ИЗ ЦИКЛА «РУССКАЯ ИГРУШКА»

 

ДЕРЕВЯННЫЙ МЕДВЕДЬ

 

 

Закинувший морду сторожко –

Медведь у меня на окне

С растянутой в лапах гармошкой

Уселся на низеньком пне.

 

Родная в нем есть неуклюжесть

И ловкость движений притом,

Когда, хлопотливо натужась,

Он жмет на басовый излом.

 

А узкая умная морда,

Сверкая брусничками глаз,

Глядит добродушно и гордо

В мохнатой улыбке на нас.

 

Кто, липовый плотный обрубок

Зажав в самодельных тисках,

Дубленый строгал полушубок

И лапы в смазных сапогах?

 

Кто этот неведомый резчик,

Умелец мечты и ножа,

Вложивший в безмолвные вещи

Ту радость, что вечно свежа?

 

Отменная эта работа –

Художество тех деревень,

Где с долгого солнцеворота

Не меркнет и за полночь день.

 

Старательно, неторопливо

Рождался медведь под ножом,

И есть в нем та русская сила,

Что в Севере дышит моем.

 

Умелец, никем не воспетый,

Прими безответный привет!

Я знаю, за Вологдой где‑то

Есть братски мне близкий поэт.

 

1 января 1963

 

2. ВАНЬКА‑ВСТАНЬКА

 

 

Ванька‑встанька – игрушка простая

Ты в умелой и точной руке,

Грудой стружек легко обрастая,

На токарном кружилась станке.

 

Обточили тебя, обкатали,

Налили прямо в пятки свинец –

И стоит без тревог и печали,

Подбоченясь, лихой молодец!

 

Кустари в подмосковном посаде,

Над заветной работой склонясь,

Клали кисточкой, радости ради,

По кафтану затейную вязь.

 

Приукрасили розаном щеки,

Хитрой точкой наметили взгляд,

Чтобы жил ты немалые сроки,

Забавляя не только ребят.

 

Чтоб в рубахе цветастых узоров –

Любо‑дорого, кровь с молоком! –

Свой казал неуступчивый норов,

Ни пред кем не склонялся челом.

 

Чья бы сила тебя ни сгибала,

Ни давила к земле тяжело, –

Ты встаешь, как ни в чем не бывало,

Всем напастям и горю назло.

 

И пронес ты чрез столькие годы –

Нет, столетия! – стойкость свою.

Я закал нашей русской породы,

Ванька‑встанька, в тебе узнаю!

 

1963

 

 

ПЕРСЕЙ

 

 

Покрыты жесткою коростой

Коричневатой темноты,

Лишь смутный облик жизни пестрой

Хранили старые холсты.

 

Но в слое треснувшей олифы,

В подтеках масел и белил

Давно померкнувшие мифы

Вновь кто‑то к жизни возвратил.

 

Он тьму смывал неутомимо,

Тончайшей кистью трогал сны

Души былой, чтоб краски зримо

Прошли сквозь копоть старины.

 

И вот в безмолвии музея,

В кругу пытливых юных глаз

Глядит из рамы, розовея,

Воскресшей доблести рассказ.

 

Вскипают волны разъяренно,

А всадник в вихре огневом

К земле прижатого дракона

Пронзает блещущим копьем.

 

И уж бежит, ликуя, дева,

Пещерную покинув тьму,

В порыве радости и гнева

Навстречу счастью своему…

 

Когда умбриец кистью страстной

Живописал мечты полет,

Он знал, что чудо не напрасно

Векам грядущим отдает.

 

Так пусть из сумерек забвенья,

Встав на скалистой высоте,

Всегда несет освобожденье

Персей плененной Красоте!

 

Февраль 1963

 

258. «В жизни много привычек, примет и обличий…»

 

 

В жизни много привычек, примет и обличий,

То счастливых, то грустных, которых не счесть,

Но люблю я всех больше старинный обычай:

Перед дальней дорогою молча присесть.

 

Есть в нем древняя память какой‑то тревоги,

Беспокойство за близких, собравшихся в путь,

В дни, когда были трудными наши дороги

И теснило суровым предчувствием грудь.

 

Уж не верим мы больше коварству природы,

Музой странствий считать отвыкаем мечту.

Нам сродни поезда, нас несут теплоходы,

Поднимают в простор быстролетные «ТУ».

 

Сжато наше пространство, спрессовано время,

Нет для нас ни предчувствий, ни долгих дорог…

Но уж так повелось и завещано всеми –

Расставаясь, свести прожитого итог.

 

И, должно быть, таится какая‑то прелесть

В том, что, тихую эту минуту храня,

Те, кто близки тебе, пред разлукой расселись,

Как далекие предки в кружок у огня.

 

Можно вовсе не верить ни снам, ни приметам,

Если души у нас на особую стать, –

Всё ж, пред тем как лететь к отдаленным планетам,

Разве плохо с друзьями присесть, помолчать?..

 

<1964>

 

259. «Тряхнула б ты, Память, кошелкою…»

 

 

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины…

 

А. Пушкин

 

 

Тряхнула б ты, Память, кошелкою,

Чтоб сердцу хоть этим помочь,

Сияй новогоднею елкою

В ту давнюю звездную ночь!

 

Тебе бы мороза московского,

Ковровые сани, луну,

Светланой, совсем из Жуковского,

Прильнуть, ожидая, к окну.

 

Задумчивость клонит ли голову,

Луна ль загляделась в лицо?

Растопим над ложкою олово,

Пшеницей засыплем кольцо.

 

Свечи отраженье померкло ли,

Колышутся ль тени опять?

Позволь мне хоть в тающем зеркале

Свой жребий сейчас отгадать.

 

Окно заметает порошею,

Антоновкой пахнет мороз.

В родне ты с погодой хорошею

И кружевом русских берез.

 

А снег налетает и стелется,

Колышется в зеркале лед,

И смутному сердцу метелица

Заветные песни поет.

 

Декабрь 1928, 1964

 

260. «Ну что ж! О чем бы ни грустил…»

 

 

Ну что ж! О чем бы ни грустил

Ты в сумеречный час,

Пусть прилетевший Азраил

С тебя не сводит глаз.

Не торопясь, он перечтет

Угасшие дела:

И те, где ждал тебя почет,

И те, что скрыла мгла.

И взвесит он, как на весах,

Твое добро и зло,

Всё, что парило в небесах,

Что прахом поросло.

Что стало копотью души,

Что проросло цветком

И что, рожденное в тиши,

Ты расточал потом…

И скажет, подводя итог:

«Ну, что же, ты готов?»

А я отвечу:

«Ты бы мог

Не тратить жалких слов.

О грозный вестник! Нет и нет!

Пусть не осталось сил,

Я не хочу покинуть свет,

Который так любил!

Еще не всё я досмотрел

И переслушал в нем,

Не перешел еще предел

Ни сердцем, ни умом,

Не надышался до конца

Я почками берез,

Густой сиренью у крыльца

В раскате майских гроз.

Не отдал Родине всего,

Чем был обязан ей, –

А солнце века моего

Встает из тьмы ночей!

Вернись в легенды древних лет,

Посланник темных сил,

Пересекая путь ракет,

Ты крылья опалил.

Тебя отвергнул разум мой –

Частица бытия.

Где б ни был я, всегда со мной

Земля – Звезда моя!»

 

Январь 1964

 

261. «Не всем дано мечтою прорастать…»

 

 

Не всем дано мечтою прорастать

И облакам, ловя их очертанья,

На лебединую их глядя стать,

Давать какой‑то облик и названья.

 

Ты их поймать задумал в невода

Своих стихов, – напрасные усилья!

Они ушли спокойно, как вода,

И развернули солнечные крылья.

 

У них свои стремленья и пути,

Свои неизъяснимые пристрастья…

И все‑таки как хочется найти

И в них неуловимый призрак счастья!

 

Сентябрь 1964

 

262. «Я вглядываюсь в неизбежное…»

 

 

Я вглядываюсь в неизбежное –

Пока еще со стороны…

Оно совсем как поле снежное,

Всегда укутанное в сны.

 

И всё ж под снегом разгорается

Жизнь предугаданным ростком,

Существованье продолжается,

Но только в облике ином.

 

Не всё ль равно – ручьем бушующим

Иль робкой стрелкою травы

Жить в этом мире торжествующем,

Купаясь в волнах синевы!

 

1964

 

263. «И как бы ни был мир расколот…»

 

 

И как бы ни был мир расколот

Меж нашим сердцем и умом,

Он непрерывен, вечно молод

В единстве истинном своем.

 

И то, что мы зовем прекрасным, –

Лишь отраженье тех лучей,

Что сами дарим мы всечасно

Ему от щедрости своей.

 

Январь 1965

 

264. «Смотри, как розовеют облака…»

 

 

Смотри, как розовеют облака,

Просвечивая дымкой голубою.

Спит озеро. Метелки тростника,

Глядясь в него, любуются собою.

 

К восходу повернул я свой челнок, –

Там крылья распахнет сейчас жар‑птица,

И узкий багровеющий зрачок,

Как уголек на пепле, разгорится.

 

Вот лег и луч. Толчется мошкара,

Затрепетали листики осины.

И как он свеж в росистые утра,

В соседней роще рокот соловьиный!

 

Май 1965

 

265. «Было когда‑то… И всё позабыто…»

 

 

Было когда‑то… И всё позабыто…

Боги скучали по нашей земле,

И выходила из волн Афродита

В чуть розоватой предутренней мгле.

 

Легкая билась волна о колена,

Белый кружился над ней голубок,

Тихо стекала жемчужная пена

С чресел богини на гладкий песок.

 

Юноша смуглый глядел изумленно,

Сбилось у ног его стадо овец.

Шла она легкой походкой со склона

К людям в долину, срывая чебрец.

 

Травы дышали в сверкающих росах,

Таял, синея, туман вдалеке…

И прикоснулся пастушеский посох

К узкому следу на влажном песке.

 

Май 1965

 

266. «Куда же мне деться от этого сердца…»

 

 

Куда же мне деться от этого сердца,

От этой кукушки, стучащей в груди?

Всё хочет она и не может распеться,

И вновь замолкает, пророча дожди.

 

Сменяются, тают и солнце, и ночи,

Река неуклонно ко взморью идет,

А бедная птица всё так же хлопочет

И мне до рассвета уснуть не дает.

 

Чуть я позабудусь – мне снится опушка

Березовой рощи в вечернем огне…

О чем ты хлопочешь, кукушка, кукушка,

И сколько годов нагадаешь ты мне?

 

Лето 1965

 

КАМЕШКИ КОКТЕБЕЛЯ

 

 

Осколки обточенной лавы,

Лазурному морю сродни,

Вы были мучительно правы,

Напомнив мне давние дни.

 

Я снова вас вижу на пляже,

Сквозистые, с жилкой внутри,

Где есть и морские пейзажи,

И бледные перья зари.

 

Прозрачный глазок халцедона,

Агат, аметист голубой,

На берег волною зеленой

Вас море выносит с собой.

 

В шафране закатного зноя

Среди лиловатых холмов

Иду я вдоль кромки прибоя

На свой ежедневный улов.

 

В тени опрокинутой лодки,

Лишь полдень на убыль пойдет,

Я вас разбираю, как четки,

Как зерна удач и невзгод.

 

Милы мне и яркость, и млечность,

Я сам отыскал вас в песке

И, каплей застывшую, вечность

В своей согреваю руке.

 

Лето 1965

 

268. «Я верю солнцу, рощам и туманам…»

 

 

Я верю солнцу, рощам и туманам, –

А чтобы все понять меня могли,

Не сравниваю небо с барабаном

И лес – с небритою щекой земли.

 

Мне кажется ненужною забавой

Плетенье кружев из случайных слов,

Я не прельщен их дерзостью лукавой,

В сеть не возьму сомнительный улов.

 

Стихи всегда – нежданное дыханье,

Подаренное миром в должный час,

И кто же может угадать заране,

Как отзовется этот голос в нас?

 

Стихи живут и в буре, и в покое,

Растут, как зори, дышат, как трава.

И только в этом суть. А остальное,

Как Гамлет говорил: «Слова, слова, слова…»

 

Сентябрь 1965

 

ЗОДЧЕСТВО

 

 

Я не хочу крошить по мелочам

Священный хлеб отеческих преданий.

Еще в пути он пригодится нам,

Достоин он сыновней нашей дани.

Отцы ведь были не глупее нас,

И то, что в тьме неволи им мечталось,

Наследством нашим стало в добрый час,

Чтоб их заря всё дальше разгоралась.

 

Когда я с изумлением смотрю

На эти древнерусские соборы,

Я вижу с них, подобно звонарю,

Родных лесов и пажитей просторы.

Не чад кадил, не слепоту сердец,

Взалкавших недоступного им рая,

А творчества слепительный венец,

Вознесшегося, время попирая.

 

Великий Новгород и древний Псков –

Нас от врага спасавшие твердыни –

Вот что в искусстве старых мастеров

Пленяет нас и радует поныне.

Был точен глаз их, воля их крепка,

Был красоты полет в дерзаньях отчих,

Они умели строить на века.

Благословим же труд безвестных зодчих!

 

В родном искусстве и на их дрожжах

Восходит нас питающее тесто,

И попирать былое, словно прах,

Родства не помня, было бы нечестно.

А эти крепости – монастыри,

Служившие защитою народу,

Со дна веков горят, как янтари,

На радость человеческому роду.

 

Октябрь 1965

 

270. «Немолчное море… века и века…»

 

 

Немолчное море… века и века

Оно о скалу разбивает бока.

 

И, тяжкие волны обрушив в песок,

Волочится пеной у каменных ног.

 

И так же веками недвижна, нема

Земля, потому что упряма сама.

 

Молчанье и грохот. Набег и отпор.

Веками идет нескончаемый спор.

 

Живет Человек у скалы в шалаше,

И землю, и море вместил он в душе.

 

Покой и движенье извечно равны.

В нем тело – от камня, душа – от волны.

 

1965

 

271. ДОН‑КИХОТ

 

 

Добрый Санчо, нет тебя на свете,

Да и я давно уж только тень,

Только книга с полки в кабинете,

Вымысел ламанчских деревень.

 

В кирпичах лежат мои палаты,

Заросли кустами бузины,

На чердак заброшен шлем помятый,

Сломан меч, и книги сожжены.

 

Виноградников засохли корни,

Герб мой – посмеяние вельмож,

Росинант – добыча живодерни, –

Косточек и тех не соберешь…

 

Всё же, Санчо, наши беды, муки

Не прошли, не сгинули во тьме, –

Ведь о нас мечтатель однорукий

День и ночь писал в своей тюрьме.

 

Знал он, что мы станем достояньем

Всех, в ком живы честные сердца,

Обошедшим целый мир преданьем,

Сказкой, не имеющей конца.

 

Нас уж нет. Но есть еще на свете

Мельницы, разбойники и львы,

Деспоты, расставившие сети,

Бредни сарацинской головы.

 

Есть леса насилья и обмана,

Чащи ядовитого репья…

Жаль, что я сражен был слишком рано

И в бою не доломал копья!

 

Всё ж мы, Санчо, жили не напрасно,

Совершали подвиги не зря.

Над землей, сто тысяч лет несчастной,

Свежая прорежется заря.

 

Пусть гиены воют, злятся кобры, –

Сгинет нечисть, новый день придет!

Это говорит Алонзо Добрый,

Спутник твой, безумец Дон‑Кихот.

 

1965

 

272. «Опять стихи со мной. Неровными рядами…»

 

 

Опять стихи со мной. Неровными рядами

Они бегут, бегут, теснясь строка к строке,

Но то, что в тишине накоплено годами,

Со мною говорит на смутном языке.

 

Мне слов недостает в привычном их отборе.

Как влить в их тесноту отстой тревог и дум?

Вокруг меня поет широкой жизни море,

И жадно ловит слух неудержимый шум.

 

Быть может, он таит и страстное страданье

И радость бытия, как ветер, как листва,

Но этот вечный ритм вошел в мое дыханье

И вынесет на свет мне нужные слова.

 

1965

 

273. «Вот как это было…»

 

 

Вот как это было

В тех угасших днях…

Молодая сила

Свой брала размах.

 

И летели сани,

По снегу скользя,

Словно пели сами

Песню про себя.

 

А морозный месяц,

Круглый, как кольцо,

Тишиной завесясь,

Мне глядел в лицо.

 

Лес летел навстречу

В шапках снеговых,

Сыпал мне на плечи

Пыль снегов седых.

 

Правда?.. Или снилось?..

Разве что поймешь!

Только сердце билось

И бросало в дрожь.

 

Вот и доскакали,

Да и то не впрок.

Лошади ль устали?

Дремлет ли седок?

 

Нет того уж бега,

Сани чуть ползут…

Скоро ль до ночлега

Кони довезут?

 

Январь 1966

 

274. «Жажда жить во мне неутомима…»

 

 

Жажда жить во мне неутомима –

Всё бы видеть, всюду побывать,

Чтоб ничто не проходило мимо,

Как реки стремительная гладь.

 

До чего ж земля моя богата!

Только жизнь обидно коротка,

И всё то, что прожито когда‑то,

Увлекает времени река.

 

Да, «река времен в своем стремленьи»…

Но ведь море тоже где‑то есть,

И во тьме бездонного забвенья

Звезд, зажженных разумом, не счесть!

 

Пусть летит и кружится планета, –

Разве где положен ей предел,

Разве не продлится эстафета

Поколений, замыслов и дел?

 

В этом мире, бесконечно старом,

Вечное скользит веретено,

И ничто не пропадает даром

Из того, что мыслью зажжено.

 

Январь 1966

 

275. «Не знаешь ты, в ком отзовется…»

 

 

Не знаешь ты, в ком отзовется

Твоя заветная строка,

Кто ей приветно улыбнется,

Кто только взглянет свысока.

 

А кто по книге равнодушно

Скользнет, не думая о том,

Как было радостно иль душно

Словам рождаться под пером.

 

Но ты, неведомый приятель

Иль даже друг – кого порой

Коснусь я кстати иль некстати

Своей нежданною строкой,

 

Прерви привычных дел теченье,

Пока порыв твой не угас, –

Ведь в это самое мгновенье

Судьба соединила нас.

 

Мы на конце единой нити,

Мы на одной звучим волне

Для всех раздумий и открытий,

Понятных лишь тебе и мне.

 

Январь 1966

 

ЗВЕЗДА

 

 

…Да, расточая сердца пыл,

В скитаньях жизнь свою губя,

Из всех я звезд одну любил…

Одну тебя, одну тебя.

 

И в час, когда не стало сил,

О всем утраченном скорбя,

Сесть к изголовью попросил

Одну тебя, одну тебя.

 

Я тенью стал, я всё забыл,

Земное небо разлюбя,

Но я зову среди светил

Одну тебя, одну тебя.

 

Февраль 1966

 

277. «Всё выше к свету по долине лилий…»

 

Памяти Анны Ахматовой

 

 

Всё выше к свету по долине лилий,

К деревьям, что подобны облакам,

Ее повел почтительно Вергилий

В Элизиум, открытый славе храм.

 

Создатель Гамлета, склонясь в поклоне,

Сказал ей:

«Леди, в тот далекий час

Пред саркофагом Юлии в Вероне

С Ромео рядом я увидел вас».

 

Она стояла, вглядываясь в лица,

В сердца поэтов всех веков и стран,

И горбоносый профиль флорентийца

Прорезался сквозь тающий туман.

 

«Прошли вы все земные испытанья,

Когда ваш город был бедой одет,

Вы гордо отстранили хлеб изгнанья,

Врагу в лицо сказали гордо – нет!»

 

Она стояла, опустив ресницы,

В привычном одиночестве своем,

Над ней неведомые пели птицы,

Дышал лазурью мирный водоем.

 

Казалось всё таинственно и странно.

Ужели ей и это суждено?

И кто‑то вдруг плеча коснулся:

«Анна,

Как я вам рад, как вас я ждал давно!

 

Здесь всё друзья. Тропой кремнистой, узкой

Вы шли всё выше, оставляя мглу.

Позвольте вас приветствовать по‑русски,

Мы земляки по Царскому Селу!»

 

Губами старомодно и учтиво

Ее руки слегка коснулся он, –

И перед ней родные реки, нивы,

Леса, озера пронеслись как сон.

 

Запели звезд ликующие скрипки,

Сгорела горечь прошлого дотла,

И в озареньи пушкинской улыбки

Она в свое бессмертие вошла.

 

8 марта 1966

 

278. «Нам снятся до сих пор нездешние закаты…»

 

 

Нам снятся до сих пор нездешние закаты,

Созвездья дальних стран, легенды детских лет,

И вновь уносят нас крылатые фрегаты

К цветущим островам, каких на карте нет,

 

Встают леса мечты в причудливом убранстве,

Давно забытые доходят голоса,

Плывут обрывки снов, и ветер дальних странствий

Соленой свежестью нам полнит паруса.

 

И всё мне кажется во тьме моей каюты,

Что стрелка компаса надежно держит путь,

Что медлит маятник отсчитывать минуты,

Которых уж никто не может мне вернуть.

 

Как будто в некий час проснусь я на рассвете

И с палубы крутой увижу там, вдали,

Сияющий залив, единственный на свете,

Куда не пристают земные корабли…

 

Пусть в жизни было всё томительней и проще,

Но почему сейчас сквозь тающий туман

Сияет снег вершин и пальмовые рощи

На берег сходятся, чтоб слушать океан?

 

Как будто нам дано единственное средство

Найти, собрать себя на грани темноты

Лишь тем, что можем мы на миг вернуться в детство

На белом корабле несбывшейся Мечты.

 

Март 1966

 

279. «Немало уж лет миновало над звездным простором земли…»

 

 

Немало уж лет миновало над звездным простором земли,

И сердце немного устало, и ноги в дорожной пыли.

 

Изрезала плечи котомка, ремни поистерлись у ней,

И песни поются негромко, и солнце садится мутней.

 

Но всё же в вечернем тумане отстать я от жизни не мог,–

Так вечно река не устанет, так тянется к небу росток.

 

Мне дорого всё, что на свете ликующей жаждой полно:

И ветер, и роща, и дети, и настежь с зарею окно.

 

Березы и берег отлогий, серебряный отблеск озер,

Избушка у самой дороги и в соснах крутой косогор…

 

Хотел бы я в вас затеряться, как песня в весеннем лесу,

Мне с вами вовек не расстаться, я память о вас унесу.

 

Быть может, когда и приснится на стылой дороге планет,

Что иволга, русская птица, мне шлет издалека привет,

 

Что к Волге на светлые плесы, ликуя, спускается день,

Что так же рождаются весны и так же бушует сирень.

 

Апрель 1966

 

280. «Рад я был с тобою породниться…»

 

 

Рад я был с тобою породниться.

Ты ведь и легка‑то, словно птица,

 

И крыло‑то у тебя с полнеба,

И клюешь ты от родного хлеба.

 

То шумишь ты листьями широко

В свежести березового сока,

 

То к реке ведешь тропою росной,

То жарою дышишь сенокосной.

 

Знаю, у берез зеленый локон,

Знаю, в омутах гуляет окунь.

 

Тучка затуманилась лилово,

Виснет пряжею дождя грибного,

 

А потом, совсем как царь‑девица,

Радугой над рощей разгорится…

 

Это всё я вижу не впервые,

Потому что родился в России,

 

Потому что песенное слово

Мне на слух, на ощупь вечно ново.

 

Так вот и живу, пока живется,

И пою, пока еще поется.

 

Апрель 1966

 

СТЕПНАЯ ВЕСНА

 

 

Ко мне приходят, как сон нежданный,

Необозримых степей просторы.

Куда ни глянешь, цветут тюльпаны,

А там, далёко, синеют горы…

 

Весна дыханьем своим согрела

Холмы и склоны крутых предгорий,

Скуластой степи большое тело

Привольно дышит в цветном уборе.

 

А репродуктор поет на крыше

Стихи Абая из песни старой;

К раздолью пастбищ всё выше, выше

Неторопливо ползут отары.

 

Конец зимовкам в пастушьем стане.

К цветам высоким, к душистым травам!

В лугах джейляу прохладой тянет

С вершин зубчатых и снежноглавых.

 

Стоят по пояс ромашки‑звезды,

Густые ели восходят строем.

На сочных травах нагорный воздух –

Медвяных травах – давно настоян.

 

Проходят овцы. По мягким склонам

Кошмы весенней свежи узоры.

А там, высоко, над зноем сонным,

Синеют горы, синеют горы…

 

Май 1966

 

282. «Светом бывает тьма разбужена…»

 

 

Светом бывает тьма разбужена

В непрекращающемся поединке.

Тысячелетья растет жемчужина

В мякоти раковины – от песчинки.

 

Там, в глубине, где морские слизни

Плотно ребристые сжали створки,

Эта песчинка – прообраз жизни –

Ищет в потемках дороги зоркой.

 

И не по прихоти иль своеволью,

А оттого, что мученье длится,

Всё, что дано нам любовью, болью,

В радость нежданную обратится.

 

А проще сказать – пусть зреет слово

Неторопливо и полноценно, –

Тогда и старое будет ново

Правды крупицею неизменной.

 

Если жемчужины нет без боли,

Если и радость – венец страданья,

Что бы ты делал без вечной соли,

Горестной спутницы существованья?

 

Май 1966

 

283. «Разрыв‑трава, разрыв‑трава…»

 

 

Разрыв‑трава, разрыв‑трава

Растет по влажным скатам.

В ней сила тайная жива

В обличье небогатом.

 

Трава свиданий и разлук,

И горести, и страсти!

Освобождение от мук

В ее волшебной власти.

 

Она любые цепи рвет,

Выводит из темницы,

И тем, кто в жаркий бой идет,

Наверно, пригодится.

 

А в горький час, когда тоска

Доходит до предела,

Довольно только стебелька,

Чтоб душу взять из тела.

 

Где мне найти разрыв‑траву –

Хоть малую лишь малость?

Но ни во сне, ни наяву

Она мне не встречалась.

 

И лишь в последний, поздний срок

Нам встретиться придется:

Она свой вздует огонек,

А сердце… разорвется.

 

Июнь 1966

 

284. «Иногда от случайного слова…»

 

 

Иногда от случайного слова,

От всего, что тебе невдомек,

От вороны, от неба сырого

Начинается этот клубок.

 

Узелками запутана пряжа,

Перехлестами сбита в пути,

Перетянута туго, и даже,

Как ни бейся, концов не найти.

 

Но в какое‑то чудо‑мгновенье,

Долгожданный найдя поворот,

Начинает меж пальцев скольженье

Нитка, сразу пошедшая в ход.

 

И становится ясно – «ворона»

Неспроста появилась сперва,

Что за нею пойдут неуклонно

Эстафетою мысли – слова.

 

И поднимется берег отлого,

Зашумит раскачавшийся бор,

Побежит, изгибаясь, дорога

В телеграфных столбах на простор.

 

Остановится в поле прохожий,

Улыбнется лугам и лесам –

На тебя чем‑то странно похожий,

А быть может, и вправду ты сам.

 

Загудят телеграфные струны

Над холодным разливом полей,

Над когда‑то веселой и юной,

Ускользающей жизнью твоей.

 

Ты не знаешь, какие там вести

По натянутым струнам летят,

Но, покуда с землею ты вместе,

Им откликнуться будешь ты рад.

 

И людские приветы, тревоги,

Уходящие в чье‑то жилье,

Вновь захочешь на склоне дороги

Пропустить через сердце свое.

 

Июль 1966

 

285. «В родной поэзии совсем не старовер…»

 

 

В родной поэзии совсем не старовер,

Я издавна люблю старинные иконы,

Их красок радостных возвышенный пример

И русской красоты полет запечатленный.

 

Мне ведома веков заветная псалтырь,

Я жажду утолять привык родною речью,

Где ямбов пушкинских стремительная ширь

Вмещает бег коня и мудрость человечью.

 

В соседстве дальних слов я нахожу родство,

Мне нравится сближать их смысл и расстоянья,

Всего пленительней для нёба моего

Раскаты твердых «р» и гласных придыханья.

 

Звени, греми и пой, волшебная струя!

Такого языка на свете не бывало.

В нем тихий шелест ржи, и рокот соловья,

И налетевших гроз блескучее начало.

 

Язык Державина и лермонтовских струн,

Ты – половодье рек, разлившихся широко,

Просторный гул лесов и птицы Гамаюн

Глухое пение в виолончели Блока.

 

Дай бог нам прадедов наследие сберечь,

Не притупить свой слух там, где ему всё ново,

И, выплавив строку, дождаться светлых встреч

С прозреньем Пушкина и красками Рублева.

 

В неповторимые, большие времена

Народной доблести, труда и вдохновенья

Дай бог нам русский стих поднять на рамена,

Чтоб длилась жизнь его, и сила, и движенье!

 

1966

 

286. «Стареют книги… Нет, не переплет…»

 

 

Стареют книги… Нет, не переплет,

Не тронутые плесенью страницы,

А то, что там, за буквами, живет

И никому уж больше не приснится.

 

Остановило время свой полет,

Иссохла старых сказок медуница,

И до конца никто уж не поймет,

Что озаряло наших предков лица.

 

Но мы должны спускаться в этот мир,

Как водолазы в сумрак Атлантиды, –

Былых веков надежды и обиды

 

Не только стертый начисто пунктир:

Века в своей развернутой поэме

Из тьмы выходят к Свету, к вечной теме.

 

Апрель 1967

 

У ЛУКОМОРЬЯ

 

 

На зеленых склонах Лукоморья,

Буйно ветви опустив вразлет,

Как сплетенье радости и горя,

Вековое дерево растет.

 

Если путник в тень его приляжет,

Неизбывным зноем истомлен,

Многое листвой оно расскажет,

Погружая память в мирный сон.

 

Вспыхнут самоцветные каменья,

Распахнет свой полог полутьма,

И, как златоверхие виденья,

Выплывут сады и терема.

 

Ветерок повеет, свеж и мирен,

А с тенистой ветки на краю

Трелью разольется птица Сирин,

Издавна гостящая в раю.

 

Но едва прорежется зарница,

Распуская радугою хвост,

Новая в листву присядет птица,

Вестница тревоги – Алконост.

 

Ты услышишь свист и грохот боя

Там, где в кровь окрашена трава,

Где на стены, исступленно воя,

Саранчою лезет татарва.

 

Эй, вставай! Заржал твой конь в тревоге,

Ногу в стремя! Тут уж не до сна.

Расстилайся птицей, быстроногий!

Поспешай к заставе дотемна!

 

Коль стрела пробьет твою кольчугу,

Коль из рук ты выпустишь копье,

Не жалей! Полынь‑траве, как другу,

Ты свое оставишь бытие.

 

И опять заплещет над тобою

Дерево разливом тонких струн,

Над твоею гордою судьбою

Будет виться птица Гамаюн!

 

Май 1967

 

288. «Любил и я волшебный мир кулис…»

 

 

Любил и я волшебный мир кулис

За несколько минут до представленья:

Над сценой ходят блоки вверх и вниз,

Развертывая замок и растенья,

И медленно спускают с высоты

Гладь озера и снежные хребты.

 

Немая сцена всё еще пуста,

Но в полутьме уже мелькают тени,

А рыцари Мальтийского креста

Восходят на дощатые ступени,

И, пестроцветной свитой окружен,

Воссел король на золоченый трон.

 

Идет минута строгой тишины.

Всё сверено, не может быть ошибки.

С колосников приспущен диск луны,

И слышно, как настраивают скрипки,

В последний раз кропят из лейки пол,

Ударил гонг – и занавес пошел.

 

В оркестре словно бурю пронесло,

Гремит, сверкает полонез начала.

В свои права вступает волшебство

Над тишиною зрительного зала,

И зыбкий круг – сегодня как вчера –

По сцене уж ведут прожектора.

 

А я из‑за кулис слежу за ней,

Возникшей, словно лунное виденье,

Белее всех подружек‑лебедей

В кольце волнообразного движенья,

Когда весь зал, дыханье затаив,

Летит ей вслед под струнный перелив.

 

Кружись, сверкай, волшебница, для нас

Преобразившая весь мир картонный

В полет мечты, в сиянье юных глаз,

В томленье скрипок и призыв валторны,

Чтоб это лебединое крыло

Дыханьем счастья по сердцам прошло!

 

Июль 1967

 

289. «Вянут дни… Поспела земляника…»

 

 

Вянут дни… Поспела земляника,

Жарко разметался сенокос.

В первый раз ты видишь, Эвридика,

Голубое озеро, кувшинки

И бежишь, босая, по тропинке

К буйной пене мельничных колес.

 

Там, на камне, обхватив колени,

Села и задумалась. Глаза

Широко раскрыв, глядишь, как тени

Бродят в роще с пегим жеребенком,

На плече, слепительном и тонком,

Синяя трепещет стрекоза.

 

Эвридика! Ты пришла на Север,

Я благословляю эти дни.

Погляди, как розовеет клевер,

Как струятся под водой каменья,

И оставь в песке напечатленье

Золотой девической ступни!

 

Ты пришла под ласковое небо

Из подземной мертвой темноты,

Из пещер безмолвного Эреба

В край берез и песен соловьиных,

Васильков и заводей глубинных

Рвать простые травы и цветы.

 

Не Орфей я, нет со мной кифары,

Я рыбак в убогом челноке,

Я живу в своей избушке старой

И, когда спускается прохлада,

Рано утром выгоняю стадо

С берестяной дудочкой в руке.

 

Знаю, ты боишься возвращенья

В царство мрака, где жила, скорбя,–

Этой дудочки нехитрым пеньем

И своей тревогой неустанной

Я к живым цветам, к заре румяной

Из Аида выведу тебя!

 

<1923>, август 1967