ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ ТЕМНОТЕ

 

Я хотел надеть пальто и пойти к моему другу Эвальду. Но я забылся над одной книгой, между прочим, старой книгой, и наступил вечер, как в России наступает весна. Ещё мгновение назад вся комната, до самых дальних уголков была светла, и вдруг все вещи сделали вид, будто никогда не знали ничего, кроме сумерек; повсюду распустились большие тёмные цветы, и блики затрепетали вокруг бархатистых чашечек, как на крылышках стрекоз. Больной, конечно, уже не сидел у окна. И я остался дома. Что же я хотел ему рассказать? Я этого уже не помнил. Но через некоторое время мне показалось, будто кто-то ждёт от меня эту потерянную историю, может быть, какой-то одинокий человек, стоящий у окна далеко, в своей тёмной комнате, или, может быть, сама темнота, обнимающая его и меня и все вещи. Так получилось, что я начал рассказывать темноте. И она склонялась ко мне все ближе и ближе, так что я мог говорить все тише, как и должно быть в моей истории. Она произошла, между прочим, в наше время и начинается так:

«После долгого отсутствия доктор Георг Ласман возвращается на родину. Там у него всегда мало что было, а теперь в его родном городе жили только две его сестры, обе замужем и, по всей видимости, удачно: он ехал, чтобы повидать их после двенадцатилетней разлуки. Так думал он сам. Но ночью, когда в переполненном вагоне он не мог уснуть, ему стало ясно, что он едет, собственно, ради своего детства, в надежде отыскать в старых переулках что-нибудь – ворота, башню, фонтан, – которые оживят его радость или печаль, чтобы он снова мог узнать себя. Ведь в жизни о себе забываешь. И многое вспомнилось ему тогда: маленький дом на Генрих-гассе с блестящими дверными ручками и тёмными крашеными полами, тщательно оберегаемая мебель и почти благоговеющие перед ней его дряхлые родители: мелькающие суматошные будни и выходные, напоминающие просторные залы; изредка гости, принимаемые со смехом и в замешательстве; расстроенный клавир, старый кенарь, унаследованный от кого-то стул, на котором невозможно было сидеть, именины, дядя, приезжавший из Гамбурга, кукольный театр, шарманка, стайка детей, и кто-то зовет: «Клара!» Доктор дремал.

Станция. Мимо окон снуют огоньки, и молоточек выслушивает на ходу вскрикивающие колеса. И это звучит, словно: «Клара, Клара». «Клара, – думает очнувшийся доктор, – кто же это мог быть?» И тут же ему представляется лицо, детское лицо с гладкими белокурыми волосами. Вряд ли он смог бы его описать. Но он чувствует что-то тихое, беспомощное, преданное, видит хрупкие детские плечи, стянутые выцветшим платьицем, и додумывает лицо – и тут же понимает, что он не должен его додумывать. Теперь его нет: оно было – тогда. Так не без труда доктор Ласман вспоминает свою единственную подругу детства Клару. Пока его, десяти лет, не отдали в воспитательное заведение, он делил с нею всё немногое (или, наоборот, многое?), что у него было. У Клары не было братьев и сестёр, он, по сути дела, тоже рос один: его старшие сёстры о нём не заботились. Но с тех пор он никогда не пытался о ней узнать. Почему же так получилось? Доктор откинулся на спинку. Ему вспомнилось ещё, что она была смирный ребенок, и тогда он спросил себя, что могло с ней стать теперь? И тотчас испугался мысли о её возможной смерти. Ужас охватил его в этом маленьком тесном купе; всё, казалось, подтверждало это предположение: она была болезненный ребенок, в её доме не всё было благополучно, она часто плакала – конечно, она умерла. Доктор не мог больше этого вынести и, толкая спящих, протиснулся в коридор вагона. Там он открыл окно и стал смотреть наружу, в черноту с танцующими искрами. Это его успокоило. И вернувшись вскоре в купе, он, несмотря на неудобную постель, быстро уснул.

Встреча с обеими замужними сёстрами не обошлась без заминок. Три человека забыли, как, несмотря на близкое родство, оставались они всегда далеки друг от друга и сначала пытались было держаться по-семейному. Но вскоре молчаливо согласились укрыться в надежном убежище непринужденной учтивости, которую общественная жизнь выработала для любых случаев.

Это было у младшей сестры, чей муж, фабрикант, носящий титул кайзеровского советника, весьма преуспевал; и это было за обедом, после десерта, когда доктор спросил:

– Скажи-ка, Софи, что стало с Кларой?

– С какой Кларой?

– Я не могу вспомнить её фамилию. С маленькой Кларой, дочерью соседа, с которой я играл ребенком.

– А ты говоришь о Кларе Зельнер?

– Зельнер, правильно, Зельнер! Я только теперь вспомнил: старый Зельнер, это же был тот ужасный старик... Но что же с Кларой?

Сестра помедлила.

– Она вышла замуж. Между прочим, живет очень замкнуто.

– Да, – обронил господин советник, и его нож пробороздил со скрежетом тарелку, – совсем замкнуто.

– Ты её тоже знаешь? – обратился доктор к шурину.

– Д-да-а, немного. Она ведь здесь довольно известна. Супруги переглянулись, как посвященные во что-то. Доктор понял, что им неприятно об этом говорить, и больше не расспрашивал.

Тем охотнее вернулся к этой теме господин советник за кофе, когда хозяйка оставила их вдвоем.

– Эта Клара? – спросил он с хитрой улыбкой, рассматривая пепел, падающий с его сигареты в серебряную пепельницу. – Она, должно быть, была тихим, но однако же отвратительным ребенком?

Доктор молчал. Господин советник доверительно наклонился к нему.

– Это была целая история! Ты разве не слышал?

– Но я же ни с кем об этом не говорил.

– Зачем говорить, – советник тонко улыбнулся. – Об этом можно было прочитать в газетах.

– О чём? – нервно спросил доктор. – Так вот, она унеслась от него, закусив удила. Фабрикант выдал это поразительное сообщение и теперь, за облаком дыма, тая от удовольствия, ожидал эффекта. Не дождавшись, сделал озабоченное лицо, выпрямился и начал, словно обидевшись, протокольным тоном:

– Хм. Её выдали за советника по строительству Лера. Ты его уже не знаешь. Человек не старый, моих лет. Богат, очень порядочен, знаешь ли, в высшей степени порядочен. У неё не было ни гроша, к тому же, она некрасива, не получила воспитания и так далее. Но советник и не искал светскую львицу, ему нужна была скромная хозяйка. Но эта Клара – она была повсюду принята в обществе, к ней относились благожелательно, – да, люди ведут себя прилично, – она, стало быть, могла бы поставить себя без особого, знаешь ли, труда, – так вот эта Клара, не прошло и двух лет со свадьбы, сделала ручкой. Представь себе: сбежала. Куда? В Италию. Маленькая увеселительная прогулка, разумеется, не в одиночестве. Советник, мой хороший друг, человек чести, муж...

– Так что же Клара? – перебил его доктор и встал.

– А, ну да. Небеса её покарали. Предмет её, говорят художник – вольная, знаешь ли, птица и всё такое, – так вот, когда они вернулись из Италии в Мюнхен, предмет то – адью, только его и видели. Теперь сидит с ребёнком.

– В Мюнхене? – доктор Ласман шагал в волнении взад-вперед.

– Да, в Мюнхене, – ответил советник и тоже поднялся. – Между прочим, она теперь, должно быть, влачит самое убогое существование.

– Что значит убогое?

– Ну, – советник посмотрел на сигару, – материально, и потом, помилуй, такая особа...

Он вдруг положил свою холёную белую руку на плечо шурина и в его голосе что-то забулькало от удовольствия:

– Знаешь, говорят ещё, она живет тем, что... Доктор резко повернулся и вышел из комнаты. Господин советник, рука которого так внезапно упала с родственного плеча, через десять минут опомнился. Потом пошёл к жене и сказал угрюмо:

– Я всегда говорил, что твой братец со странностями. Задремавшая было жена сонно зевнула:

– Ах, Боже мой, ну да.

Через две недели доктор уехал. Он вдруг понял, что не найдет здесь своё детство. В Мюнхене он отыскал в адресной книге: Клара Зельнер, Швабинг, улица и номер. Он дал ей знать о своем прибытии и отправился по адресу.

Стройная дама встретила его в комнате, полной тихого, доброго света.

– Георг, и вы вспомнили обо мне? Доктор остановился пораженный.

– Так вот вы какая, Клара.

Её лицо с ясным и открытым лбом было спокойно, она словно хотела дать ему время, чтобы он её окончательно узнал. Он долго всматривался, наконец нашел в ней что-то, какую-то черту, которая убедила его, что перед ним действительно стояла подруга его детских игр. Он снова пожал её руку, потом медленно выпустил её и осмотрелся в комнате. В ней не было ничего лишнего. На столе у окна лежали книги и исписанные листы бумаги, за которыми, видимо, Клара только что сидела. Стул был ещё выдвинут.

– Вы писали? – и доктор почувствовал, как глупо прозвучал его вопрос. Но Клара непринуждённо ответила:

– Да, я перевожу.

– Для печати?

– Да, – сказала Клара просто. – Для одного издательства.

– Вам это нравится? – Он подошел к картине.

– А вам?

– Я не видел оригинала. Это во Флоренции?

– В Pitti [Палаццо Питти, дворцовая галерея во Флоренции]. Вы должны туда съездить.

– Для этого?

– Для этого.

Она излучала какую-то простую чистую радость. Доктор выглядел задумчиво.

– Что с вами, Георг? Вы не хотите сесть?

– Мне грустно, – сказал он медленно. – Я думал... но у вас совсем не убого, – вырвалось у него. Клара улыбнулась.

– Вы слышали мою историю?

– Да, то есть...

– О, – перебила Клара, заметив, что он хмурится, – люди не виноваты, что говорят об этом иначе. То, что мы переживаем, редко можно выразить в словах, и кто пытается всё же об этом рассказывать, поневоле впадает в ошибки.

Они помолчали. Потом доктор спросил:

– Что сделало вас такой доброй?

– Всё, – ответила она тихо и мягко. – Но почему вы спрашиваете об этом?

– Потому что... потому что вы, собственно, должны были сделаться чёрствой. Вы были такой слабый, беспомощный ребенок, такие дети или требуют, или...

– Или умирают, хотите сказать. Ну, так я и умерла. О, я была мертва много лет. С тех пор, как мы с вами расстались там, дома, вплоть до... – Она взяла что-то со стола. – Посмотрите, это его портрет. Он немного льстивый. Его лицо не такое ясное, но лучше, проще. Потом я покажу вам и нашего ребенка, он сейчас спит здесь, в соседней комнате. Мальчишка. Зовут Анжело, как и его. Он сейчас далеко, в отъезде.

– И вы совсем одна? – спросил доктор рассеянно, всё ещё рассматривая портрет.

– Да, я и сын. Разве этого мало? Анжело художник. Его имя мало известно, вряд ли вы о нём слышали. До самого последнего времени он боролся: с миром, со своими планами, с собой и со мной. Да, и со мной: я ведь целый год упрашивала его ехать. Я чувствовала, что ему это необходимо. Однажды он спросил в шутку: «Я или ребенок?» Я сказала: «Ребенок», – и он уехал.

– И когда вернется?

– Не раньше, чем мальчик научится выговаривать своё имя, так мы договорились.

Доктор хотел что-то заметить, но Клара рассмеялась:

– А так как это довольно трудное имя, то дело будет ещё не скоро. Анжелино исполнится летом только два года.

– Странно, – сказал доктор.

– Что, Георг?

– Как хорошо вы понимаете жизнь. Какой вы стали взрослой, как вы молоды. Куда делось ваше детство? Мы ведь оба были такими... такими беспомощными детьми. Это уже не изменишь и не забудешь.

– Так вы полагаете, мы обязаны страдать нашим детством? Ради справедливости?

– Да, я думаю именно так. Страдать тяжелой тьмой позади нас, с которой мы храним такую зыбкую, такую неясную связь. Приходит время, и мы отдаем ему наши первые всходы, любое начало, любую близость, побеги того, что, может быть, должно было состояться. И вдруг видим: всё кануло, словно в пучину, и мы даже не знаем, когда.

Мы этого попросту не заметили. Словно ты собрал все свои деньги и купил на них перо для шляпы, – миг, и первый же ветер сорвал его и унес. Разумеется, ты приходишь домой без пера, и тебе ничего больше не остаётся, как только гадать, когда оно от тебя улетело.

– Вы думаете об этом, Георг?

– Уже нет, теперь я отступился. А начал где-то после моего десятого года, когда перестал молиться. Всё прочее меня не касается.

– Как же случилось, что вы вспомнили обо мне?

– Именно поэтому я и пришёл к вам. Вы единственный свидетель того времени. Мне казалось, я найду в вас то, чего не могу найти в себе. Какое-нибудь движение, слово, имя, от которого что-то зависит – прояснить...

Доктор опустил лицо в свои холодные беспокойные руки.

– Я помню так мало из моего детства, – сказала Клара задумчиво, – словно я прожила уже тысячу жизней. Но сейчас, после ваших слов, мне кое-что припомнилось. Вечер. Вы неожиданно появились у нас: ваши родители куда-то ушли, может быть, в театр. У нас яркий свет. Отец ждёт гостя, одного родственника, если я не путаю. Он должен был приехать из... впрочем, не помню, откуда, во всяком случае, издалека. Мы ждали его уже более двух часов. Двери были раскрыты, горели лампы, мама то и дело подходила к софе и разглаживала покрывало, отец стоял у окна. Никто не решался сесть, чтобы не сдвинуть со своего места стул. Тут пришли Вы и стали ждать с нами. Мы, дети, прислушивались у двери. И чем дальше, тем более чудесным представлялся нам гость. Мы ведь даже боялись, что он придёт раньше, чем достигнет высшей степени великолепия, к которой он, пока отсутствовал, приближался с каждой минутой. Мы не боялись, что он мог не прийти совсем: мы были уверены, он вот-вот появится, но мы хотели дать ему время, чтобы он стал большим и могущественным.

Вдруг доктор поднял голову и сказал печально:

– И вот мы оба знаем, что он не пришёл: я тоже не забыл тот случай.

– Да, – подтвердила Клара, – он не пришёл. – И немного помолчав:

– Но как это было чудесно!

– Что?

– Ну вот, ожидание, горящие лампы, тишина, торжественность.

В соседней комнате послышался шорох. Фрау Клара извинилась и на минуту вышла. Вернувшись, она сказала со светлой улыбкой:

– Мы можем потом пойти туда. Он проснулся и смеётся. Но вы хотели что-то сказать.

– Я сейчас подумал, как вы пришли к себе, к этому спокойному самообладанию? Что могло помочь вам в этом? Ведь ваша жизнь складывалась нелегко. Очевидно, вам помогло что-то, чего нет у меня?

– Что же это могло быть, Георг? – Клара села рядом с ним.

– Странно: когда я впервые снова вспомнил о вас, три недели назад, ночью в поезде, мне подумалось: вы были смирный ребенок. И теперь всё это время, хотя вы совсем не такая, как я ожидал, несмотря на это, но, кажется, и тем яснее я вижу, что-то, что вело вас через все испытания, это – это ваше смирение.

– Что вы называете смирением?

– Ну, скажем, ваше отношение к Богу, вашу любовь к Нему, вашу веру.

Фрау Клара прикрыла глаза.

– Любовь к Богу? Позвольте мне подумать. Доктор напряженно смотрел на неё. Она медленно высказывала свои мысли, как они к ней приходили:

– Ребёнком – любила ли я Бога? Вряд ли. Я даже не могла подумать – это показалось бы мне безрассудной заносчивостью – нет, это не то слово – величайшим грехом – подумать: Он есть. Словно бы этим я Его принудила быть во мне, в этой слабой девочке с нескладными длинными руками, в нашем бедном доме, в котором всё было ненастоящее, лживое – от бронзовых тарелок из папье-маше, висящих на стенах, до вина в бутылках с такими дорогими этикетками. А потом, позже, – фрау Клара подняла руки, как бы защищаясь, и её глаза плотно зажмурились, словно боясь увидеть сквозь веки что-то страшное, – если бы Он тогда и жил во мне, мне всё равно пришлось бы Его изгнать. Но я о Нём ничего не знала. Я забыла о Нём. Тогда я забыла обо всём. И только во Флоренции, когда я впервые в жизни начала видеть, слышать, чувствовать, узнавать и одновременно учиться благодарности за всё это, тогда я опять подумала о Нём. Везде были Его следы. Во всех картинах я видела частицу Его улыбки, колокола звенели Его живым голосом, а на статуях я узнавала отпечатки Его рук.

– И вы нашли Его?

Клара посмотрела на доктора большими счастливыми глазами:

– Я чувствовала, что Он был, однажды когда-то был. Нужно ли знать больше? Это было бы уже слишком.

Доктор встал и подошел к окну. За ним виднелся кусочек поля и старая городская церковь, над церковью вечереющее небо. Доктор Ласман спросил не оборачиваясь:

– А теперь?

Не получив ответа, он медленно отошёл от окна.

– Теперь, – сказала медленно Клара, когда он встал прямо перед ней, и посмотрела ему в глаза, – теперь я иногда думаю: Он будет.

Доктор взял её руку и подержал мгновенье. Он смотрел куда-то мимо неё.

– О чем вы, Георг?

– Я думаю, что сейчас всё как в тот вечер: вы ждете чудесного гостя, Бога, и знаете, что Он придёт. И случайно примешался я...

Фрау Клара встала легко и весело. Она выглядела совсем молодой.

– Только уж на этот раз мы дождёмся.

Она сказала это так просто и радостно, что доктор улыбнулся.

И она повела его в другую комнату, к её ребенку.

В этой истории нет ничего, о чём детям нельзя было бы знать. И всё же дети её не пережили. Я рассказал её только темноте. А дети боятся темноты, убегают от неё, а если им приходится в ней оставаться, они зажмуривают глаза и зажимают уши. Но и для них настанет время, когда они полюбят темноту. Она расскажет им мою историю, и тогда они поймут её лучше.