КОГДА РОЖДАЛСЯ ДНЕПРОГЭС

 

 

Там, где рвался сизый ситец

О гранит и известняк,

Где сквозь пену Ненасытец

Высил каменный костяк,

 

Где отроги Прикарпатья

На клыки, как дикий вепрь,

В тесно сжатые объятья,

Принимали мутный Днепр,–

 

Степь раздвинула утесы,

Неба высушила синь,

И разрезала откосы

Рельс текучая полынь.

 

Седоусый и чубатый,

Прорываясь сквозь века,

Батько Дніпр, казак заклятый,

Шпорой пробует бока.

 

Вздыбив серую кобылу,

Нагибаясь к стременам,

В лук крутой сгибает силу,

Пляшет саблей по камням.

 

Но, и фыркая и роя

Закипающий сугроб,

Конь в бетоны Днепростроя

Упирает черный лоб.

 

А тугое половодье

Пухнет злобою, пока

Ищет сослепу поводья

Ослабевшая рука.

 

Не гордись былым корытом,

Запорожец, дід Дніпро,

Не дивись, что динамитом

Рвем мы дряхлое нутро!

 

Чуя узкую могилу,

Понесешь ты, рад не рад,

Всех веков седую силу

На Днепровский комбинат.

 

В разозленном пенном смехе

В провода вольешь сполна

Ветер сабельной потехи,

Вольный топот табуна,

 

Чтоб, как чуб твой – сизый иней,

Как стрелы сверкнувший луч,

Стал советский алюминий

Легок, звонок и летуч.

 

Чтоб, как свист в набеге ратном,

Храп коней и скрип седла,

На полу в рельсопрокатном

Полоса, шипя, ползла;

 

Чтобы вздыбленные воды

На отливе крутизны

Поднимали пароходы

От Херсона до Десны.

 

Чтоб в лугах по Заднепровью,

Вспарывая целину,

Ты поил своею кровью

Всю червонную страну.

 

1929

 

106. «Овраги, поля и березы…»

 

 

Овраги, поля и березы,

И вёдро, и дождик опять, –

Пускай это льется как слезы,

Которых не хочешь унять.

 

Всего себя выплакать надо,

Чтоб после увидеть ясней

Росистую молодость сада

И розовый месяц над ней!

 

1920‑е годы

 

107. «Нет, не напрасно я в звездном лесу…»

 

 

Нет, не напрасно я в звездном лесу

Радостно легкое сердце несу.

 

Переплывая извечный поток,

Знаю я: мир полногласный широк,

 

Буду я камнем у моря молчать,

Розовым озером небо качать.

 

Руки раскинув на лунном пути,

Буду торжественным дубом расти.

 

Солнечной ласточкой резать лазурь,

Прыгать дельфином – товарищем бурь,

 

Время настанет – войду в хоровод

Скал и деревьев, равнины и вод,

 

Вечной останусь над морем звездой,

Птицей, растением, зверем, водой.

 

И человеческий голос во мне

Чьей‑то по‑братски ответит струне.

 

1920‑е годы

 

108. «ICH GROLLE NICHT…»[32]

 

 

«Ich grolle nicht…» Глубокий вздох органа,

Стрельчатый строй раскатов и пилястр.

«Ich grolle nicht…» Пылающий, как рана,

Сквозистый диск и увяданье астр.

 

«Ich grolle nicht…» Ответный рокот хора

И бледный лоб, склоненный под фатой…

Как хорошо, что я в углу собора

Стою один, с колоннами слитой!

 

Былых обид проходит призрак мимо.

Я не хочу, чтоб ты была грустна.

Мне легче жить в пыли лучей и дыма,

Пока плывет органная волна.

 

Виновна ль ты, что всё твое сиянье,

Лазурный камень сердца твоего

Я создал сам, как в вихре мирозданья

Легендой создан мир из ничего?

 

Зовет меня простор зеленоглазый,

И если нам с тобой не по пути,

Прощай, прощай! Малиновки и вязы

Еще живут – и есть куда идти!

 

Цветет жасмин, струясь в вечернем Рейне,

Цвети и ты обманом снов своих,

А мне орган – брат Шумана и Гейне –

Широк, как мир, гремит: «Ich grolle nicht…»

 

1920‑е годы

 

109. «Как в сумеречный день дыханье пены зыбкой…»

 

 

Как в сумеречный день дыханье пены зыбкой,

Воображение безжалостно дразня,

С досадной воркотней иль ласковой улыбкой

Всегда ты ускользаешь от меня.

 

Скрываясь за пустой или небрежной фразой,

Какую‑то печаль безжалостно тая,

Не веришь ни словам, ни песне, ни рассказу,–

Со мной – и без меня, моя – и не моя.

 

И только в комнате с раздернутою шторой,

Среди таинственно рассыпанных огней,

Вдвоем, лицом к лицу, мы скрещиваем взоры, –

Враги или друзья? – так, что нельзя тесней.

 

Конец 1920‑х годов

 

110. «Как странно встречаются души…»

 

 

Как странно встречаются души…

Проходят, друг друга задев,

А сердце тревожит и душит

Какой‑то забытый напев.

 

Давно уже чем‑то знакомый,

Воскрес он из прожитых лет,

Как память далекого дома,

Как юного сердца привет.

 

И хочется верить и слушать

Мелодию эту… Но нет –

Встречаясь, расходятся души,

Чтоб кануть в холодный рассвет.

 

Конец 1920‑х годов

 

К ЮНОСТИ

 

 

Блуждая, томился я много,

Вверялся недоброй судьбе,

И вот полевая дорога

Ведет мою память к тебе.

 

Письмо за письмом разбирая –

Старинную повесть души,–

Я вижу тебя, молодая,

В сосновой озерной глуши.

 

Но вместе с полями родными,

Где в солнце сверкают дожди,

Простое веселое имя

Навеки осталось в груди.

 

Ложатся мне на сердце росы,

Плечо задевают кусты,

Как будто в упругие косы

Ты те же вплетаешь цветы,

 

Как будто в горячую руку

Мне грустные пальцы легли

И снова поет нам разлуку

Кузнечик в вечерней пыли.

 

Всё те же и берег отлогий,

И зноем налитая рожь,

Да только вдоль старой дороги

Былых васильков не найдешь…

 

Апрель 1930

 

112. «Восточный Крым. Очарованье…»

 

 

Восточный Крым. Очарованье

Твоих холмов, равнины, скал

Я не вместил еще в названье,

А то, что было, потерял.

 

Не «Киммерийские пустыни»

И не «Италия» (она

Дымится далью светло‑синей

В холстах Сильвестра Щедрина), –

 

Ты солнцем выбеленный дворик

И моря гулкий очерет.

Воспоминаньем воздух горек

Или полынью – кто поймет?

 

Но розовые черепицы,

Известка стен и плющ сухой –

Всё это на сердце ложится

Дыханьем осени сквозной.

 

 

* * *

 

Восточный Крым! Полынные холмы,

Дыхание лазурного залива

И гребень гор… к вам памятью счастливой

Я ухожу от тающей зимы.

 

Закрыв глаза, я вижу, как живет

Широкое дыхание прибоя,

Степных стрижей сверкающий полет

И синий день, струящийся от зноя.

 

Сентябрь 1930 Коктебель

 

113. TERRA ANTIQUA[33]

 

 

В синеве кремнистых складок,

В пыльных тропках чабана,

Там, где свежих лоз порядок,

Черепиц и мальв цветенье

Протянула вдоль селенья

Виноградная страна,

 

Где развернуты на створе

Осыпь охры, синь сурьмы –

Встань, вдохни всей грудью море,

И, как Товия когда‑то,

Поведет тебя вожатый

На закатные холмы!

 

В легком шорохе сандалий,

С длинным посохом в руке,

Он раздвинет эти дали –

Очерет холмов полынных,

Выгиб скал и гул пустынных

Пенных гребней на песке.

 

И в округлостях шафранных,

В мирном грохоте зыбей,

Как во сне, сквозь синь тумана

Ты узнаешь взор, и волос,

И глухой, как море, голос

Древней Матери твоей!

 

Сентябрь 1930 Коктебель

 

САД ПОЭТА

 

 

Сады прекрасные, под сумрак ваш священный

Вхожу с поникшей головой…

 

А. С. Пушкин

 

 

В побегах мраморного хмеля

Бродя мечтою наугад,

Любил я в синий час апреля

Почтить цитатой из Корнеля

Иль Озерова этот сад.

 

Моя душа вошла до срока

В чертеж руин, каскадов, лип,

И патетический барокко

Неумолимо и жестоко

Ей придал женственный изгиб.

 

И стих мой в праздности лукавой

Уже ценил игру волют,

Лучи колонн, доспехи славы,

Растрелли умные забавы

На пышном празднестве минут.

 

Мне нравилась фасада живость,

Лепных узоров пестрота

И нимф и гениев игривость,

Пока сквозь душную красивость

Не просквозила Красота.

 

С тех пор люблю я скупость линий,

Колонны сдержанный полет,

В просвете статуй воздух синий,

На ручке вазы – первый иней,

У ног Перетты – первый лед.

 

Люблю не сумрак полусонный,

А предосенний лип наряд,

И эти пушкинские клены,

И строгость бронзы оснеженной,

И дум неспешный листопад.

 

Ноябрь 1930

 

115. «На пустом берегу, где прибой неустанно грохочет…»

 

 

На пустом берегу, где прибой неустанно грохочет,

Я послание сердца доверил бутылке простой,

Чтоб она уплывала в далекие синие ночи,

Поднимаясь на гребень и вновь опадая с волной.

 

Будет плыть она долго в созвездиях стран небывалых,

Будут чайки садиться на скользкую темень стекла,

Будет плавиться полдень, сверкая на волнах усталых,

И Плеяды глядеться в ночные ее зеркала.

 

Но настанет пора – наклоняясь со шлюпки тяжелой,

Чьи‑то руки поймают посланницу дальних широт,

И пахнут на припеке ладонью растертые смолы,

А чуть дрогнувший голос заветные буквы прочтет,

 

Свежий ветер разгладит листок мой, закатом согретый,

Дымный уголь потонет над морем в лиловой золе,

И расскажет потомкам воскресшее слово поэта

О любви и о солнце на старой планете – Земле!

 

1930

 

КЕРЧЬ

 

 

Запрыгало рваной корзиной,

Ударило грохотом в дом,

Всё небо, как парус холстинный,

Вспороло сверкнувшим ножом.

 

Расплющило капли, к конторе

Приклеило мокрую сеть,

А гладкое скользкое море

Уже начинает кипеть.

 

Уж бродят сосущие смерчи

Меж небом и рваной водой,

Уж низкие мазанки Керчи

Сверкнули зеленой слюдой.

 

А парус рыбачьей бригады

Ложится под острым углом

И режет курчавое стадо

Тупым деревянным ножом.

 

1931