Истории болезни и процесс терапии 16 страница

На первой стадии лечения пациент сидел в группе молча, почти непод­вижно, в тревоге оглядываясь вокруг себя. Когда с ним заговаривали, он рас-

160

сказывал о чувстве диффузного страха, подавлявшем его, который он не мог ни с чем конкретно связать. Он выражал сильное желание откровенности и честности в группе. В ходе динамики переноса группа воспринималась им все более враждебной. В особенности его пугали агрессивные споры, на которые он отвечал все большим эмоциональным уходом в себя. При расспросах об этом он вспомнил, что в семье любые формы открытого эмоционального спо­ра и, особенно, проявления агрессии были запрещены. Всякие попытки к это­му душились родителями в зародыше, чаще с замечанием, что подобные не­контролируемые сцены в порядочной семье неуместны. Ребенком он почти никогда не плакал.

На эмоциональные сцены в групповом процессе, воспринимавшиеся им как угрожающие и агрессивные, он отвечал чувством дереализации и силь­ным сомнением в искренности группы и терапевта, о котором, однако, не от­важивался говорить. Вместо этого он жаловался на невротическую зажатость своей семьи, университета, общества в целом. Себя же самого он выставлял нуждающимся в помощи по поводу соматических симптомов, «жертвой бес­человечного общества». При этом он давал понять, что считает себя одарен­ным, способным, интеллектуальным, призванным решать большие задачи. Его симптомы представлялись ему необъяснимым пятном на идеальном представ­лении о себе. Каждую попытку группы разобраться в том, как он в действи­тельности воспринимает свои трудности, какие желания, разочарования и аг­рессивные чувства с этим связаны, он в ужасе отвергал, замыкаясь в себе, когда группа отказывалась принять его объяснение происходящего жалобами на общество в целом. Подавленность, ощущаемая пациентом, позволяла пред­полагать его выраженную латентную суицидальность. В силу этого ему были дополнительно предоставлены еженедельные сеансы индивидуальной тера­пии с групповым психотерапевтом.

Уже на первом таком сеансе он сказал, что чувствует себя обязанным рассказать группе о своих перверсных действиях, но не смеет из-за сильного страха. Ни о чем же другом он говорить не может, поскольку тогда будет чув­ствовать, что избегает своей главной проблемы и не принимает лечение все­рьез. В основном поэтому он прекратил свою первую групповую терапию. Тогда он рассказал об этом прежнему психотерапевту, и симптом внезапно Исчез после ее насмешливого предложения «все это бросить». Фантазии с ре­зиновыми трусами появлялись с тех пор лишь во сне, но связанное с первер­сией и сексуально-перверсными фантазиями чувство вины, о котором он не отваживался говорить в группе, оставалось. На это ему было сказано, что он может говорить в группе о своем симптоме, когда захочет, что было им вос­принято с большим облегчением.

На индивидуальной терапии говорилось, в основном, об отношениях пациента с подругой. Кроме членов терапевтической группы, она была един­ственным человеком, с которым он общался, и отношения с ней воспринима-

161

лись с амбивалентным чувством. С одной стороны, он с гордостью и удовлет­ворением сообщал о сексуальных отношениях с ней, которые помогали ему чувствовать себя более сильным и отказаться от своего перверсного мастурба­ционного ритуала. С другой стороны, он обвинял подругу в своей изоляции. Она отпугнула его друзей своей скованностью и тревожностью. Его фантазии оставить подругу и познакомиться с другими женщинами, с которыми ему было бы лучше, вызывали в нем, однако, сильное чувство вины и неуверенно­сти. Он считал, что подруга преследует его своей ревностью. В постоянных спорах с ней он пытался избавиться от этого чувства вины. Он страдал оттого, что не может считать ее интеллектуальным собеседником так же, как мать и сестер. Поэтому он чувствовал себя скованным и контролируемым, особенно в присутствии других людей.

В то время как он гордился внешностью подруги, он отвергал ее страхи и проблемы как нечто презренное. Одновременно он боялся, что подруга не­довольна им и желала бы видеть в нем сильного, бесстрашного мужчину. В связи со скованностью, которую он чувствовал, бывая с подругой на людях, он вспомнил о «дипломатических приемах» в семье, где он должен был доказы­вать свою благовоспитанность. Эти ситуации он воспринимал как чрезвычай­но неприятные, краснел и замолкал. С тех пор у него остался страх, что при посторонних он все время делает что-то не так.

Проецируемые на подругу страхи и постоянные упреки приводили к по­стоянным спорам из-за пустяков, сопровождавшимся побоями, слезами, угро­зами расстаться и, наконец, примирением в изнеможении. Пациент вспоми­нал, как в спорах его подавляла и терроризировала мать. Ее упреки: «как ты можешь так поступать со мной», «такое не говорят своей матери» - вызывали у него сильное чувство вины. Когда мать в конфликтных ситуациях прикрыва­лась своими психосоматическими симптомами и жаловалась на боли, он все­гда чувствовал себя виновником этого, был беспомощным и бессильным. Эта ситуация воспроизводилась в симбиотически-амбивалентных отношениях с подругой. Он страдал от убеждения, что не может достаточно дать ей, что его чувства к ней недостаточно сильны и откровенны и что он может потерять ее из-за своей бранчливости.

Проработка чувства вины и неспособности отграничиться от подруги в этой первой фазе индивидуальной терапии определялась усилиями освободить пациента от подавлявшего чувства вины. Когда он говорил на терапии о своем лихорадочном поведении и торопливой речи, он вспоминал, что всегда боялся разочаровать мать и огорчить ее. В семье его отношения с матерью считались особенно близкими, и он всегда боялся разрушить их своим поведением.

Он никогда не получал истинного участия со стороны родителей. От его жалоб на плохое настроение и скованность, особенно усилившихся после пере­несенного туберкулеза, они всегда отделывались замечанием, что у него для этого нет никаких оснований. Пациент видел в этом еще один упрек и чувствовал

себя неудачником, который не в состоянии мужественно переносить свои болез­ни и страхи. Эта динамика повторялась в отношениях переноса на индивиду­альной терапии. Он тревожно опасался рассердить психотерапевта, быть ей в тягость и предъявлять на нее права. В группе он постоянно подчеркивал, как сильно укрепляет его индивидуальная терапия. Эти частые заверения носили при этом отчетливо требовательный и заклинающий характер. Он не хотел до­пустить, чтобы психотерапевт что-то требовала от него или агрессивно на него реагировала. Сообщения о симбиотических отношениях с подругой, в которых он отреагировал свой архаический страх расставания, сначала аналитически не интерпретировались, хотя было ясно, что при этом он, в сущности, говорит о своих отношениях с психотерапевтом. Каждую попытку анализа своих чувств он воспринимал как непосредственное нападение, на которое реагировал глу­боким разочарованием и эмоциональной отгороженностью.

В терапевтической группе он говорил сухим, деревянным голосом, пре­увеличенными формулировками, часто вызывая смех своей демонстративной трагикомичностью. Он стал клоуном в группе, защищаясь от подавлявших его страха и грусти гротескным выражением своих чувств. Одновременно он стра­дал от эмоционального барьера, возведенного вокруг него клоунским фаса­дом и делавшего его недосягаемым. Когда группа непосредственно не прини­мала его сильные жалобы на всех невротиков, жертвой которых он себя чув­ствовал и поведение которых описывал гротескными формулировками, он чувствовал себя уничтоженным и описывал себя как невротический хлам, как слабого, одержимого страхами. Однако тут же вновь называл себя жертвой большого города, для которого противоядием могут быть лишь лесной воз­дух, покой и удаленность от мира.

Когда группа подвергала сомнению его проекции и мазохистские само­обвинения, не относясь в то же время к ним агрессивно, он реагировал беспо­мощностью и тревожным молчанием. Его тревожность все больше восприни­малась группой как вымогательство. Будучи конфронтирован с безмерностью своих мазохистских самообвинений и со своими проекциями, он смог, нако­нец, говорить о том, что в группе он тяготится ожиданием от себя продуктив­ности. Он считал, что должен демонстрировать любой ценой активное сотруд­ничество, хотя считает себя неполноценным и не принадлежащим к группе. В этой связи он вспомнил, что находил признание в семье лишь благодаря своим интеллектуальным усилиям, что получал там титулы «графа», «маэстро», что ему была уготована роль звезды. Отец хотел послать его в школу уже с пяти лет, поскольку хотел иметь исключительно интеллектуального сына, - шаг, которому воспрепятствовал лишь менингит пациента.

В дальнейшем он постоянно был первым в классе, образцовым учени­ком, по всем пунктам соответствуя желаниям отца, но позже постоянно стра­дал от ощущения, что учителя несправедливо предпочитают его другим уче­никам прежде всего из-за должности отца и что своему месту лучшего в клас-

162

163

се он обязан нечестным манипуляциям: он оговаривал своих одноклассников перед учителями, отчего всегда считал недействительными и лживыми как свой успех, так и похвалы окружающих. Он всегда страдал от представления, что его братья и одноклассники ненавидят его за этот лживый успех. На этом материале группа проработала его тревожное и отгороженное поведение, его непроизвольную клоунаду и высказала предположение, что сильный страх соперничества, который он испытывал к группе, должен быть связан с осо­бым положением в ней, которое он приобрел благодаря своей индивидуаль­ной терапии.

Затронутая здесь конфликтная динамика его отношений в группе отчет­ливо проявилась во время участия в группе терапии средой. Он надеялся на быстрое улучшение и излечение и хотел прежде всего научиться общаться в группе. Относительно своих психосоматических симптомов и страха обще­ния он ждал прямо-таки чуда. Однако при этом он испытывал сильный страх.

На терапии средой он развил беспокойную, живую гиперактивность. В группе он производил впечатление своим демонстративным, трагикомичес­ки-чаплинским поведением, ужасными историями, которые сам придумывал и частым громким пением. На производственных совещаниях и во время те­рапевтических сеансов в группе он преимущественно молчал. В начале сеан­са он часто удалялся в туалет, появляясь оттуда со значительным опозданием Когда об этом заговорили, он сначала реагировал шумной защитой. Когда же его назвали проблемным членом группы, он мог, наконец, заговорить о своих страхах, которые испытывал в особенности по отношению к девушкам в груп­пе. Он сказал, что постоянно чувствует себя неуверенным, затравленным ре­бенком, который не должен показывать своих чувств. В этой связи он расска­зал о двух снах, в которых проявилась бессознательная амбивалентность его отношения к группе и психотерапевту (группа терапии средой велась его ле­чащим врачом).

Во сне он видел психотерапевта одновременно как милую и красивую, но в то же время уродливую и больную, как его мать. Он чувствовал, что пси­хотерапевт постоянно контролирует его, что вызывало у него ярость и агрес­сию. Во сне ему представлялось, что он уже несколько дней страдает запора­ми. Во втором сне он видел себя с психотерапевтом в поезде и возбужденно разговаривал с ней. Позже он пил с ней кофе в замке. В этом сне он испытывал сильное ощущение счастья, представлялось, что его не мучают запоры. Груп­па поняла эти сны пациента как выражение его желания продолжать индиви­дуальные сеансы во время терапии средой, иметь терапевта только для себя. В этой связи пациент рассказал, что пролил молоко, которое ему было поручено покупать, когда подумал, что так же отгораживает себя от группы, как другой ее член, о котором говорилось на терапевтическом занятии накануне. Группа поняла этот акт как бессознательный призыв о помощи и как выражение про­теста против группы, которая, как он считает, пренебрегает пациентом. Он

говорил далее о своем разочаровании терапевтом, которая, как и его мать, не оказывает достаточного внимания и поддержки, о своем страхе перед выра­жением собственной агрессии.

Молоко, разлитое им, предназначалось для маленьких детей, сопровож­давших матерей-пациенток на терапию средой. Пациент испытывал неловкость в основном по отношению к ним. Он считал, что не должен выражать к ним агрессию. В ходе дальнейшей проработки его сна выяснилось, что в переносе он воспринимал этих детей как своих братьев, с которыми его всегда обязыва­ли хорошо обращаться и которым он всегда завидовал из-за их близости с матерью. В конце этого занятия, на котором пациент впервые смог оставить свои клоунские приемы и принять участие группы, его поведение отчетливо изменилось. Исчезла его беспокойная гиперактивность, а также запоры, он был, наконец, в состоянии выражать положительные чувства по отношению к группе и отдельным ее членам.

После того как на терапии средой была проработана сильная потреб­ность пациента в зависимости и его соперничество с братьями, по возвра­щении в терапевтическую группу он мог лучше, чем раньше, говорить о сво­их проблемах. При этом сначала на первом плане были его мучительные со­матические симптомы и аллергия. Подробно рассказывая о своих болезнях иих истории (в особенности о туберкулезе, который он считал поворотным пунктом своей жизни), он представлял себя группе как человека отталкива­ющего, неполноценного, внушающего отвращение. На индивидуальной те­рапии он говорил преимущественно о своих соматических переживаниях. Подробно рассказывал о запорах, из-за которых повсюду опаздывал и с по­мощью которых терроризировал других людей. В этой связи он вспомнил, что в детстве все должно было идти по команде, по жесткому графику роди­телей. Мать, которая сама страдала запорами, постоянно контролировала его стул и постоянными упреками и побоями принуждала оставаться в туалете до завершения дефекации. И позже его режим жестко контролировался, в особенности после заболевания туберкулезом. Конфликты же и страхи па­циента родителями полностью игнорировались. Когда отец узнал о психоте­рапии пациента, он сказал, что сын, должно быть, «сбился с ритма» и что все трудности исчезнут, если он найдет «старый ритм». Теперь пациент смог понять, что его запоры были попыткой вырваться из навязанной родителями «системы времени», попыткой болезненной, поскольку она была связана с бессознательным чувством вины.

В связи со своей перверсией он говорил также о сексуальных страхах, о беспомощности, с которой мать хотела просветить его, когда ему было 16 лет, о предупреждениях относительно «прожженных женщин» и об опасности воз­можного появления ребенка. Когда он узнал, что у терапевта есть кошка, он заговорил в группе об отвращении к шерсти животных и ко всякой форме гря­зи, выражая свой гнев в связи с тем, что животные получают больше любви,

164

165

чем люди. Вскоре после этого он рассказал в группе о сне, в котором была видна психодинамическая связь его психосоматического заболевания и сексу­альной перверсии. Он сидел с терапевтической группой в помещении, куда вдруг ворвались несколько маленьких, уже поджаренных поросят, превратив­шихся в маленьких кошек. Одновременно группа увеличилась за счет вновь прибывших людей. Кошки прыгали на него, цепляясь когтями за тело, он от­чаянно пытался отодрать их от себя, испытывая при этом сильную боль. Ему удалось, наконец, освободиться и вышвырнуть кошек из помещения. Он с об­легчением закрыл за собой дверь, но группа снова открыла ее. При этом в группе смеялись, давая понять, что все это не страшно. Тут он проснулся с чувством страха и изнеможения.

Группа и пациент спонтанно поняли этот сон (первый, рассказанный им в группе) как представление его ситуации в группе. В постоянно увеличиваю­щейся группе во сне он узнал семью, которая так выросла для него за счет рождения других детей. В поджаренных поросятах он нашел выражение со­перничества с ними, от которого старался избавиться. В группе терапии сре­дой жарили поросенка, которого пациент с большим удовольствием крутил на вертеле над открытым огнем. Относительно кошек он вспомнил о матери, к близости и нежности которой всегда стремился, чувствуя при этом давление ее притязаний и требований. Его потребность в зависимости, близости и од­новременно тревога и защита от этого проявились в отношениях переноса на группу и психотерапевта.

Теперь он смог понять, что его кожные высыпания, разрушение его кожи было связано с этим конфликтом, представленным во сне борьбой с кошками. В том, что группа во сне не находила ничего страшного в этом конфликте и вновь впускала кошек, он обнаружил свое недоверие и агрессию к группе, в которой воспроизводилась преследующая мать, за признание которой он по­стоянно боролся. Одновременно он смог распознать и дружественный аспект отношения к себе группы, которая дала ему понять, что видит его потребность в зависимости и нежности с одновременным страхом перед этим как пробле­му, в проработке которой будет его поддерживать.

Недоверие и страх перед группой все же преобладали. Лишь на инди­видуальной терапии, определявшейся динамикой положительного перено­са, пациент смог понять, что в жареных поросятах из сна представлена также его сексуальная перверсия, о которой в группе еще не говорилось. Когда кожные высыпания усиливались параллельно развитию его перверс­ного мастурбационного ритуала, он воспринимал себя как раздувшуюся свинью. Теперь он смог понять тесную связь соперничества с братьями, то есть страха перед потерей матери, со своей сексуальной перверсией, про­образом которой была реакция энуреза, которой он реагировал на рожде­ние других отпрысков, и появление прыщей, делавших его похожим на «красную свинью». В этой связи он вспомнил о времени, когда мать неза-

долго до рождения братьев была госпитализирована. Он был к этому не готов и реагировал сильным страхом, на который тогда никто не обратил внимания.

На занятиях, посвященных проработке его сна, пациент вступил в фазу ожесточенных споров с доминировавшими членами группы женского пола, поведение которых он считал бесчувственным и кастрирующим. Впервые он был в состоянии открыто выражать свою агрессию, что группа поняла и под­держивала как признак значительного прогресса. Одновременно проявилась его потребность в зависимости. Он вновь добился индивидуальной терапии в дополнение к групповой. Когда после каникул возобновились групповые за­нятия, он отреагировал на то, что психотерапевт опять уделяет внимание не только ему одному, отчетливой психосоматической реакцией. На первое груп­повое занятие он явился с белой повязкой на глазах, был подавлен и вызвал сочувствие в группе. У него появился кератит, осложнившийся аллергической реакцией на прописанные врачом лекарства и продержавшийся почти две не­жели. Воспаление исчезло, когда он смог говорить на индивидуальной тера­пии о своей ревности и страхах по отношению к членам группы. Во время каникул он чувствовал, что ему отдают предпочтение, и боялся вызвать к себе ревность группы. Одновременно он завидовал приятным впечатлениям дру­гих членов группы о проведенных ими каникулах.

Психодинамика его сексуальной перверсии стала видна, когда несколько позже подруга покинула его на две недели, уехав с визитом к родителям. Его отношение к ней значительно улучшилось в ходе терапии. Он чувствовал себя более свободным, менее контролируемым и преследуемым и не ощущал боль­ше непроизвольной потребности отграничиваться от нее постоянными агрес­сивными спорами. Тем не менее, расставание было для него шоком, и впер­вые за два года он возобновил свой навязчивый мастурбационный ритуал. Он чувствовал себя при этом свободнее и спокойнее, чем раньше, смог купить резиновые трусы без прежнего страха и сообщил на индивидуальной терапии об интенсивном чувстве счастья и тепла, которое испытывал в момент ноше­ния трусов. В этой связи он вспомнил, что в детстве во время ношения трусов часто фантазировал, что он крестьянский мальчик, живущий на удаленном хуторе, где много домашних животных. В особенности приятным для него при этом было представление, что он один лежит на соломе, одетый лишь в резиновые трусы, где скапливаются все экскременты и которые никогда не Чистятся. В этой фантазии видно особое место объекта фетиша. Оно на грани­це между внутренними объектами, представленными здесь экскрементами, и внешними, отсутствующими в фантазии (на хуторе никого нет, кроме пациен­та), но которые представлены навязанными родителями резиновыми трусами.

В то время как пациент считал приятным свое отношение к резиновым трусам как к своего рода «промежуточному объекту», он страдал от кожных высыпаний, также имевших функцию «промежуточного объекта». В его сне они

166

167

мой силой его убеждения. Когда же он рассказал на группе, что намеревается начать психоаналитическое обучение и стать аналитиком, группа в противо­переносе реагировала недовольством и предостережениями. Она считала его претенциозным, переоценивающим себя. Пациент реагировал испуганной дисфорией и отчетливым усилением психосоматики. Позже он вербализовал свое разочарование группой. Он вспомнил, что в семье от него всегда ждали наивысших успехов в учебе и что его широковещательные заявления всегда вызывали восхищение и подтверждение со стороны родителей. Реальные же усилия приобрести больше независимости и самостоятельности всегда подав­лялись, по большей части со ссылкой на его хрупкое здоровье. Родители, в особенности мать, считали его своим идолом до той поры, пока он, так ска­зать, ежедневно приносил свои успехи как доказательство любви к ним. Его же страхи и конфликты они считали просто неприемлемыми, и когда после ухода из дома он потерпел неудачу в учебе и сменил свою будущую специаль­ность, они реагировали непониманием и озабоченными упреками, усиливши­мися, когда в конце концов он стал шофером такси. Он понял, что мог учиться и работать, лишь пока получал непосредственное принятие со стороны роди­телей, и что отказался от всяких шагов в направлении независимости и само­стоятельности, чтобы завоевывать это принятие.

В истории болезни и кратко представленном ходе лечения пациента Йёр­на видна, с моей точки зрения, динамика бессознательного запрета идентич­ности, компенсированного сексуально перверсными и психосоматическими защитными механизмами. Его отщепленная эмоциональность, не находящая выражения в ригидной коммуникативной системе, застывшей и гиперадапти­рованной вовне семейной группы (пациент не должен быть грустным, он по­чти никогда не плачет), находит свое выражение сначала в ряде психосомати­ческих заболеваний, в реакции энуреза, хронических запорах, эритрофобии, менингите и открытом туберкулезе легких, которые, с одной стороны, еще более изолируют пациента и привязывают к матери, с другой же - дают лишь от­щепленную форму удовлетворения потребности в нежности и обращении. То же самое касается его отчужденной интеллектуальности и гиперактивных от­ношений в группах.

В симптоме кожных высыпаний и сексуальной перверсии выражение эмоциональных потребностей, страха и аффекта замещается первично-про­цессуальным органическим реагированием. Кожные покровы и резиновые трусы представляют при этом внешние объекты, воспринимаемые враждеб­ными, от которых пациент не может отграничить себя. В то время как прият­ный, но сопровождаемый чувством вины перверсный акт можно понимать как замещение недостаточности аффективного обращения и тепла матери, кож­ные высыпания, уродующие внешний облик, представляются символическим выражением его разочарования и покинутости. Пациент, не способный пла­кать, плачет, так сказать, своей заболевшей кожей.

Как перверсная, так и психосоматическая симптоматика редуцируется, по мере того как в рамках терапевтической ситуации, снабжающей его участи­ем, пациенту впервые удается найти словесные формы выражения своих пе­реживаний, которые он воспринимает не как чуждые своему Я и лживые, а как действительное проявление своего существования. Это касается его по­требности в зависимости, его соперничества с братьями, его страха расстава­ния, идентичности и интернализованной деструктивной агрессии. Особенно важным я считаю то, что предоставление разнообразно дифференцированной ситуации лечения в форме комбинации групповой, средовой и индивидуаль­ной терапии делает для пациента возможным с помощью расщепления амби­валентного переноса нахождение доступа к своим чувствам, связанным с сим­птоматическим поведением. Он может оставить свое симптоматическое пове­дение в той мере, в какой ему удается воспринять себя в словесном выраже­нии чувств в межличностных рамках терапевтического поля существующим, открытым и принимаемым.

В то время как деструктивно-враждебное Сверх-Я интернализованной матери и первичной группы позволяло лишь тайное переживание и восприя­тие своих эмоциональных потребностей (он мог чувствовать себя существую­щим лишь во время аутоагрессивного перверсного и психосоматического акта), расщепление недифференцированных объектов интернализованного Сверх-Я впервые сделало возможным все более освобождающееся от иррационально­го чувства вины и деструктивных навязчивостей восприятие и переживание собственных потребностей.

Регрессом до архаических защитных операций он реагирует всегда, ког­да что-то угрожает расщеплению его переноса. Например, когда подруга на время оставляет его и прерываются отношения, в которых он воспроизводит свой перенос на психотерапевта, а также когда группа после каникул снова собирается, и он видит, что психотерапевт принадлежит уже не только ему одному. В отличие от начального этапа терапии ему все же в обоих случаях ■удается получить в ходе лечения инсайт на переносный характер своих реак­ций, которые после этого исчезают.

Тесную психодинамическую взаимосвязь психосоматической реакции и сексуальной перверсии демонстрирует также следующий пример, в котором видна связь этих форм защиты с психодинамикой наркотической зависимости.

Эберхард: камни в почках как «сгусток агрессии»

Пациент Эберхард, техник 30 лет, обратился после того, как его психосо­матические симптомы, несмотря на медицинское лечение в течение пяти лет, ухудшились так, что он не отваживался один выходить из дома из страха вне­запного наступления сердечного приступа, почечнокаменной колики или об-

170

171

морока. Он страдал тяжелейшими депрессиями, жаловался на слабость по­буждений, общее снижение интересов и полную утрату работоспособности. К его психосоматическим симптомам относились также мигренозные головные боли, периодические сердечные приступы, сопровождавшиеся страхом смер­ти, почечные колики, головокружения и обмороки, гастрит, потливость и бес­сонница. За полгода до начала терапии он был госпитализирован на длитель­ный срок в связи с обострением почечнокаменной болезни. Камень при по­пытке извлечения из мочеточника раскололся, отдельные осколки остались в мочевом пузыре.

Пациент испытывал страх, считая, что болен неизлечимой болезнью. Повторные обследования интернистов не обнаруживали органики, за исклю­чением патологии почек. Еще за три года до начала лечения ему советовали обратиться к психотерапевту, когда не было обнаружено органических корре­лятов появившихся сердечных приступов. После нескольких попыток паци­ент оставил поиск психотерапевта. Вместо этого он все более злоупотреблял алкоголем и транквилизаторами, которыми пытался защититься от страха не­излечимого заболевания. Из-за этого домашний врач в конце концов направил его в психиатрическую клинику, откуда он поступил к нам на лечение.

Наряду с психосоматической симптоматикой, тяжелыми депрессиями, алкоголизмом и токсикоманией, он демонстрировал навязчивое сексуально-перверсное поведение. Он использовал обувь как фетишистский объект, ис­пытывая сексуальное возбуждение и оргазм при виде туфель с пряжками опре­деленного фасона. Он сильно страдал от этой перверсии, которую скрывал от жены (он женился за год до начала терапии) и которую мог воспроизвести лишь с проститутками.

Пациент вырос единственным ребенком в условиях хаотического воспи­тания. Мать происходила из зажиточной семьи. Она была алкоголичкой с за­поями по несколько дней каждые полтора-два месяца. Пациент описывает ее как эмоционально неустойчивую, недальновидную и ненадежную. В периоды абстиненции она коротала время за кофе и бриджем со знакомыми. Она часто болела, страдала диффузными соматическими расстройствами, в связи с кото­рыми постоянно наблюдалась врачами и о которых непрестанно говорила. В своих отношениях с пациентом она была хаотичной и непостоянной. Она дрес­сировала его, готовя к роли «маленького кавалера», заставляя приветствовать ее партнерш по бриджу книксеном и целовать им руку. К визитам гостей она его наряжала, чтобы вместе с гостями им восхищаться, в остальное время она оставляла его одного, не обращая внимания на его желания и тревоги. Заботу и внимание она проявляла, лишь когда он болел.

Отец пациента занимал в семье второстепенное положение. Он был на 10 лет моложе матери. Пациент описывает его как мягкотелого «Дон Жуана», постоянно зависимого от матери. Отец также был алкоголиком. Отношения между родителями были по большей части напряженными.