Волховский фронт (1942)

 

 

Средь облаков над Ладогой просторной,

Как дым болот,

Как давний сон, чугунный и узорный,

Он вновь встает, –

Рождается таинственно и ново,

Пронзен зарей,

Из облаков, из дыма рокового

Он, город мой.

Всё те же в нем и улицы, и парки,

И строй колонн,

Но между них рассеян свет неяркий,

Ни явь, ни сон.

Его лицо обожжено блокады

Сухим огнем,

И отблеск дней, когда рвались снаряды,

Лежит на нем.

………………………………

Всё возвратится: Островов прохлада,

Колонны, львы,

Знамена шествий, майский шелк парада

И синь Невы.

И мы пройдем в такой же вечер кроткий

Вдоль тех оград

Взглянуть на шпиль, на кружево решетки,

На Летний сад.

И вновь заря уронит отблеск алый,

Совсем вот так,

В седой гранит, в белесые каналы,

В прозрачный мрак.

О город мой! Сквозь все тревоги боя,

Сквозь жар мечты,

Отлитым в бронзе с профилем героя

Мне снишься ты.

Я счастлив тем, что в грозовые годы

Я был с тобой,

Что мог отдать заре твоей свободы

Весь голос мой.

Я счастлив тем, что в пламени суровом,

В дыму блокад

Сам защищал и пулею и словом

Мой Ленинград.

 

Июнь 1942

 

147. «Торопливым женским почерком…»

 

 

Торопливым женским почерком

Вкось исчерчены листы,

Но о том, что между строчками,

Знаем только я да ты.

 

Сколько вместе было хожено

Бездорожьем кочевым,

Всё в конверт лиловый вложено,

Чтобы вспомнить нам двоим.

 

В громе боя, под снарядами,

В злой болотной тишине

День и ночь должны быть рядом мы,

Чтоб дышалось легче мне.

 

Сентябрь 1942

 

СИНИЦА

 

 

Она ко мне влетает спозаранку

И на снегу по сизому перу

Я узнаю пернатую смуглянку,

Лесных ветвей веселую сестру.

 

Одним глазком поглядывая в небо,

Другим – на мой бревенчатый порог,

Она клюет, нахохлясь, ломтик хлеба,

Наколотый на сломанный сучок.

 

Потом бочком подскакивает близко,

Шуршит сухой хвоей на шалаше,

И от ее чириканья и писка

Так празднично становится душе.

 

Кто может знать, чему синицы рады,

Что болтовней им наполняет грудь?

Ни первый лед, ни грохот канонады,

Ни дым костра не могут их спугнуть.

 

Отстала ль ты, замерзнув на привале,

Иль, может быть, милей морской волны

Тебе дождем затянутые дали,

Сосна и мох болотной стороны?

 

То к крошкам хлеба легкая привычка,

Иль манит к дому сосен воркотня?

Не всё ль равно! Беспечный друг мой, птичка,

Сама дрожа, согрела ты меня!

 

Октябрь 1942

 

149. «В суровый год мы сами стали строже…»

 

 

В суровый год мы сами стали строже,

Как темный лес, притихший от дождя,

И, как ни странно, кажется, моложе,

Всё потеряв и сызнова найдя.

 

Средь сероглазых, крепкоплечих, ловких,

С душой как Волга в половодный час,

Мы подружились с говором винтовки,

Запомнив милой Родины наказ.

 

Нас девушки не песней провожали,

А долгим взглядом, от тоски сухим,

Нас жены крепко к сердцу прижимали,

И мы им обещали: отстоим!

 

Да, отстоим родимые березы,

Сады и песни дедовской страны,

Чтоб этот снег, впитавший кровь и слезы,

Сгорел в лучах невиданной весны.

 

Как отдыха душа бы ни хотела,

Как жаждой ни томились бы сердца,

Суровое, мужское наше дело

Мы доведем – и с честью – до конца!

 

Октябрь 1942

 

КРАСНОАРМЕЙСКАЯ ГАЗЕТА

 

 

Газета, каждой буквою родная

Для смелого советского бойца,

Красноармейская и боевая,

Будь с нами в наступленье до конца!

 

Вселяя в нас уверенность героя,

Твоя всегда горячая строка

Нужна нам, как обойма в шуме боя,

Как сталь неотразимого штыка.

 

Ты нам была подругой на походе,

Товарищем в огне ночных атак.

Ты речь вела о доблестном народе,

Чье мужество сломить не в силах враг.

 

Рожденное в боях поры суровой,

Ведя огонь прицельный по врагам,

Твое правдивое простое слово

Крепить победу помогало нам.

 

Когда за всё сочтемся мы с врагами

И новый хлеб подымем на полях,

В дни торжества ты также будешь с нами,

Подруга, закаленная в боях.

 

1942

 

ПАЛАТКА

 

 

Поздней осенью в чаще несладко,

Дни короче, а сумрак мутней.

Одиноко сереет палатка

Под навесом набухших ветвей.

 

Уж проносятся листья‑скитальцы

В злую изморозь, в хмурую рань,

И дождей посиневшие пальцы

Барабанят о мокрую ткань.

 

Но на лавке под старой шинелью

Мне тепло, и табачным дымком

Улетает и тает под елью

То, что смутным подсказано сном.

 

Что мне снилось? Леса и дороги,

Да туманом затопленный бор,

Долгий стон журавлиной тревоги

Над дымящейся гладью озер.

 

Выхожу – и над гарью равнины,

Над разливами хвойных седин

Треугольником лег журавлиный

Высоко проплывающий клин.

 

Неустанное крепнет гуденье –

Краснозвездные птицы летят…

А внизу расстилает цветенье,

Как победный костер, листопад.

 

1942

 

152. «Эти дни славой Родины стали…»

 

 

Эти дни славой Родины стали,

Путь победный прошли до конца.

В беспощадном огне испытаний

Закаляется воля бойца.

 

Не она ль расплавляет металлы,

Дуб сжигает – до горстки золы,

Рвет на части гранитные скалы,

Вяжет рельсы в тугие узлы?

 

На дыбы подымается поле

И бетон обращается в прах,

Если воля, солдатская воля,

С каждым часом всё крепче в боях.

 

1942–1943

 

153. «Всё выше солнце. Полдень серебрится…»

 

 

Всё выше солнце. Полдень серебрится,

Лес провалился до колен в снега.

Я вижу их – обветренные лица

Суровых истребителей врага.

 

Остер их глаз, а губы плотно сжаты,

Шинель осыпал колкий снежный прах.

У каждого родные автоматы,

Без промаха разящие в боях.

 

Что зорче их приметливого взгляда,

Что тверже их натруженной руки!

За ними – честь и сердце Ленинграда,

Зажатого в смертельные тиски…

 

Был зол мороз и глубоки сугробы,

Но ширился и рвался на простор

Высокой мести и священной злобы

В снегах блокады поднятый костер.

 

Был ясен день, снега сверкали чисто,

Гудели самолеты в вышине,

И солнце белкой, рыжей и пушистой,

Раскинув хвост, качалось на сосне.

 

1942–1943

 

154. «Стучался враг в ворота к Ленинграду…»

 

 

Стучался враг в ворота к Ленинграду

И, поднимая озлобленный вой,

Затягивал голодную блокаду

Вкруг города злорадною петлей.

Но город жил, трудясь, борясь, и гордо

Глядел своей опасности в лицо.

Он говорил настойчиво и твердо:

«Мы разорвем проклятое кольцо!»

 

Он фронту отдал помыслы и силы,

Бессонный труд томительных ночей,

Покой и солнце прежней жизни милой

И мужество любимых сыновей.

Они сражались, не жалея жизни,

С отвагою советского бойца

И поклялись перед лицом Отчизны:

«Мы вырвем вас из вражьего кольца!»

 

В густых лесах, на льдинах переправы,

У невских волн и ладожских болот

Положен ими твердою заставой

Несокрушимой доблести оплот.

Они мотали немцев встречным боем,

На выбор пулей били до конца,

И каждый день пред наступавшим строем

Трещали звенья черного кольца.

 

Ждет город вас, терпя страданья, муки,

И верит твердо – доблесть победит.

И с вами мы соединили руки,

Нас уж ничто вовек не разлучит.

Настанет день. Заря освобожденья

Повеет свежим ветром нам в лицо.

Бойцы, герои, ленинское племя,

Прорвете вы блокадное кольцо!

 

<1943>

 

155. «Колеса вздыбленной трехтонки…»

 

 

Колеса вздыбленной трехтонки,

Запутанные провода,

И тут же, в брошенной воронке,

Как небо синяя вода.

 

Здесь, в предосенней позолоте,

В лесу, просвеченном насквозь,

За шагом шаг ползти пехоте

В огонь и грохот довелось.

 

Но бой ушел. Далёко где‑то

Рокочут дымные леса

И – ветра свежего примета –

Горит заката полоса.

 

<1943>

 

ЗА КРУГЛЫМ СТОЛОМ

 

 

Когда мы сойдемся за круглым столом,

Который для дружества тесен,

И светлую пену полнее нальем

Под гул восклицаний и песен,

Когда мы над пиршеством сдвинем хрусталь

И тонкому звону бокала

Рокочущим вздохом ответит рояль,

Что время разлук миновало, –

В сиянии елки, сверканье огней

И блестках вина золотого

Я встану и вновь попрошу у друзей

Простого заздравного слова.

Когда так победно сверкает струя

И празднует жизнь новоселье,

Я так им скажу: «Дорогие друзья!

Тревожу я ваше веселье.

Двенадцать ударов. Рождается год.

Беспечны и смех наш и пенье,

А в памяти гостем неладанным встает

Жестокое это виденье.

Я вижу, как катится каменный дым

К глазницам разбитого дзота,

Я слышу – сливается с сердцем моим

Холодная дробь пулемета.

„Вперед!“ – я кричу и с бойцами бегу,

И вдруг – нестерпимо и резко –

Я вижу его на измятом снегу

В разрыве внезапного блеска.

Царапая пальцами скошенный рот

И снег раздирая локтями,

Он хочет подняться, он с нами ползет

Туда, в этот грохот и пламя.

И вот уже сзади, на склоне крутом,

Он стынет в снегу рыжеватом –

Оставшийся парень с обычным лицом,

С зажатым в руке автоматом…

Как много их было – рязанских, псковских,

Суровых в последнем покое!

Помянем их молча и выпьем за них,

За русское сердце простое!

Бесславный конец уготован врагу, –

И с нами на празднестве чести

Все те, перед кем мы в безмерном долгу,

Садятся по дружеству вместе.

За них до краев и вино налито,

Чтоб жизнь, продолжаясь, сияла.

Так чокнемся молча и выпьем за то,

Чтоб время разлук миновало!»

 

Январь 1943

 

157. «Мне снились березы, дорога большая…»

 

 

Мне снились березы, дорога большая.

Там, где‑то на Каме, в глухом городке,

Тебя над остывшею чашкою чая

Я видел с письмом, позабытым в руке.

 

Метель надо мною кружилась, стонала,

Катился орудий разбуженный гром,

А мне всё казалось, что в грохот вокзала

Спеша, задыхаясь, мы рядом идем.

 

Я видел себя на площадке вагона

В суровой шинели (ремни вперехлест),

Я слышал твой голос, почти заглушенный

Растущим безжалостным стуком колес.

 

И я просыпался. В холодные щели

Врывалась поземка. От взрывов дрожа,

Всё так же роняли угрюмые ели

Морозную пыль на окно блиндажа.

 

Ворчал, закипая в печурке чугунной,

Над розовым пламенем мой котелок,

И вновь погружался я в сумрак безлунный,

И снова от вьюги уйти я не мог.

 

Но утро настало. И, слушая длинный

Уже утихающей бури рассказ,

Всё так же лечу я равниной пустынной

Над пылью снегов, разделяющей нас.

 

Конверт твой у сердца в моем полушубке…

И что это – пальцев любимых огонь

Иль только тепло чуть дымящейся трубки

Привычно согревшей сухую ладонь?

 

Январь 1943

 

158. «Весь день метель кружилась на раздолье…»

 

 

Весь день метель кружилась на раздолье,

След заметая легким рукавом,

Шатался лес, и мутно было в поле…

Но месяц встал над дремлющим селом.

 

Широкий двор перерезают тени,

Блестит окна холодная слюда…

На мягкие, пушистые ступени

Глядит зеленоватая звезда.

 

А там, средь туч, в бегущие туманы

Высокий месяц правит свой челнок,

И кажется – украдкою Светлана

Скользит к воротам бросить башмачок.

 

Заветный час и тайны и гаданья…

Как хрупок воздух, заковавший даль!

Одно неосторожное дыханье –

И зазвенит он, рухнув, как хрусталь.

 

Что загадать? Какой поверить тайне?

Как воскресить забытое давно?

В такую ночь тревожней и печальней

Здесь на полу начерчено окно.

 

В такую ночь мне на сердце ложится

Колючей пылью легкий звездный свет.

В такую ночь и ей давно не спится…

Мой дальний друг… разлуки словно нет!

 

Февраль 1943

 

МОГИЛА БОЙЦА

 

 

День угасал, неторопливый, серый,

Дорога шла неведомо куда,

И вдруг, под елкой, столбик из фанеры –

Простая деревянная звезда.

 

А дальше лес и молчаливой речки

Охваченный кустами поворот.

Я наклонился к маленькой дощечке:

«Боец Петров» и чуть пониже – год.

 

Сухой венок из побуревших елок,

Сплетенный чьей‑то дружеской рукой,

Осыпал на песок ковер иголок,

Медлительно скользящих под ногой.

 

А тишь такая, точно не бывало

Ни взрывов орудийных, ни ракет.

Откуда он? Из Вологды, с Урала,

Рязанец, белорус? Ответа нет.

 

Но в стертых буквах имени простого

Встает лицо, скуластое слегка,

И серый взгляд, светящийся сурово,

Как русская равнинная река.

 

Я вижу избы, взгорья ветровые,

И, уходя к неведомой судьбе,

Родная, непреклонная Россия,

Я низко‑низко кланяюсь тебе.

 

28 февраля 1943

 

РОДНАЯ ПЕСНЯ

 

 

В годину лихих испытаний,

Великих утрат и невзгод

Мне легче, как только затянет

Любимую песню народ.

 

Живое наследье столетий,

Она родилась не из книг.

Сложил ее лучший на свете,

Правдивый и смелый язык.

 

Когда запевают про Волгу,

Про гордый конец Ермака,

Дорога не кажется долгой

И всякая тяжесть легка.

 

В солдатской обветренной доле

Поем мы – и сердца не жаль! –

Про ласточку в синем раздолье,

Про девичье горе‑печаль,

 

Про месяц в решетке острожной,

Про топот полночных копыт

И тот колокольчик дорожный,

Что вновь под дугою звенит.

 

Ее чудотворная сила

Всегда нам о самом родном –

О русской душе – говорила

Свободным своим языком.

 

Март 1943

 

161. «И я служу народу моему…»

 

 

И я служу народу моему…

Быть может, той единственной строкою,

Которую твердит, готовясь к бою,

Артиллерист в грохочущем дыму;

«И я служу народу моему!»

 

Когда в ночи, взрывая дождь и тьму,

Взвивается сигнальная ракета,

Чтоб взять на цель последнюю тюрьму, –

Строкою, славящей победу света,

И я служу народу моему.

 

И в час, когда на солнечной поляне

Сойдемся мы при кликах ликований,

Я, как заздравный кубок, подниму

Строфу мою. – В годину испытаний

И я служил народу моему!

 

3 апреля 1943

 

ФРОНТОВОМУ ДРУГУ

 

 

В простой бревенчатой избушке,

В сугробах, в сумраке лесном

Недостает нам только кружки

Да Родионовны с чулком.

 

Вот так же волком вьюга злится,

Метет поземкой у ворот,

Да где‑то за морем синица,

О нас не думая, живет.

 

Темно в окошке. Вдруг ракета –

Косого света полоса –

Прорежет высь, и дрогнут где‑то

Тяжелым грохотом леса.

 

Снег отряхнув на полушубке,

Друзья к нам сходятся порой,

Чтоб у печурки сесть и трубки

Зажечь лучинкой круговой.

 

Мы помним дружбу фронтовую,

Избушку в пляшущем огне.

Вот почему я так пирую

Сейчас с тобой наедине.

 

А если снова расставанье

Сулит нам ладожская гать,

«Ну что ж! – скажу я. – На прощанье

Дай по‑мужски тебя обнять!»

 

24 ноября 1943

 

163. «Когда слова случайны и просты…»

 

 

Когда слова случайны и просты

И медленно беседы ткется пряжа,

Чужие, непривычные черты

Мне кажутся подобием пейзажа.

 

Есть лица, где проходят облака

Над сонною холмистою равниной,

Есть лица – как вечерняя река,

Где дремлет город с крепостью старинной.

 

В одни посмотришь – голубым дождем

Сверкает сад, сбегающий отлого,

В другие – тускло светит старый дом

И тянется осенняя дорога.

 

Но у тебя, не знаю почему,

Такой простор коричневого взгляда,

Что я гляжусь в него – и не пойму,

Откуда в нем и сумрак и прохлада.

 

Совсем простое русское лицо –

Уж кажется, чего на свете проще,

Но словно утром вышел на крыльцо

В росу и щебет соловьиной рощи.

 

Я узнаю и солнце, и дожди

В твоем лице – всю русскую погоду,

И, что бы ни случилось впереди,

Люблю его всё больше год от году.

 

Быть может, ты лишь тем и хороша,

Что лишь в тебе с веселой простотою

Живет моя вечерняя душа

И вижу только я тебя такою!

 

Осень 1943

 

164. «Ты хочешь знать, как это было…»

 

 

Ты хочешь знать, как это было,

Как ты пришла ко мне во сне?

Судьба, должно быть, так судила

В глухой болотной стороне.

 

Так горестно, неутомимо

Тебя искал я в дни тревог!

Но ты скользила тенью дыма

Вдоль фронтовых моих дорог.

 

Порой касатки быстрый росчерк

По небу, полному огня,

Напомнит легкий, смелый очерк

Бровей, коснувшихся меня.

 

То в глуби озера лесного

Ты улыбнешься, как восход,

То горько сказанное слово

На сердце льдинкой упадет.

 

Но в этот раз всё было проще,

Не так, как виделось уже.

Был язычок коптилки тощей

В сыром и темном блиндаже.

 

Запела дверь. Хочу привстать я –

И вижу: луч висит сквозной.

А в том луче, в знакомом платье,

Ты – как тогда, перед войной.

 

Да, это ты! Твое дыханье,

Твои шаги… И, так легка,

Мне на плечо в ночном сиянье

Легла горячая рука…

 

Но тут проснулся я, не веря,

Не понимая, где я сам.

Шла ночь. Из чуть прикрытой двери

Тянуло стужей по ногам.

 

Сверкала ель. Луна сжигала

Снега безжалостным огнем.

И в том молчанье ясно стало,

Что вновь друг друга мы найдем.

 

12 декабря 1943

 

РОМАШКА

 

 

Зачем в зеленом мире этом

Я дерзко мнил себя поэтом?

Быть может, лучше было б мне

На медом пахнущих откосах

Простой ромашкой в тяжких росах

В родной качаться стороне?

Мой век не так уж был бы долог,

Но я бы счастье пил до дна.

Заря бы свой сдвигала полог,

Всходила желтая луна.

Вокруг клубились бы туманы,

Тянуло сыростью с озер,

И тихо вечер долгожданный

На мой спускался б косогор.

Сорвав цветок рукой несмелой,

Вся погружаясь в забытье,

Тогда бы девушка глядела

На сердце светлое мое

И, вдоль дорожки осыпая

Кружащиеся лепестки,

Лишь мне вверяла – молодая –

Слова тревоги и тоски.

Там, где слеза и жжет и губит

Надежду в сердце молодом,

Я б отвечал ей только: «Любит!» –

Последним белым лепестком.

 

1943

 

ПЛЕННОЕ МОРЕ

 

 

На песок, от зари лиловатый,

За грядою взбегает гряда…

Море Крыма, под солнцем заката

Где тебя я увижу, когда?

 

Опаленный ветрами и солью,

Будто вновь на твоем берегу,

Я гляжусь в тебя с тайною болью

И насытить глаза не могу.

 

В неуклонном и страстном стремленье

Ты валы свои катишь в тоске,

Чтобы сбросить навеки плененье,

Не оставив следов на песке.

 

Вечно юное, вечно живое,

В широте торжества своего

Никогда ты не знаешь покоя

И как будто не хочешь его.

 

И на гравий, скрипучий и вязкий,

Под холодным шафранным лучом

Всё выносишь пробитые каски

Да мундиры с нашитым орлом.

 

Так, широким прибоем смывая

Даже память о гибельных днях,

Снова вечность твоя голубая

На крутых закипает камнях.

 

1943

 

167. «Снова дружба фронтовая…»

 

 

Снова дружба фронтовая

К нам приходит на порог.

Это – кружка круговая,

Это – общий котелок.

 

Это – тихая беседа

На привале у костра,

Где прочтешь письмо соседа,

Вспомнишь бой, что был вчера.

 

Это – в час осенней хмури –

Голубой табачный дым.

Так давай, дружок, закурим.

Обо всем поговорим!

 

Как мне грусть твоя знакома!

Плачет небо, стонет лес,

И давно письма из дома

Не приносит ППС.

 

Знаю, звезды молодые,

Чуть туманясь, как слеза,

Смотрят в ночь, как костромские

С поволокою глаза…

 

Полно, друг, себя тревожить,

Не к лицу всё это нам.

Закури, – авось поможет,

Путь не малый, знаешь сам.

 

Близок полдень долгожданный,

Славой кончится поход.

Нас сквозь грозы и туманы

К дому Родина зовет.

 

1943

 

БАЯНИСТ

 

 

Он на левом колене баян разломил,

Словно буря, прошел по ладам,

И вздохнули мехи, словно сдержанных сил

Не хотели показывать нам.

Но, белесые пряди на лоб уронив,

Натянув свой наплечный ремень,

Выводил он из хаоса звуков мотив,

Всем родной, как смеющийся день.

Поднимались и крепли в кругу голоса,

Купол неба стал сразу высок,

Как серебряный голубь, над ними взвился,

Трепыхая крылом, тенорок.

Голубая Ока подошла к туляку,

В Сырдарью загляделся узбек,

Белка прыгнула вдруг на пушистом суку,

Осыпая, как облако, снег.

Тучки низко бежали, и вечер был мглист,

Орудийный подкатывал гром,

Но всё громче и жарче играл баянист

В притаившемся мраке лесном.

Снег, притихший сначала, сильнее пошел,

Ровным пухом ложась на баян.

Оправляя ушанку, сказал: «Хорошо!» –

Улыбаясь в усы, капитан.

И, бойцов оглядев, чуть склонился вперед

(Сердце белкой метнулось в груди):

«Два часа отдохнуть! Ноль пятнадцать – поход.

Третий взвод и баян – впереди!»

 

1943

 

СТАРЫЙ ПОРТРЕТ

 

 

Я не хочу жалеть о том, что было…

Суров был век. И в нем покоя нет.

Но если бы судьба мне сохранила

Хоть этот старый, выцветший портрет!

 

Его я с детства помню над буфетом,

Хранящим всё домашнее тепло.

Его глаза каким‑то страстным светом

Глядели в мир сквозь пыльное стекло.

 

Коронкой косы. Бархатка на шее.

Чуть блещет обручальное кольцо.

Мне ничего на свете нет милее,

Чем это полудетское лицо.

 

Такие не боятся злой расплаты

За сердца жар. Ей мало жизнь дала,

Но в сумерках годов восьмидесятых

Она себя, не меркнув, пронесла.

 

У старой тетки, в душной белошвейной,

С иглой в руках, безмолвно день за днем

Она томилась скукой бессемейной,

Как серый чижик в клетке над окном.

 

Когда уныло пели мастерицы

Про суженых, про тройку, про луну,

Она вставала молча и с ресницы

Слезу роняла, подойдя к окну.

 

О, век мечты, родившейся в неволе,

Тяжелый век мучений и утрат!

Ей и самой учить бы в сельской школе

Светловолосых, как ячмень, ребят!

 

Чтоб ночь была… И земская больница…

Чтоб не жалеть ни рук своих, ни сна

И этим хоть немного расплатиться

За боль твою, родимая страна.

 

Любви она не знала. Были дети.

Был муж‑добряк. Чиновной жизни гам.

Над книгами в холодном кабинете

Она сидеть привыкла по ночам.

 

И годы шли в тревоге неустанной,

Сгорало сердце в честности прямой.

Всё было в жизни: Ясная Поляна,

Где с ней в саду беседовал Толстой,

 

Угроза ссылки, снег равнины спящей,

Соблазны сердца, камни на пути…

И все‑таки свой огонек дрожащий

Ей удалось сквозь ветер пронести.

 

Но от свечи осталось уж немного,

Растаял воск, и не хватило сил.

Длинна, трудна осенняя дорога

И многих доводила до могил.

 

Минула жизнь. От старости пощады

Нет никому. Без света и тепла,

Под взрывы бомб, в глухую ночь блокады

Она меня мучительно ждала…

 

Тот слабый зов, вошедший в грудь иглою,

Мне не забыть, должно быть, никогда…

Мы были с ней разлучены войною.

Но где я был в те, мирные, года?

 

Нет ни ее, ни старого портрета,

Ни даже дома. Стужа дышит злей.

Но узнаю я тот же отблеск света

В зрачках крылатых дочери моей.

 

И тех же звезд огонь необычайный,

Которым в мир моя глядела мать,

Когда‑нибудь неугасимой тайной

Она захочет дальше передать.

 

1943

 

ЦВЕТОК ТАДЖИКИСТАНА

 

 

Две бортами сдвинутых трехтонки,

Плащ‑палаток зыбкая волна,

А за ними струнный рокот – тонкий,

Как преддверье сказочного сна.

 

На снегу весеннем полукругом,

В полушубках, в шапках до бровей,

С автоматом – неразлучным другом –

Сотня ожидающих парней.

 

Вот выходят Азии слепящей

Гости в тюбетейках и парче,

С тонкой флейтой и домброй звенящей,

С длинною трубою на плече.

 

И в струистом облаке халата,

Как джейран, уже летит она…

Из шелков руки ее крылатой

Всходит бубен – черная луна.

 

Пальцами слегка перебирая,

Косы вихрем отпустив вразлет,

Кружится на месте – золотая –

И ладонью в тонкий бубен бьет.

 

То сверкнет в полете, как стрекозы,

То растет, как стебель, не дыша,

И как будто рассыпает розы

Шелком шелестящая душа.

 

Кто тебя в трясины и болота

Бросил, неожиданный цветок?

Кто очарованием полета,

Как костер, в снегах тебя зажег?

 

Многие припомнят на привале

Иль в снегах, ползя в ночной дозор,

Этот угольком в болотной дали

Черный разгорающийся взор.

 

Даже мне, как вешних гроз похмелье,

В шалаше, на вереске сыром,

Будут сниться косы, ожерелье

И бровей сверкающий излом…

 

Там, в груди, уже не гаснет рана,

И забыть никак я не могу

Золотой тюльпан Таджикистана,

Выросший на мартовском снегу.

 

1943

 

КАРЕЛЬСКАЯ БЕРЕЗА

 

 

Стоит она здесь, на излуке,

Над рябью забытых озер,

И тянет корявые руки

В колеблемый зноем простор.

 

В скрипучей старушечьей доле,

Надвинув зеленый платок,

Вздыхает и слушает поле,

Шуршащее рожью у ног.

 

К ней ластятся травы погоста,

Бегут перепелки в жару,

Ее золотая береста

Дрожит сединой на ветру.

 

И жадно узлистое тело,

Склонясь к придорожной пыли,

Корнями из кочки замшелой

Пьет терпкую горечь земли,

 

Скупые болотные слезы

Стекают к ее рубежу,

Чтоб сердце карельской березы

Труднее давалось ножу.

 

Чтоб было тяжелым и звонким

И, знойную сухость храня,

Зимой разрасталось в избенке

Трескучей травою огня.

 

Как мастер, в суке долговязом

Я выпилю нужный кусок,

Прикину прищуренным глазом,

Где слой поубористей лег.

 

В упрямой и точной затее

Мечту прозревая свою,

Я выбрал кусок потруднее,

Строптивый в неравном бою.

 

И каждый резьбы закоулок

Строгаю и глажу стократ –

Для крепких домашних шкатулок

И хрупкой забавы ребят.

 

Прости, что кромсаю и рушу,

Что сталью решаю я спор, –

Твою деревянную душу

Я все‑таки вылью в узор.

 

Мне жребий завидный подарен:

Стать светом – потемкам назло,

И как я тебе благодарен,

Что трудно мое ремесло!

 

<1944>

 

172. «Сердце, неуемный бубенец…»

 

 

Сердце, неуемный бубенец,

Полно заливаться под дугою,

Покорись со мною наконец

Светлому осеннему покою.

 

В путь с тобой мы вышли налегке

(Я напрасной не искал печали),

И меня в родном березняке

Соловьи да звезды провожали.

 

Было время музыки и книг,

Встреч, разлук, бессонных разговоров,

А теперь понятней мне язык

Тишины и голубых просторов.

 

Высоко над пламенем рябин,

На заре, прозрачной и нескорой,

Журавли ведут свой легкий клин

В дальний путь, на теплые озера.

 

И отныне в слове у меня

Есть какой‑то привкус – легкий, дикий –

Кострового дымного огня

И морозом тронутой брусники.

 

Тем и жизнь была мне хороша,

Что, томясь, как птица, синей далью,

Русская жила во мне душа

Радостью и песенной печалью.

 

<1926>, 1943–1944

 

СЕРДЦЕ СВЯЗИСТА

 

 

Где били снаряды по соснам и елкам,

Где жаркая схватка велась,

В приладожских топях фашистским осколком

Была перерезана связь.

 

Трещат пулеметы, работают чисто,

Клубится над дзотами дым,

Но дышит отвагою сердце связиста,

Ползет он по кочкам сырым.

 

А пули жужжат, как назойливый овод,

И рядом обрушился гром,

Теряя сознанье, разорванный провод

Сплести не успел он узлом.

 

Снаряды ложатся к его изголовью,

И огненный катится вал.

Откинутый навзничь, забрызганный кровью,

Концы он надежно зажал.

 

В нем гордо солдатская доблесть горела,

Был смел он в решительный час.

К бойцам чрез его бездыханное тело

Дошел об атаке приказ.

 

Бегут от штыков голубые мундиры,

Ложатся во рвах без конца.

Налажена связь. И слова командира

Летят через сердце бойца.

 

1943–1944

 

РУССКАЯ МУЗА

 

 

Как мало надо нам, как узок мир порою!

Трещат в печи дрова, жестка моя кровать.

Вот я закрыл глаза. За этою чертою

Мне больше, кажется, уж нечего желать.

 

Усталость до краев мне наливает тело.

Еще томит озноб, – туман лесных дорог, –

Но бережно в ногах шинель меня согрела,

И тихая луна выходит на порог.

 

Уже глухая ночь, а мне еще не спится.

Вот в голубом луче скользнула чья‑то тень.

Неслышно подошла и на постель садится.

Где видел я ее? Она светла, как день.

 

Тянусь, хочу спросить, но, обессилен сонью,

Невольно падаю в глухое забытье,

Она горячий лоб мне трогает ладонью,

Я слышу над собой дыхание ее.

 

И тихо ей тогда я думы поверяю,

И жадно слушаю крылатые слова.

Уже бледнеет ночь, луна ложится с краю,

Прохладным забытьем хмелеет голова…

 

О, будь всегда со мной! И под дождем похода,

И в тусклом огоньке сырого блиндажа,

Ты в грохоте боев и в мирных сменах года –

Как облако, проста и, как рассвет, свежа!

 

Ведь если есть еще мне близкое на свете,

Что должен я в пути, как старый клад, беречь,

То это голос твой, простые руки эти

И Родины моей взыскательная речь.

 

1943–1944

 

175. «Мир мой – широко раскрытая книга…»

 

 

Мир мой – широко раскрытая книга,

Пестрая бабочка стран и морей,

Всё, что я видел, узнал и ушами

Взял из эфира, как влагу трава.

 

В темную глубь уходящий корнями,

Ветви раскинувший в пламени дня,

Неугасимой сжигаемый жаждой,

Пил я и радость и горе земли.

 

Сколько блуждал я в глухом бездорожье,

Сколько раз падал и снова вставал,

Неутомимо, как древле Иаков,

Сколько с собою боролся в ночи!

 

Но, раздираемый смутной тревогой,

Выпивший терпкую чашу до дна,

Я никогда повторять не устану

Гордого имени: «Я человек!»

 

1943–1944

 

ВОЛХОВСКАЯ ЗИМА

 

 

Мороз идет в дубленом полушубке

И валенках, топча скрипучий прах.

От уголька зубами сжатой трубки

Слоистый дым запутался в усах.

 

Колючий иней стряхивают птицы,

То треснет сук, то мины провизжат.

В тисках надежных держат рукавицы

Весь сизый от мороза автомат.

 

Рукой от вьюги заслонив подбровье,

Мороз глядит за Волхов, в злой туман,

Где тучи, перепачканные кровью,

Всей грудью придавили вражий стан.

 

Сквозь лапы елок, сквозь снега густые

Вновь русичи вступают в жаркий бой.

Там Новгород: там с площади Софии

Их колокол сзывает вечевой.

 

В глухих болотах им везде дороги,

И деды так медведей поднимать

Учили их, чтоб тут же, у берлоги,

Рогатину всадить по рукоять!

 

Январь 1944