потребности всегда отрицались и от­вергались в семье. Хотя там беспорядочные сексуальные связи дяди, тетки, отца и т. д. не были секретом, мать всегда, в особенности с началом пубертат­ного периода, когда он перестал быть красивым маленьким мальчиком, с воз­мущением дистанцировалась от малейших упоминаний о сексуальности. Отец пугал его венерическими заболеваниями, внебрачными детьми и гомосексу­альными соблазнителями. Дядя же, по существу содержавший гарем, сердил­ся и ревновал, когда пациент в возрасте 12 лет однажды танцевал с матерью на одном из семейных торжеств. Он сам никогда не испытывал удавшегося поло­вого контакта. Его связи с женщинами старше себя, в которые он начал всту­пать со студенческих лет, сопровождались для него одновременно чувством наслаждения и болезненного унижения. Его фетишизм и визиты к проститут­кам вновь приводили его в унизительные и опасные ситуации; единичные го­мосексуальные конфликты пугали и отталкивали его. Отношения с женой, которые он обозначал как удовлетворительные и товарищеские, сексуально практически ничего не значили. Его жена страдала дурно пахнущей экземой области гениталий и головы.

Проработка диффузности его сексуальной идентичности сначала сопро­вождалась бурным поведенческим отреагированием пациента. После оконча­ния сеанса терапии он выискивал проституток, носивших туфли с пряжками, которыми он предлагал им наступать на свой половой член. Лишь в такой форме психодраматически представленной и вытесненной кастрации он мог испы­тать оргазм. Таким образом он потерял много денег и подвергался насмешкам проституток, когда при попытках совершить обычное сношение оказывался импотентом. В остальном его поведение носило черты выраженного вуайе-

176                                                                                                                                 

ризма. Он часто довольствовался долгим наблюдением за проститутками или рассматривал витрины обувных магазинов, испытывая оргазм от одного вида туфель с пряжками.

Он с облегчением почувствовал, что его поведение не встречает морали­зирующего порицания терапевта, который с участием отнесся к его тревоге и социальной изоляции, вынуждавшей получать сексуальный опыт лишь в та­кой унизительной форме. Потом он впервые начал рассказывать о своих снах в ходе анализа. Во сне, проработка которого стала поворотным пунктом тера­пии, он видел элегантного молодого человека в придворном платье «времен королевы Луизы». На нем были облегающие панталоны белого шелка с чулка­ми и богато украшенные туфли с пряжками. Под одеждой угадывался половой член. Вдруг он заметил, что это не мужчина, а сама королева Луиза. При этом он проснулся в сильной тревоге. Его ассоциации показали, что королева Луи­за представляла его мать. В этой связи он вспомнил, что ребенком всегда пы­тался заглянуть матери под юбку, чтобы выяснить, есть ли у нее половой член. В связи с туфлями с пряжкой он вспомнил бабушку, качавшую его на коленях. При виде ее раскачивавшихся туфель он испытывал возбуждение. Постепенно с помощью дальнейших ассоциаций он смог узнать, что туфли с пряжкой пред­ставляли фантазируемый половой член матери, который он всегда искал в своих навязчивых перверсных действиях. Неосознаваемая идентификация с мате­рью стала отчетливой, когда он вспомнил, что его мигренозные головные боли, которые часто испытывала сама мать, непосредственно предшествовали сек­суально перверсным действиям. Перверсный акт был для него, таким обра­зом, единственной возможностью освободиться от головных болей. Здесь стало видно, что его перверсия явилась попыткой отграничиться от интернализо­ванной матери, которая одновременно идеализировала его и бросала в труд­ную минуту.

Он всегда подчеркивал, что воспринимает женщин лишь как придаток туфель с пряжками, и теперь смог понять, что сам, в качестве «маленького кавалера», был «вещью-объектом» и придатком матери. Решающим вопро­сом, который он постоянно задавал своим перверсным поведением, был воп­рос о собственной сексуальной идентичности. «Позволено ли мне быть эле­гантным мужчиной в придворном одеянии и туфлях с пряжками, или я дол­жен воспринимать себя королевой Луизой с половым членом? Позволено ли мне быть мужчиной и отграничить себя в качестве такового, или я должен функционировать как половой член матери, идеализируемый маленький ка­валер, любовник на содержании у пожилых женщин?» Вопрос о праве на собственную идентичность и ее отграничение встал на этой фазе аналити­ческого процесса ввиду симбиотической потребности пациента в зависимо­сти как первоочередной, в сравнении с эдипальным кастрационным стра­хом, также проявлявшимся в его описанном перверсном поведении. Он сто­ял в центре проработки Страха.

177

Из ассоциаций пациента стало ясно, что королева Луиза из сна представ­ляет также аналитика, воспринимаемого в переносе как мать. Пациент смог понять, что его перверсное отреагирование связано также со страхом, что вос­принимаемый в переносе как мать аналитик может отказать ему в праве на мужскую идентичность и требовать от него, чтобы он оставался несамостоя­тельным придатком, «вещью-объектом». Поэтому вопрос во сне был направ­лен также и к аналитику: «Вправе ли я быть самим собой? Вправе ли я отгра­ничить себя от аналитика?» Аналитик получил в переносе для пациента функ­ции Сверх-Я и воспринимался как олицетворение его враждебных и недиффе­ренцированных требований. Для динамики его симптоматического поведения центральное значение, которое имел затронутый здесь конфликт идентичнос­ти пациента, проявилось и в том, что после проработки сна он впервые ока­зался в состоянии иметь удовлетворяющий сексуальный контакт с женщиной, с которой познакомился в своей фирме. Он сказал, что впервые почувствовал себя мужчиной. В особенности его радовало то, что с ней он мог не только иметь сексуальные отношения, но и разговаривать на взаимно интересующие темы. Его перверсная симптоматика и мигренозные головные боли исчезли. Позже ему удалось сформировать адекватные половые отношения и со своей женой, психосоматическое заболевание которой после этого редуцировалось.

Его первоначальная полнота исчезла уже в начальной фазе терапии. После транзиторного усиления в ходе переноса приступы обмороков и болей в облас­ти сердца перестали появляться, отчетливо снизились проявления гастрита. Почечные колики перестали быть регулярными и не требовали госпитализа­ции. В целом психосоматическая симптоматика, которая, за исключением обмо­роков, аналитически не прорабатывалась, исчезала по мере того, как пациент мог найти и принять участие и поддержку в проблематике своей идентичности.

В ходе терапии последовательно повышалось его служебное положение. Он был назначен руководителем отдела. Однако он страдал оттого, что колле­ги с дипломом имели перед ним преимущество, несмотря на более низкую, с его точки зрения, квалификацию по сравнению с ним. Ему удалось получить длительный отпуск для завершения учебы; дипломная тема была связана с работой в фирме. На этом этапе анализ был завершен.

Состояние ухудшилось на последнем году терапии. Состояние матери, сильно заботившее его, ухудшалось по мере улучшения его собственного. У нее развился тяжелый артрит, она почти ослепла. Алкоголизм усилился, она страдала от утяжелявшихся депрессий. От отца пациента она ушла к любов­нику, который также страдал депрессиями, алкоголизмом и психосоматичес­кими мигренями.

Пациент реагировал на прогрессирующее ухудшение состояния матери сильным чувством вины. Он чувствовал свою ответственность за нее и счи­тал, что не должен оставлять мать. Строились планы переезда в другой город в качестве инженера фирмы. При проработке этой проблематики отграниче-

178

ния усилились почечные симптомы. Пациент присутствовал на публичном докладе терапевта по проблемам психосоматики, в котором сообщалось о слу­чае почечнокаменной болезни. В ходе своего анализа он развил сложную тео­рию, которой объяснял свою почечнокаменную болезнь, полагая, что его сим­птоматика более сложна и замысловата, в сравнении со случаем, представлен­ным в докладе. Когда терапевт не стал углубляться в эту теорию, интерпрети­ровав ее как попытку пациента стать еще более хорошим аналитиком почеч­нокаменной болезни, пациент впервые за три года анализа реагировал откры­той агрессией в адрес терапевта, которую, однако, сразу же нейтрализовал. В дальнейшем он на короткое время регрессировал к перверсному поведению, мастурбируя перед телевизором при виде туфель с пряжками. После этого он принимал диазепам, чтобы уснуть. Он почувствовал облегчение, когда анали­тик, которому он рассказал это с резкими упреками к себе, не был ни рассер­жен, ни разочарован, но отметил, что пациент может гораздо лучше контроли­ровать свои симптомы, чем раньше, интерпретируя это как признак возрос­шей силы Я. До этого открытая агрессия к аналитику за все время терапии не выражалась, и каждая попытка затронуть деструктивно-агрессивную сторону динамики переноса отвергалась с большим страхом. До окончания анализа он придерживался ритуализированной вежливости в форме чрезмерно коррект­ных поклонов. Хотя его поведение в ходе анализа становилось все более сво­бодным, и он радовался своей обретенной вновь сексуальной идентичности и профессиональным успехам, окончательно закрепленным полученным дип­ломом, в его манере вести себя сохранялись неестественность, театральность.

Через полгода после окончания анализа он вновь посетил аналитика, исполненный сильной агрессии, которую выразил открытыми упреками. По­чечные колики усилились. Он хотел бы знать, действительно ли может рассчи­тывать на обещания аналитика о готовности прийти ему на помощь, и может ли он положиться на него. Сейчас он опять болен и без средств, чтобы оплачи­вать анализ. Было предложено продолжать лечение бесплатно.

В последующие полгода пациент впервые осмелился открыто выражать свою агрессию в адрес аналитика. Он нецензурно обзывал его, называл также «алчным кровососом», которому два года подряд вынужден был носить день­ги, да еще отдавать их с благодарным поклоном. Он смог выразить также свой гнев и разочарование дядей и отцом. Дядю он называл уже «ненадежным раз­вратным козлом», нашедшим свой конец на дне бутылки. Отца он считал маль­чиком, удовлетворяющим похоть матери, на которого тоже нельзя положить­ся. С сильным волнением он вспоминал о холодности матери, которая занима­лась с подругами лишь трескотней о своих болезнях и постоянно предавала его. Себя самого он видел лишь как наемного танцора для старых теток.

Постепенно он смог понять, что его агрессия была следствием сильного бессознательного страха расставания, мобилизованного предстоящим вскоре завершением учебы и открывающейся в связи с этим перспективой самостоя-

179

тельности. Свою почечнокаменную болезнь теперь он смог понять как выра­жение бессознательного конфликта идентичности. Камни в почках, как сказал он, есть не что иное, как «сгустки его агрессии».

Во время первой части анализа он всегда старался быть пунктуальным. Теперь он являлся нерегулярно, гонорара не платил и всеми мыслимыми спо­собами подвергал испытанию надежность аналитика. В ходе проработки его агрессии постепенно исчезли почечные колики, впоследствии не возобнов­лявшиеся. Он успешно закончил обучение, а через полгода и анализ, и как инженер занял место руководителя исследовательского отдела в филиале его фирмы в другом городе. В его внешности и манере вести себя, производив­шей в начале терапии впечатление преувеличенного приличия, произошли ясно видимые изменения. Окончание учебы освободило его от тревожного смуще­ния перед «образованными людьми», он также отважился снова играть на фор­тепиано, чего ранее не делал во избежание «возможного протеста соседей».

История болезни и хода терапии пациента Эберхарда, представленная здесь вкратце, обращает наше внимание на центральную роль деструктивной агрессии как следствия интернализованного неосознаваемого запрета иден­тичности в психодинамике перверсной и психосоматической патологии. С моей точки зрения, интересно, что терапия разделилась на два этапа. Вследствие сильного страха перед группой, понятного на фоне интернализованной хао­тично реагирующей первичной группы, на произвол которой он был отдан, лечение было вынужденно начато в рамках классического стандартного пси­хоанализа. В ходе интенсивного переноса ему удается проработать отдельные аспекты диффузии своей идентичности. Однако он не способен артикулиро­вать деструктивно-агрессивную сторону своих амбивалентных отношений в переносе. С сильным страхом он реагирует на каждую попытку аналитика зат­ронуть деструктивную агрессию, скрывающуюся за гиперкомпенсированной вежливостью и почтительностью. Вплоть до окончания первой части лечения он держится за ригидное ритуализированное поведение. Однако ему удается закончить анализ по собственному решению и найти тем самым отграничение от аналитика, хотя и в слишком общей, недифференцированной форме. Лишь потом, после возвращения, он осмеливается подвергнуть аналитика испыта­нию требованием бесплатного лечения и открыто выразить по отношению к нему интернализованную агрессию. Первичное недоверие, которым пациент с больным Я защищается от притязаний враждебно-деструктивного Сверх-Я, отчетливо проявляется в переносе на аналитика. С моей точки зрения, для этого пациента было исключительно важно узнать, что аналитик позволил ему уйти, когда он захотел окончить анализ, что он позволил ему расставание, не отяготив при этом чувством вины. Пациент смог тем самым интернализовать аналитика, одобряющего его стремление к независимости, как то Сверх-Я, с которым он впервые находился в мире. Благодаря этому была заложена осно­ва терапевтического союза по ту сторону симбиотически-амбивалентного от-

180

ношения в переносе. По возвращении к терапии стало возможно использо­вать анализ как место открытого выражения и проработки страха расстава­ния, идентичности и деструктивной агрессии. Терапевтическая работа стала в действительности его собственным делом. Он смог также отказаться от навяз­чивой ритуализации аналитической ситуации, определявшей первую часть лечения - обстоятельство, которое, с моей точки зрения, должно пониматься как выражение возросшей силы его Я.

Сколь важным именно для психоаналитической терапии психосомати­ческого заболевания является возникновение терапевтического союза, прони­зывающего динамику переноса, показывает пример другого пациента, направ­ленного на анализ его отцом. У него была двусторонняя почечнокаменная бо­лезнь, он страдал сильными коликами, при которых камни не отходили. Отно­сительно короткое лечение определялось изначально негативным переносом на аналитика, которого он воспринимал как агента отца и воплощение враж­дебных притязаний Сверх-Я. Себя самого пациент описывал как застывшего под невероятной тяжестью. Он говорил, что камни в почках - это, собственно, его «каменное сердце», а также сердце ненавистного отца. Оба камня отошли после сеанса терапии, характеризовавшегося сильными агрессивными выпа­дами против аналитика. Пациент прекратил анализ вскоре после этого, не по­лучив инсайт на переносный характер своей агрессии. В случае же пациента Эберхарда удалось с помощью положительного, хотя и сильно амбивалентно­го переноса сделать видимыми отдельные аспекты диффузии его идентичнос­ти и страха расставания. И здесь перенос Сверх-Я на аналитика и связанная с этим ставшая деструктивной агрессия стали решающей проблемой лечения, к которой удалось прямо подойти лишь во второй половине терапевтического процесса.

Сильная деструктивная агрессия, по моему опыту, регулярно связанная с симптомом почечнокаменной болезни, является выражением неудавшегося отграничения от преэдипальной деструктивной матери, которая в качестве враждебного Сверх-Я препятствует шагам к переживанию и отграничению собственной идентичности. В сексуальной перверсии пациента Эберхарда отчетливо проявляется этот конфликт отграничения. С одной стороны, он на­вязчиво воспроизводит ситуацию, в которой идеализируется матерью и либи­динозно загружен как «вещь-объект», с другой стороны, эта регрессия связана с психодраматически отреагированной кастрацией как в рамках самого пер­версного акта, так и в смысле социальной кастрации, воспринимаемой через унижающие и постоянно подвергающие опасности обстоятельства перверс­ных контактов. Приступы обмороков, в которых он отреагирует свои женствен­ные желания отдаться аналитику, и мигренозные головные боли, предшеству­ющие перверсному акту и заменяемые им, предстают психосоматическим ком­понентом перверсной формы защиты. С моей точки зрения, оба симптома носят скорее конверсионно-истерический характер и могут пониматься как резуль-

181

тат бессознательной идентификации с матерью, являющейся, в свою очередь, следствием приобретенного пациентом в самом раннем детстве нарциссичес­кого дефицита. Эта «дыра в Я» отчетливо проявляется в его наркотическом поведении, в симбиотической потребности в зависимости от аналитика и силь­ном страхе перед агрессией и расставанием.

Почечнокаменная болезнь пациента предстает как прямое выражение интернализованной деструктивной агрессии против эмоционально холодной, покидающей матери. Пациент долгое время не в состоянии связать эмоции и воспоминания с этим заболеванием, в отличие от своих конверсионно-истери­ческих симптомов. Лишь в связи с обострением своего бессознательного кон­фликта идентичности перед окончанием учебы и после первого расставания и отграничения от аналитика, пациент может связать болезнь со своей интерна­лизованной деструктивной агрессией, которую он оживляет и открыто прояв­ляет в переносе. Он видит свои камни в почках как «сгустки агрессии». В ходе проработки этой агрессии симптом исчезает. Окончание обучения и анализа он воспринимает как удавшиеся роды, по сравнению с которыми его почеч­ные колики и отхождение камней кажутся выкидышами.

Я часто находил у больных почечнокаменной болезнью психодинами­ческую связь между неразрешенным симбиозом с матерью, отчетливо жен­ственной идентификацией и сильной деструктивной агрессией, неосознавае­мой вследствие интернализации. Еще Гродек (1926) указывал на то, что от­хождение камней может пониматься как психодраматическое представление родов. Я сам наблюдал, как один пациент, в детстве идеализируемый матерью, бабушкой и теткой в силу своей художественной одаренности, будучи впос­ледствии успешным художником, зависимым от некритичного восхищения своей жены и подруг, заболел почечнокаменной болезнью во время беремен­ности и родов жены. Параллельно рождению трех детей он перенес три коли­ки, в ходе которых производил на свет почечные камни, страдая от болей, бу­дучи окруженным любовной заботой всей семьи и добившись того, что от­хождение камней сопровождалось большей радостью и облегчением окружа­ющих, чем появление на свет детей. Здесь особенно отчетлива динамика се­мейной группы. Почечные колики прекратились, когда все дети начали учить­ся в школе. И здесь в основе болезненного процесса находился неосознавае­мый конфликт идентичности. Перспективу стать отцом своих детей пациент воспринимал с сильной тревогой. Его собственный отец, неудавшийся лите­ратор, стал алкоголиком, вскоре после рождения пациента мать ушла от опус­тившегося отца и переехала к своей матери, от которой всю жизнь оставалась зависимой.