Видишь звездную карту вот здесь у меня на ладони?..»

 

 

Видишь звездную карту вот здесь у меня на ладони?

Этот розовый узел веселой удачей завязан,

Оттого‑то мне снится резная решетка, и кони,

И серебряный трепет в кудрях монастырского вяза.

 

Словно воск, что наколот на кончик масонской иголки,

Тает вся моя жизнь, и за облаком душной разлуки,

О, как пойманный ветер клубится в разорванном шелке,

Как легко твое тело, как злы окрыленные руки!

 

<1923>

 

35. «Обрывай ромашку. Всё на свете просто…»

 

…когда весенний первый гром.

 

 

Обрывай ромашку. Всё на свете просто.

Стол, накрытый к чаю. Кресло и окно.

Чокнемся за радость! Я иного тоста

Не могу придумать. Выпьем за вино!

 

Сколько душной ночи в шелестящем шелке!

Солнцу из‑за тучи улыбнуться лень.

И летят косые звонкие иголки,

Осыпает счастье белая сирень.

 

За бегущим садом вдруг прогрохотало.

Хлопнуло окошко, погасив свечу.

Соскользнуло платье. Как ты вся устала,

Как ты вся пылаешь! Я тебя хочу.

 

Горячи сквозь платье тонкие колени,

Ты течешь по жилам, золотой мускат!

Пей меня, как солнце пьет поток весенний,

Пей, не отрываясь, прошумевший сад.

 

Что нам пляс жемчужин по балконной крыше!

Грудь твоя жасмином пахнет под дождем.

А гроза проходит. Капли реже, тише…

Радуга упала за кирпичный дом.

 

Чуть трепещут плечи. Настежь двери, окна.

Захлебнулся маем сад вечеровой.

И проносит ветер сизые волокна,

И в пруду янтарном мы дрожим с тобой.

 

<1923>

 

36. «Ты лети, рябина, на гранитный цоколь…»

 

 

Ты лети, рябина, на гранитный цоколь.

В розовой беседке – помнишь, за прудом? –

Нет и половины разноцветных стекол,

В самом сердце тополь шепчется с дождем.

 

«Милый мой, – сказала ты еще недавно,–

Вот уже и осень! Значит, мне пора…»

Что же, я не спорю! Плачет Ярославна,

На стене в Путивле, плачет до утра.

 

Завтра поле, тучи, сонные вагоны,

Ждешь и не дождешься третьего звонка.

Пар ложится ватой под откос зеленый,

Ветер рвет в окошке уголок платка.

 

Грудь мою пронзили дождевые стрелы,

Серая повисла над полями сеть.

По размытым шпалам, над березой белой

Тучей мне растаять, песней облететь.

 

Может быть, ты вспомнишь, легкая подруга,

В час, когда не станет ни любви, ни сил:

– Был он словно ветер скошенного луга,

Словно роща солнце, он меня любил.

 

<1923>

 

37. «Сердце бы отдал мелькнувшему мигу…»

 

 

Сердце бы отдал мелькнувшему мигу

Да не вернешь его… Значит, пора

Желтые листья закладывать в книгу,

Похолодевшие пить вечера.

 

Мы собрались за дымящимся чаем.

Строфы и листья на скатерть летят,

Розовый серп за кирпичным сараем

Встал, озаряя притихнувший сад.

 

Спелой антоновкой и листопадом,

Липовым медом, парным молоком

Дни эти пахнут над домом и садом,

Где мы вторую неделю живем.

 

Как же тебе не смеяться от счастья,

Если ты музой своею зовешь

Легкую девушку в ситцевом платье,

Смуглую, словно созревшая рожь!

 

<1923>

 

МОЛОДОСТЬ

 

 

Победителям больше не надо

На закате своем вспоминать

Кудри яблонь отцовского сада

И озер золотистую гладь.

 

Им не надо уж петь о стихии,

Отшумевшей давно в стороне,

Где паслись облака грозовые

И черемуха кланялась мне.

 

Но тебе, мой наследник счастливый,

Позабывший тревожные дни,

Расскажу я про дождик и нивы,

Про сугробы и волчьи огни.

 

Расскажу о великом пожаре,

Разорвавшем столетий межу,

О винтовке, о верной гитаре,

О кумачной звезде расскажу.

 

Этот дождь, успокоен и редок,

Станет в памяти ливнем опять,

И потянет тебя напоследок

Вспомнить ту, кто и муза, и мать.

 

Опаленные счастьем и гневом,

Как деревья в шумящей груди,

Мы свой век раскачали напевом

И летели – сердец впереди.

 

Выпрямляй же и гордо и смело

Многошумную думу свою, –

Для тебя эта молодость пела

И костром догорала в бою!

 

Между 1921 и 1923

 

39. «Глубока тропа медвежья…»

 

Ник. Клюеву

 

 

Глубока тропа медвежья,

Солью блещет снежный плат,

Ты пришел из‑за Онежья

В мой гранитный Китеж‑град.

 

Видишь, как живем мы тихо,

В снежной шубе город наш.

Ночью бурая волчиха

Охраняет Эрмитаж.

 

Белый шпиль в мохнатых звездах

Лосьи трогает рога.

Ледяной, чугунный воздух

Налит в наши берега.

 

Между 1921 и 1923

 

В ТЕНЕТАХ ВРЕМЕН

 

 

Не нам в Тинтажеле услышать герольда,

Развалины башен и тучи в крови.

Мы смерть свою на море пили, Изольда,

А пенная память пьянее любви.

 

Усыпали звезды бессонное ложе,

На душные розы ты медлишь возлечь.

Изольда, Изольда, меж нами положен

Запрет Корнуэла – пылающий меч.

 

Зачем ты металась и песней горела?

Жестокая сердце пронзила стрела.

Я к сердцу прижал лебединое тело,

И звездная буря меня понесла.

 

Мы столько столетий скитаемся по льду

Сквозь снежную пыль и клубящийся сон,

Но кто бы узнал королеву Изольду

В камнях и парче византийских икон?

 

Ты смотришь сквозь темень в тяжелом соборе,

Как слезы твои, оплывает свеча,

А в сердце стучится косматое море,

И царский багрец упадает с плеча.

 

Мучительной песне я верен отныне,

Она заблудилась в тенетах времен.

Недолго тебе, неутешной княгине,

Кукушкою клясть половецкий полон.

 

Туда, где нет больше ни мук, ни разлуки,

Где память творит нескончаемый суд,

Ты тянешь свои обреченные руки,

Пока нас широкие сани несут.

 

Березы и елки сбегают навстречу,

Шарахнулся заяц, мелькнувший едва,

Врубаются сабли в гортанную сечу,

И ханский фирман разрывает Москва.

 

Столетья бегут, и мужает Россия,

Далёко петровские стружки летят.

Октябрьские зори восходят впервые,

И новые звезды сверкают, как сад.

 

А в этом саду наливается слово,

Качается Сирин в изгибах ветвей,

И всходит, как солнце для мира слепого,

Бессмертное сердце Отчизны моей!

 

1923

 

41. «Широко раскинув руки…»

 

 

Широко раскинув руки

И глаза полузакрыв,

Слышишь ты иные звуки,

Видишь город и залив.

 

Облака возводит зодчий,

Тихо бродит вал морской…

Серебристый невод ночи,

Пенье сфер и голос мой.

 

Огонек сухой и сирый,

Страстных дум летучий прах,

Тетива нетленной лиры

В смертных пламенных руках.

 

На ветру, ночном и диком,

Тростником сгораешь ты

И венчаешь легким вскриком

Высоту и срыв мечты,

 

Чтоб в зрачках светло‑зеленых,

Где обрывки сна скользят,

Видеть радугу на склонах,

Дымный пруд и свежий сад.

 

Чтоб, дыша светло и жадно

Счастьем, выпитым до дна,

Протянуть, как Ариадна,

Сердцу нить веретена.

 

1923

 

42. «Летят дожди, и медлит их коснуться…»

 

 

Летят дожди, и медлит их коснуться

Косых лучей холодная рука,

А солнце уж не в силах улыбнуться

Сквозь остывающие облака.

 

Как хороши желтеющие клены!

Накинь платок. Через вечерний сад

Посмотрим на бегущие вагоны

И за рекой протянутый закат.

 

За каждый лист, летящий нам на плечи,

За первый лед, за песню до конца,

За тихий час у говорливой печи

Так благодарны осени сердца!

 

И если ты забыть уже не в силах,

Ты можешь улыбнуться и простить,

Напрасных встреч, томительных и милых,

Наш листопад – последний, может быть…

 

1923

 

43. «Береза, дерево любимое…»

 

 

Береза, дерево любимое,

Береза, милая сестра,

Тебя из розового дыма я

Над тинной заводью с купавою,

Серебряную и кудрявую,

Увидел с поезда вчера…

 

Но ты дрожала вся от холода

В тумане, плывшем по реке,

И всё, что в песне было молодо,

Вдруг стало облаком пылающим

Над этим полем, пролетающим

С костром пастушьим вдалеке.

 

И вспомнил я крыльцо покатое,

Жасмин и гнезда над окном,

На взгорье дерево косматое,

Колодец, черную смородину…

Я вспомнил юность, вспомнил родину

Под легким северным дождем.

 

Береза, девушкой зеленою

Шумя в родимой стороне,

Ты, заглянув в окно вагонное,

Качнула кос осенних золото

И так вся улыбнулась молодо,

Что стало весело и мне.

 

1923

 

44. «Друг, сегодня ветер в море…»

 

 

Друг, сегодня ветер в море,

Тополя идут на месте,

И скупые капли ногтем

Чуть царапают стекло.

Друг, сегодня в каждом доме

Медлит стрелка часовая,

Жены ставят на окошко

Обгоревшую свечу.

 

И, закрыв глаза, на вахте

Люди думают о доме,

О зеленом абажуре,

Чашке чая и жене.

Но распаханное море

Зарывает пароходы,

А деревья и поэты

Дышат ритмом мировым.

 

У меня в такие ночи

Сердце – тяжкий мокрый тополь.

Я качаю в шумной кроне

Нерожденные стихи.

Я хочу, чтоб там, далёко,

В лунном доме под каштаном

Ты вздохнула и проснулась,

Неизвестно отчего.

 

1923 Балтика

 

МАЙ

 

 

Ты не любишь. Ты не веришь тайне.

Говоришь, что все сонеты – бред.

А меж тем во Франкфурте‑на‑Майне

Я уже прославленный поэт.

 

Ах, окно твое закрыто шторой,

Но мечте моей не прекословь.

Я пишу трагедию, в которой

В пятом акте торжествует кровь.

 

И тогда… но мне мешает что‑то,

Плачу я и не могу молчать.

Нет, ты вскрикнешь, нежная Шарлотта,

Разломив сургучную печать.

 

Будешь биться и рыдать, но поздно.

Крепко сжат остывший пистолет.

– Что за вздор! Да Вы в меня серьезно

Влюблены, мой дорогой поэт?

 

1923

 

НАВЗИКАЯ

 

 

Юную стройновысокую пальму

я видел однажды…

 

Одиссея, песнь VI

 

 

«Далеко разрушенная Троя,

Сорван парус, сломана ладья.

Из когда‑то славного героя

Стал скитальцем бесприютным я.

 

Ни звезды, ни путеводных знаков…

Нереида, дай мне счастье сна», –

И на отмель острова феаков

Одиссея вынесла волна.

 

Он очнулся. День идет к закату,

Город скрыт за рощею олив.

Бедный парус натянул заплату,

Розовый морщинится залив.

 

Тополя бормочут, засыпая,

И сидит на стынущем песке

Тонкая царевна Навзикая

С позабытой ракушкой в руке.

 

«О, царевна! Узких щек багрянец –

Как шиповник родины моей,

Сядь ко мне. Я только чужестранец,

Потерявший дом свой, Одиссей.

 

Грудь и плечи, тонкие такие,

Та же страстная судьба моя,

Погляди же, девушка, впервые

В ту страну, откуда родом я.

 

Там на виноградники Итаки

Смотрит беспокойная луна.

Белый дом мой обступили маки,

На пороге ждет меня жена.

 

Но, как встарь, неумолимы боги,

Долго мне скитаться суждено.

Отчего ж сейчас – на полдороге –

Сердцу стало дивно и темно?

 

Я хотел бы в маленькие руки

Положить его – и не могу.

Ты, как пальма, снилась мне в разлуке,

Пальма на высоком берегу.

 

Не смотри мучительно и гневно,

Этот миг я выпил до конца.

Я смолкаю. Проводи, царевна,

Чужестранца в мирный дом отца».

 

1924