Истории болезни и процесс терапии 15 страница

Вскоре после этого развились лихорадочное состояние и сильные боли в коленном суставе. Друзья в общежитии не обращали на это внимания, подру­га отказалась вызвать врача. Через 5 дней он, с трудом передвигаясь, добрался до врача и был направлен в больницу. Был диагностирован острый ревмати­ческий полиартрит, подозревалось наличие инфекционного очага. Лечение кортизоном привело к усилению гастрита и кожных высыпаний.

В больничной изоляции - дело было незадолго до рождества - потерю своей группы, служившей ему внешним вспомогательным средством стаби­лизации и отвлечения, пациент среагировал быстрой психотической дезин­теграцией. Развились страхи и идеи отношения, определявшие собой его ран-

нее детство. Из-за растерянности врачей, интересовавшихся лишь его органи­ческими симптомами, и поверхностного, рутинного ухода возникло тревож­ное ощущение, что его все покинули, кульминировавшее в рождественскую ночь открытой психотической реакцией. У него было бредовое представле­ние, что он гомункулус, выведенный из реторты, и что врачи знают об этом. Казалось, что за ним постоянно наблюдают через встроенную в палату телека­меру и собираются отравить лекарствами.

В страхе он просил психотерапевтов о помощи и ежедневно приходил из больницы для индивидуальной психотерапии, которая велась неформально. Зачастую сеансы длились лишь 15 минут. Артрит исчез, когда он почувство­вал, что психотерапевт относится к нему с пониманием. Он понял, что артрит был соматическим криком о потребности в хорошем психоаналитическом пи­тании. На одном из этих терапевтических занятий он вспомнил о том, что уже ребенком думал, что его создали искусственным образом. В последующие годы он об этом совершенно забыл.

В бредовом переносе у него было чувство, что я и мои сотрудники знаем о содержании его бредовых представлений и наблюдаем за ним. Он вспомнил также о детском страхе, что его отравят. Тогда он думал, что мать в сговоре с другими членами семьи наблюдает за ним с помощью соответствующих техни­ческих средств. Непосредственно после этого он говорил, что в ожидании нача­ла сеанса у него появляется сильное чувство внутреннего холода, исчезающее лишь в ходе сеанса. Одновременно он вспомнил о враждебном отношении ро­дителей к сексу, об их предупреждениях, угрозах и запретах. Он высказывал желания смерти родителей и реагировал на это тревогой и сильным чувством вины. Вспоминая об этом, он дрожал всем телом и был близок к обмороку.

Теперь он мог говорить также б чувстве вины, испытывавшемся в связи с сексуальными желаниями и фантазиями. Он сообщал, что незадолго до гос­питализации пытался избавиться от своей депрессии и тревоги с помощью сексуально-мазохистских игр в своем общежитии, игр со связыванием, биче­ванием, показом порнофильмов и наблюдением сексуального акта. Чувство вины, испытываемое им в связи с этой сексуальной активностью, о которой он умалчивал в терапевтической группе, несомненно участвовало в усилении его соматических симптомов.

Постепенно пациенту, получавшему сначала по 5, затем по 4 сеанса ин­дивидуальной терапии в неделю, удалось преодолеть недоверие к терапевтам и распознать динамику переноса в своем поведении. Наконец, он рассказал о сне, в котором были видны нарушенные отношения с матерью в их связи с его психосоматической реакцией.

«Я гулял вместе с родителями. Мы шли мимо луга, вдоль которого слева внизу была натянута проволока с маленькими иголками и крючками внизу. Наверху стоял грубый, глупый, скверно одетый старый крестьянин. На прово­локу были нанизаны сначала шляпа, затем овца и кролик, у которых проволо-

150

151

ка шла через рот и заднепроходное отверстие. Крестьянин привел проволоку в движение, после чего шляпа пошла вперед, к иголкам, за ней побежала овца и затем кролик, который или сам бежал, или его тянули проволокой, теперь уже не знаю. Во всяком случае, овца хотела добраться до шляпы, а кролик до вы­мени овцы. Я не знаю уже, были ли у овцы внутренности разодраны крючка­ми, когда она добралась до шляпы. Во всяком случае, с кроликом это про­изошло. Хотя он истекал кровью, он пытался из последних сил дотянуться до вымени овцы и сосать молоко. Я был в ужасе при виде этого, негодуя на мучи­теля животных. Моим родителям это было все равно, а моя мать постоянно чесала свою левую грудь и двигалась взад-вперед».

Анализ сна, проведенный с помощью ассоциаций пациента, показал в динамике переноса психогенез психосоматического расстройства как в отно­шении повреждения «внутренней кожи» в форме гастрита, так и в отношении наружных кожных высыпаний. В переносе он, как и в отношениях с матерью, чувствовал, что никогда не получал достаточно материнского молока и внеш­ней теплоты. Он понял, что сам является этим кроликом, что при каждом дви­жении, которым он стремится к вымени овцы, то есть материнской груди и олицетворяемому овечьим мехом теплу материнского тела, разрывает себя внутри крючьями проволоки, которой он связан с овцой. Он понял отрица­тельную реакцию материнской груди, которая в сновидении перемещается взад-вперед вместе с безразличной матерью, и вспомнил в этой связи рассказ мате­ри о том, что его рано перестали кормить грудью. Чем больше кролик старает­ся, тем сильнее его боли и тем больше он истекает кровью. Он сказал, что это чувство разрывания колючками изнутри было особенно сильным, когда он требовал тепла, дружбы и понимания в отношениях, но не был способен вы­разить эту потребность. Тогда каждый раз он боялся, что другой человек без­различно отвернется - переживание, которое для него связано с ужасным стра­хом, поскольку он не может вынести расставания.

В интересующейся лишь шляпой овце из сновидения он узнал мать, веч­но занятую лишь внешними делами. И колючая проволока показалась ему пу­повиной, ставшей орудием пытки: символическое изображение его симбиоти­ческой зависимости от матери. По поводу безразличия, с которым родители воспринимали сцену из сна, ему пришло в голову, что они всегда поверхност­но воспринимали и отвергали его страхи, фантазии, его озноб и отчаянное стремление получить тепло и контакт, заявляя, что ему «не надо притворять­ся». Это была, так сказать, вербальная формула бессознательного запрета иден­тичности, постоянно выражаемого пациенту в поведении родителей.

Затем с сильным потрясением он узнал в сновидении изображение свое­го восприятия терапевтической ситуации. В безразличных родителях он узнал группу, отвергавшую и не понимавшую его, но также и обоих психотерапев­тов, проводивших с ним индивидуальную терапию с начала психотического эпизода. Сильная деструктивная агрессия, угрожавшая ему в психотерапии,

152                                          

проявилась в фигуре скверно одетого старого крестьянина, дергающего про­волоку и мучающего животных. В нем он узнал психотерапевта, но также и самого себя. Эта деструктивная агрессия при одновременной симбиотичес­кой зависимости и неспособности к отграничению от интернализованных объектов, воспринимаемых враждебными, все более выступала как решаю­щая конфликтная констелляция. Он воспринимал каждое предложение тера­певтического альянса как экзистенциальную угрозу и нападение на свою ин­теллектуальную и психосоматическую фальшивую идентичность. Он мучил­ся постоянными сомнениями, может ли он доверять лечению и врачам. При этом он колебался между соматическим и психотерапевтическим лечением и пытался столкнуть одно с другим.

Так, например, во время пребывания в стационаре ему удалось вовлечь в свое поведенческое отреагирование лечащих врачей и четырех пациентов кли­ники. Врачу отделения сначала он жаловался на свои страхи, переведя затем разговор на ее собственные психические конфликты и в конце концов убедив обратиться ко мне за психотерапевтической помощью. С лечащим врачом он обсуждал медицинские и общественные проблемы. Он добился доступа к своей истории болезни и с некоторой компетентностью следил за данными обследова­ния. Когда врачи не смогли обнаружить предполагавшуюся органическую при­чину его заболевания, он начал сомневаться в их способностях, реагируя при этом упоминавшейся психотической реакцией. Позже его перевели в другую больницу, где новые врачи развивали новую теорию генеза его расстройств, ко­торую он подвергал сомнению, ссылаясь на формулировки прежних специали­стов. В то время как он отстаивал перед больничными врачами психогенное происхождение заболевания, на психотерапии он утверждал, что заболевание имеет органическую природу. Он пытался натравить терапевтов друг на друга, жалуясь каждому из них с глазу на глаз на то, что другой его не понимает.

Когда он был, наконец, в состоянии постепенно распознать архаическую переносную динамику своего поведения и в индивидуальной терапии, которую продолжил после выписки из больницы, начал принимать терапевтический аль­янс, возникло выраженное поведенческое отреагирование. Создавая все новые трудности, он пытался постоянно держать врачей в озабоченности и напряже­нии, подвергая испытанию реальность и надежность терапевтического альянса. Его психосоматическая симптоматика и деструктивное отреагирование посте­пенно снизились, когда удалось сделать наглядными бессознательную амбива­лентность пациента, его конфликт между архаической потребностью в зависи­мости и стремлением к отграничению и автономии в терапевтической ситуа­ции, и тем самым обеспечить эмоциональный инсайт на этот конфликт и прора­ботку связанной с ним архаической деструктивной агрессии.

Сначала на индивидуальной терапии пациента вели, меняясь, оба психо­терапевта, позже - один из них. От сильного страха перед постоянно желае­мой близостью он защищался с помощью регулярных посещений своего до-

153

машнего врача и лечащего врача в больнице, а также своей политической дея­тельностью в рамках разного рода групп. Эти контакты, служившие диффе­ренцировке и контролю динамики переноса, допускались психотерапевтами. Центр тяжести в лечении был перемещен прежде всего на проработку конф­ликта идентичности, воспроизведенного в переносе, его страха перед зависи­мостью и потребности в ней, на поддержку в отграничении от интернализо­ванной деструктивной группы.

Пример пациента Бруно, с моей точки зрения, достаточно ярко иллюст­рирует деструктивную психодинамику нарциссического дефицита. При этом мне представляется важной психодинамическая связь между психосоматичес­кой реакцией, сексуальной перверсией и параноидно-психотической реакци­ей пациента.

Его поведение импонирует, с одной стороны, как постоянное бегство от интернализованной первичной группы с ее деструктивной динамикой, прояв­ляющейся в форме навязанного первоначально, главным образом матерью, бессознательного запрета идентичности. С другой стороны, мы видим паци­ента в постоянном поиске внешних объектов идентификации, к которым он может симбиотически приспосабливаться и производить на них впечатление своей симптоматикой. Интернализованная деструктивная динамика нарушен­ного уже в пренатальном периоде отношения с матерью особенно проявляет­ся в поведении пациента в группах. Он постоянно ищет группы, которые од­новременно завораживает и контролирует с помощью своей однобокой интел­лектуальности «серого кардинала» в форме эксгибиционистского поведенчес­кого отреагирования. На более поздних этапах терапии он сказал терапевту, что может лишь тогда хорошо чувствовать себя в группе, когда держит ее «в кулаке». Одновременно он реагирует с сильной тревогой и бегством в психо­соматическую реакцию, психоз или сексуально-перверсное отреагирование, когда перед ним возникает требование проявить себя как личность со своими конфликтами и страхами.

Мой ученик и сотрудник Питер Мольденхауер (1973) в своей уже упоми­навшейся работе подробно исследовал динамику поведения пациента в груп­пе, обозначив ее попыткой стабилизировать «фальшивое Я» (Winnicott, 1960) с помощью отреагированного симптоматического поведения. Это «фальши­вое Я», которое он понимает как защитный фасад Я, структурно поврежден­ного нарциссическим дефицитом, служит поддержанию коммуникации с ро­левыми предложениями окружающей среды. Эта коммуникация остается, од­нако, угрожаемой и нестойкой в результате деструктивной динамики интерна­лизованной группы. Мольденхауер констатирует: «Пациент отреагирует свой конфликт, расщепляя свои установки на объект из страха перед истинными отношениями и разделяя свои чувства таким образом, что "хорошее" и "пло­хое" отделены друг от друга. В своих группах пациент инсценирует свой кон­фликт. Бессознательно он хочет разделить свои референтные группы на пред-

154

ставителей своих желаний и страхов с тем, чтобы превратить внутренний кон­фликт во внешний, который он тогда, как ему кажется, сможет контролиро­вать. Пациент не может доверять своему внутреннему миру объектов, он ищет и создает себе соответствующий окружающий мир и находит в нем постоян­ные подтверждения своей параноидной недоверчивости». Следствием явля­ется «ригидная ритуализация взаимодействия». Межличностный контакт «ог­раничивается отдельными аспектами, бюрократически организуется, чтобы обеспечить функционирование человека как часть самого себя в ограничен­ном круге задач».

В своей работе Мольденхауер смог показать, что в динамике взаимодей­ствия между «ложным Я» пациента и его референтной группой в деталях вос­производится патогенная ситуация преэдипального симбиоза в рамках пер­вичной группы, как в уходе в нарциссическую изоляцию, в психосоматичес­кий «симбиоз с самим собой», которым пациент реагирует на требования груп­пы относительно своей идентичности, так и в подчинении «ложного Я» тре­бованиям окружающего мира, проявляющемся в его деперсонализованной интеллектуальности.

С моей точки зрения, мы можем понимать отреагированное симпто­матическое поведение пациента, его постоянный поиск нарциссического признания и подтверждения в группах, постоянное бегство от каждого под­тверждения своей идентичности как ряд неудачных попыток найти меж­личностную ситуацию, которую он может воспринимать как доброкаче­ственный симбиоз.

Когда в терапии его конфронтируют с деструктивной динамикой его непроизвольно повторяющегося симптоматического поведения, он постоян­но реагирует сильной тревогой и заверениями в своем серьезном отноше­нии к лечению. Его желание сотрудничать превращается, однако, в сопро­тивление, в чрезмерную потребность контроля, которым он защищается от страха перед терапией, то есть перед выяснением отношений с интернализо­ванным запретом идентичности. То же касается его поведенческого отреа­гирования в референтных группах. С одной стороны, он постоянно отдавал­ся чрезмерной зависимости от них: в общежитии он доплачивал из собствен­ных средств, в терапии он требовал постоянного согласия с психотерапев­том, в больнице он сразу же стал внимательным органическим образцовым пациентом, с другой же стороны, он не мог принять предлагавшиеся ему подтверждение и внимание и сомневался в откровенности или компетентно­сти соответствующей группы.

Здесь особенно отчетливо выступает динамика больного с архаическим Я, бегущим от интернализованной группы и ищущим внешнюю, которая дол­жна выполнять для него функцию одновременно внутренних и внешних объек­тов, то есть одновременно представлять интернализованную первичную группу и защищать от нее. Она, с моей точки зрения, определяет поведение психосо-

155

матического больного, который, как на это указывал уже Виннисот (1966), находится в постоянном поиске объектов, от которых он одновременно зави­сим и в то же время может в любой момент дистанцироваться.

Лишь когда пациент постепенно научился принимать терапию как место переноса и восполняющего развития Я, ему удалось выработать менее деструк­тивные отношения с различными группами, дававшими ему, так сказать, посто­янную возможность бегства. Чем больше он был в состоянии использовать те­рапевтическую ситуацию как доброкачественный симбиоз для разборки со сво­ими архаическими страхами, тем менее он зависел от того, что его референтные группы прямо и непосредственно служили стабилизатором его «ложного Я».

Следующая далее история болезни может внести дальнейший вклад в понимание специфической динамики объектных отношений психосоматичес­кого больного, показанной на приведенном примере пациента Бруно, прежде всего в том, что касается отношений в группе. Речь идет о пациенте, симпто­матическое поведение которого определяется сексуальной перверсией - фе­тишизмом и психосоматической реакцией.

Иёрн: психосоматическая реакция

и сексуальная перверсия — тело как заместительный объект

Пациент Иёрн, студент-медик 24 лет, обратился к психотерапевту в связи с сильными страхами. Он чувствовал себя неспособным к удовлетворяющим его контактам, страдал от постоянного чувства собственной неполноценнос­ти, опасений потерпеть неудачу и неспособности заинтересоваться учебой. Первую попытку обучения он прервал, не закончив, после нескольких внешне успешно пройденных семестров. Теперь он чувствовал, что не выдерживает второй попытки. Он жаловался на то, что ему трудно сосредоточиться, на сни­жение работоспособности, чувство отчуждения, страх в контакте с подругой, с которой находился в тесных симбиотических отношениях, на чувство вины из-за своих сексуальных потребностей и перверсного мастурбационного ри­туала, развившегося с пубертатного возраста.

Внешне его уродовали прыщи, появившиеся в пубертатном периоде и с тех пор делавшие его лицо гиперемированным и одутловатым, - обстоятель­ство, от которого он очень страдал. Он чувствовал, что производит на окружа­ющих отвратительное, отталкивающее впечатление. С начала занятий и выз­ванного ими ухода из дома у него отмечалась выраженная вегетодистония с множественной, по большей части диффузной симптоматикой, по поводу ко­торой он постоянно наблюдался врачами. Он страдал от стойких состояний повышенной утомляемости и истощения, частых головных болей, общего внут­реннего напряжения со страхом смерти, тахикардией и ночными приступами

повышенной потливости. Незадолго до начала терапии была произведена тон­зиллэктомия. С детства он страдал рецидивирующим отитом, хроническим аллергическим ринитом и запорами.

Незадолго до начала лечения он прервал групповую терапию у другого специалиста, в которой участвовал 18 месяцев, чувствуя, что не может гово­рить о своих трудностях и не избавится от психических и психосоматических симптомов.

Пациент был старшим из трех детей, близнецы (брат и сестра) появи­лись через два года после его рождения. Отец, служащий системы образова­ния, описывается им как тревожный, подчиняемый и трудолюбивый. Он ста­рался добросовестностью и усердием добиться похвалы начальства, всегда избегал любого повода для возможной критики. Он придавал большое значе­ние хорошей успеваемости. В семье он во всем подчинялся матери, хотя вре­менами отмечались вспышки раздражительности. Несмотря на свою мягкость и подчиняемость, он проповедовал «мораль ригидной мужественности», был хорошим спортсменом и членом военно-спортивного объединения, к чему относился всерьез.

Свою мать пациент описывает как доминирующую в семье. Она держала в руках все нити управления, постоянно подгоняла отца и требовала от детей прежде всего порядка, чистоты и хороших отметок. Он описывал ее как дес­потичную, активную, алчную, отвечавшую на каждое сопротивление своим требованиям и взглядам приступами истерического крика и слез, что всегда обеспечивало выполнение ее желаний. Сама же она часто ускользала от вы­полнения обращенных к ней требований, жалуясь в этих случаях на головные боли, переутомление и требуя к себе внимания и благодарности за свою само­отверженность.

Семейная группа в целом была изолирована и гиперадаптирована к тре­бованиям окружающего мира. Визиты гостей воспринимались по большей части как помеха. Даже когда приходили одноклассники, родители соблюдали строгий церемониал визита, стараясь не допустить сомнений в своей коррек­тности и респектабельности. Внешние контакты всегда больше походили на «дипломатические приемы», причем главное внимание обращалось на соблю­дение детьми правил приличия. Нормальная и относительно естественная ат­мосфера была в семье лишь тогда, когда «не мешали посторонние». Сексуаль­ность была запрещена, агрессивные споры всегда подавлялись в зародыше обоими родителями. Отношения между родителями были крайне напряжен­ными, особенно во время первых лет жизни пациента. Семья жила в это время у бабушки со стороны отца, чьим тираническим капризам отец беспрекослов­но подчинялся, даже если это вело к конфликтам с матерью больного. Мать рассматривала брак как вынужденное решение. Она познакомилась с отцом, когда тот лежал в больнице, где она работала медсестрой. Незадолго до этого ее жених погиб в автокатастрофе. Она горевала о нем многие годы спустя.

156

157

Рождение пациента приветствовалось обоими родителями. Желанным ребенком он был в особенности для матери, которая, как она говорила, ждала этого 30 лет. Поэтому ребенок с самого начала был предметом постоянной и любовной заботы, но также объектом честолюбивых ожиданий и требований родителей. Отец хотел прежде всего интеллектуального сына, которым семья могла бы гордиться, мать рано начала ригидную дрессировку чистоплотнос­ти, проводимую строго, без юмора, на основе сильной враждебности ко всему телесному и сексуальному. Пациент вспоминал позже, что маленьким ребен­ком часами сидел в туалете в ужасном страхе, регулярно получая затем побои от раздраженной матери, которая сама страдала от запоров.

Рождение близнецов было для пациента шоком. Он чувствовал себя по­кинутым матерью и реагировал отчетливой депрессией. Позже он вспоми­нал, как ребенком играл один, в то время как мать была занята близнецами и отделывалась от его тоски поверхностным участием. В дальнейшем у него появился ночной энурез, который мать приняла к сведению с озабоченнос­тью. Вплоть до пятилетнего возраста он спал в резиновых трусах, которые в особых случаях его заставляли одевать уже днем. Пациент связывал с этим чрезвычайно неприятные воспоминания. Когда резиновые трусы перестали использоваться, он заболел легким менингитом, надолго уложившим его в постель и заставившим родителей еще многие годы спустя обращаться с ним особо щадящим образом. Пациент воспринял эту, вызванную болезнью, за­боту матери с глубоким удовлетворением. Его отношения с близнецами оп­ределялись сильным соперничеством - он радовался, когда их ругали и били, и был рад, когда в качестве больного имел абсолютную прерогативу на забо­ту матери.

Из страха перед физическим взаимодействием он не отваживался посто­ять за себя в конфликтах со сверстниками. Его часто били, он прибегал домой с плачем, и его утешала мать, ругавшая сверстников. В начальной школе он избегал игр с мальчиками, общаясь в основном с девочками. За это его драз­нили «бабником». Его изоляцию усиливало то обстоятельство, что учителя выделяли его как первого в классе ученика, а также потому, что отец имел немаловажную должность в системе образования. Он был близок с учителя­ми, был образцовым учеником, выступал от имени класса, позже был любим­цем приходского священника, с которым имел дело по линии молодежной ре­лигиозной группы. В семье он был носителем интеллектуальности и идолом обоих родителей из-за своей отличной успеваемости. Как интеллектуальную «звезду» семьи, его по большей части освобождали от помощи в домашнем хозяйстве, перекладывая ее на близнецов, в особенности на сестру. Это вызы­вало у него сильное чувство вины, его отношения с сестрой были особенно жесткими и скованными. В возрасте 10-14 лет его отношения с соучениками улучшились. Он много занимался спортом, но никогда не был вполне уверен в признании своих товарищей.

В пубертатном периоде он реагировал сильным чувством вины на свои сексуальные потребности и опыт мастурбации. Дружбу с девочками он бояз­ливо скрывал как от друзей, так и от родителей. В этот период появились уси­ливавшиеся признаки эритрофобии и кожные высыпания. Появившийся тогда же открытый туберкулез легких усугубил всю ситуацию. Во время годичного пребывания в отдаленной клинике (его не посещали родители и друзья) он оказался в сильной изоляции. Он скучал по дому и постоянно задумывался о своей судьбе и состоянии здоровья. Туберкулез он связывал с онанизмом и навязчиво старался в последующем избегать «сильного возбуждения». В кли­нике пациенты были строго разделены по полу. Считалось, что «амурные от­ношения» плохо отразятся на течение заболевания.

Выписанный раньше времени из-за чрезмерной тоски по дому, пациент жил в постоянном страхе рецидива из-за неосторожного поведения и непра­вильного образа жизни. Эту озабоченность в особенности разделяла мать. Она призывала пациента излишне беречь себя и на каждое отступление от ригид­ных правил, которым он должен был подчиняться, реагировала озабоченными упреками. Поэтому по возвращении из клиники пациент чувствовал себя еще более изолированным. Кожные высыпания, уродовавшие его лицо, усилились, всякий контакт с девушками сопровождался сильным страхом, связывавшим­ся с внешностью. Социальные контакты были редуцированы. Он не должен был переутомляться, должен был рано ложиться спать и избегать всякой алко­голизации. Поэтому он в основном оставался дома, чувствуя себя несчаст­ным, потому что хотя он и был хорошим учеником, но не имел каких-либо духовных интересов и способов выражения.

В этой мучительной ситуации он ориентировался на ранние формы удовлет­ворения потребности, определившие его прегенитальную сексуальность в отноше­ниях с матерью и самим собой. Он приобрел перверсный ритуал мастурбации, сна­чала в фантазии, затем с помощью реального предмета - фетиша. Сначала при ма­стурбации он фантазировал, что его трусы и полотенце - это резиновые трусы и пеленки, позже сам с сильным чувством вины покупал себе в аптеках резиновые трусы, в которые испражнялся, а затем онанировал и мочился. При этом он очень боялся, что все откроется, оргазм всегда сопровождался чувством вины и отвраще­ния. С другой стороны, возможность того, что это станет известно, приносила ему интенсивное наслаждение. После ухода из дома он носил пеленки и резиновые тру­сы по несколько дней, причем тот факт, что он может мочиться и испражняться, будучи незамеченным другими, в особенности возбуждал его.

Параллельно постепенному развитию его перверсного ритуала, сопро­вождавшегося чувством наслаждения, страха и вины, усиливалось его все бо­лее фанатичное благочестие. Он вступал в церковные группы сектантского характера и долгое время думал, что превосходит других людей в «силе веры». С помощью достигаемой в медитации «непосредственной связи с Богом» он надеялся найти силы для отказа от своего перверсного поведения.

158

159

Поскольку он считал, что прыщи делают его отвратительным, и был убеж­ден, что другие находят его таким же, он бросался в лихорадочное участие в группах, организовывал кружки в школе и общине. При этом он чувствовал, что его постоянно контролируют, наблюдают за ним, и был не в состоянии принять оказываемое ему уважение. Он начал непроизвольно контролировать свое поведение в группах. Его проблемы усилили появившиеся позднее рече­вые затруднения. Постоянно заботясь о том, чтобы его не перебивали и чтобы не потерять нить, он вскоре приобрел репутацию «горячей головы», которая всем занимается «на полных оборотах».

С началом учебы в университете он уехал из дома, чрезвычайно тяжело переживая это расставание. Он был убежден, что его родители - «лучшие в мире», хотя никогда не мог говорить о своих страхах и конфликтах ни с отцом, ни с матерью. В ходе обучения он уклонялся от встреч с соучениками, поста­вив перед собой задачу досрочно закончить курс. Одновременно он страдал от одиночества и был разочарован отсутствием друзей. В это время появились множественные вегетативные нарушения и трудности сосредоточения. В пос­ледующем он стал принимать участие в деятельности разнообразных обще­ственных студенческих групп, лихорадочно выступая против всякого рода ав­торитарных фигур. При этом он потерял всякий интерес к предмету обучения (он учился на теологическом факультете), казавшемуся ему теперь «невозмож­ным», в то же время оставаясь недовольным характером общения в группах, организацией которых неустанно занимался. Он чувствовал, что его отверга­ют за недостаточность «теоретических познаний», его психосоматическая сим­птоматика обострилась, продолжала снижаться работоспособность. Как он позже говорил, у него было чувство, что его физически разрывают.

Он непроизвольно избегал всякого общения, был не в состоянии следить за ходом беседы или читать и лихорадочно искал образ группы, в которой ему было бы тепло, а дружескую обстановку и признание не приходилось бы завоевывать социальным успехом. Смена факультета и места обучения усилила его изоляцию. Он начал алкоголизироваться, пытаясь в случайных знакомствах удовлетворять свои симбиотические потребности. Наконец, он обрел отношения заместитель­ного симбиоза с женщиной, которую значительно превосходил интеллектуально, восхищаясь ее наивностью. Впервые он мог установить сексуальный контакт, но в дальнейшем все более страдал от симбиотической ригидности отношений. Он бросил занятия, которые воспринимал с возрастающим страхом, залеживался в постели, испытывая физическую слабость и тревожное беспокойство, и, наконец, обратился к врачу, чтобы освободиться, как он говорил, от «преждевременной жизни на пенсии». Через 18 месяцев он прекратил терапию, разочарованный от­сутствием результата. Через короткое время он обратился ко мне в связи с нарас­тающей подавленностью и физической слабостью.