ПАМЯТНИК ЮНОШЕ ПУШКИНУ

 

 

Распахнув сюртук свой, на рассвете

Он вдыхал все запахи земли.

А вокруг играли наши дети,

Липы торжествующе цвели.

 

Бабочки весенние порхали

Над его курчавой головой.

Светлая задумчивость печали

Шла к нему – и был он как живой.

 

Вот таким с собою унесли мы,

Чтоб хранить во фронтовой семье,

Образ светлый и неповторимый –

Юношу на бронзовой скамье.

 

И когда в дыму врага, в неволе,

Задыхался мирный городок,

Ни один боец без горькой боли

Вспомнить об оставшемся не мог.

 

Вот они, годов военных были:

Словно клад бесценный, в глубь земли

Руки друга памятник зарыли

И от поруганья сберегли.

 

Мы копали бережно, не скоро,

Только грудь дышала горячо.

Вот он! Под лопатою сапера

Показалось смуглое плечо.

 

Голова с веселыми кудрями,

Светлый лоб – и по сердцам людским,

Словно солнце, пробежало пламя:

Пушкин встал – и жив и невредим!

 

1946

 

190. «Баловень лицейской легкой славы…»

 

 

Баловень лицейской легкой славы,

Спутник Батюшкова и Шолье,

Арапчонок смуглый и курчавый,

Он присел на бронзовой скамье.

 

И в тени пятнистой и неяркой,

Взглядом провожая облака,

Под листвой дряхлеющего парка

Молодым остался на века.

 

Январь 1947

 

191. «Целый день я сегодня бродил по знакомым местам…»

 

 

Целый день я сегодня бродил по знакомым местам,

Удивляясь тому, что их вижу как будто впервые.

Чуть вздыхала Нева, поднимаясь к горбатым мостам,

Вдоль проспектов цепочкой бежали огни золотые.

 

Летний сад за решеткой качался в сырой полумгле,

Чуть касалось щеки дуновенье просторного оста,

И разбрызгивал лужи трамвай, отражая в стекле

Клочья розовых туч да иглу за громадою моста.

 

В этот вечер откуда‑то хлынула в город весна,

Рассекая всё небо полоской зеленой и красной,

И сверкала на Невском, шумела толпой сторона,

Та, которая прежде была «при обстреле опасной».

 

Февраль 1948

 

192. «Когда‑то в Греции прекрасной…»

 

 

Когда‑то в Греции прекрасной

Равно и к смертным и к богам

Она слетала бурей страстной,

Катилась пеной к берегам.

 

И в буйном празднестве победы

Всегда меняла грозный лик.

Так белый лебедь к лону Леды

Крылом трепещущим приник.

 

Так Зевс на сонную Данаю

Сходил сверкающим дождем,

Бык уносил к чужому краю

Европу на хребте крутом.

 

Так, разгораясь и бледнея,

Скользя во тьму и забытье,

В палящем облаке Психея

Не знала, кто берет ее.

 

Бессмертье это? Вдохновенье?

Земная страсть? Не всё ль равно!

И нет тому обозначенья,

Что вихрем счастья рождено.

 

1950

 

ПСИХЕЯ

 

 

Вся жизнь твоя прошла под подозреньем,

Душа моя,

И ты была лишь легким сновиденьем,

Душа моя.

 

Мир отрицал твое существованье,

Мир – но не я.

Я шел к тебе на тайное свиданье,

Душа моя.

 

Наш век суров. Он любит то, что зримо,

Ткань бытия,

А ты была, как дым, неуловима,

Душа моя.

 

И лишь во сне, над этой жизнью рея,

Себя тая,

Цветка касалась бабочка‑Психея,

Душа моя.

 

Друг друга мы порой не узнавали,

Но знаю я,

Что ты со мной – и в счастье и в печали,

Душа моя!

 

1950

 

ЖЕРЕБЕНОК

 

 

Заря румянилась спросонок,

Журчала речка по песку,

А там, на взгорье, жеребенок

Прислушивался к ветерку.

 

Большеголовый, тонконогий

И напряженный, как струна,

Стоял он около дороги,

Весь теплый, розовый от сна.

 

Широко ноздри раздувая,

Расставив кончики ушей,

Смотрел он, как заря сырая

Касалась сонных камышей.

 

А мир, росистый и зеленый,

Дышал всей грудью в тишине…

Спасибо, друг мой несмышленый,

Вернул ты молодость и мне!

 

Август 1955

 

ЛЕСНОЕ ОЗЕРО

 

 

Есть глухие лесные озера,

Где такая стоит тишина,

Что до них добегает не скоро

Предзакатного ветра волна.

 

К ним спускается ветер со склонов,

Лес, еще не окутанный сном,

В тишину неподвижных затонов

Опрокинут зеленым венцом.

 

И не сможешь ты ввек наглядеться

На сплетенье зеленых стеблей,

Где кувшинок холодное сердце

Раскрывается, снега белей.

 

Здесь, веслом раздвигая несмятый,

Осторожно шуршащий камыш,

Ты закат, отпылавший когда‑то

И забытый тобой, воскресишь.

 

Здесь, под тихое лодки скольженье

Оставляющей розовый след,

И свое ты найдешь отраженье

За туманом растаявших лет.

 

Тишиною весь мир наполняя,

Сквозь лесной расходящийся дым

Снова встанет луна молодая –

Чаша, полная медом густым.

 

И лучом беспощадного взора

Проскользнет в те глубины души,

Где такие же стынут озера

И безмолвно стоят камыши…

 

Всё живет, всё бессмертно, что было,

И нельзя ничего потерять,

Если счастье хоть раз отразила

Предзакатного озера гладь!

 

1955

 

ИВОЛГА

 

 

Иволга, иволга, милая птица,

Ранняя гостья березовых рощ,

Всё‑то тебе на ветвях не сидится,

Если на зорьке листва шевелится

И притихает сверкающий дождь.

 

Вот ты вспорхнула с промокшей осинки,

Яркие капли в траву уронив,

Перелетела до ближней вершинки

И в голосистом лесном поединке

Снова выводишь нехитрый мотив.

 

Свежая нота отрывисто, звонко

Зелень сквозную пронзила опять,

Перекликаясь с дудой пастушонка,

Там, где за рощей полоскою тонкой

Чуть розовеет озерная гладь.

 

Где ты? Мелькнет желтоватая грудка,

Сизый, стремительный отсвет пера –

И раздается лесная побудка,

Словно с тобою, встряхнувшийся чутко,

Лес просыпается в эти утра.

 

Мокрые ветки плечом раздвигая,

Утру навстречу мне век бы идти…

Иволга, иволга, гостья лесная,

Пой мне подольше, всю грудь наполняя

Радостью, свежестью, счастьем пути!

 

1955

 

ДЕНИС ДАВЫДОВ

 

 

Герой двенадцатого года,

Непобедимый партизан,

В горячих схватках в честь народа

Покрыл он славой доломан.

 

Гусарской саблею сверкая,

Строфу свою рубя сплеча,

Он знал, что муза, «дева рая»,

Куда как сердцем горяча!

 

За словом он в карман не лазил,

Вельмож Олимпа звал на ты,

Кутил, не вовремя проказил,

Служил заветам красоты

 

И обойденным генералом,

В Москве, в отставке, свой халат

Предпочитал придворным балам

И пестрой радуге наград.

 

К неуспокоенным сединам

Внушив насмешливый почет,

Остался он Беллоны сыном

И среди старческих невзгод.

 

Лихой гусар, любил он струнность

Строфы с горчинкой табака,

И, волей муз, такая юность

Ему досталась на века.

 

1955

 

НА БЕРЕГУ

 

 

Когда в пуху лозинник тощий,

Когда еще прозрачен май,

К березовой причалив роще,

Мы на костре согрели чай.

В густой траве дымятся кружки,

Трещит и прыгает огонь,

И робко бабочки‑подружки

Садятся на твою ладонь.

Встает луна, дрожа и тая

В струистой синеве костра,

Скользнула рыба, прорезая

Гладь омута концом пера.

Могу ли счастьем не дышать я,

Когда спускается к реке

Твое белеющее платье,

Как облако, в березняке!

 

1918, <1956>

 

199. «Целый вечер слушаем мы Глинку…»

 

 

Целый вечер слушаем мы Глинку,

Сумерки струятся над камином.

Раскуси смолистую хвоинку –

И вокруг запахнет мандарином.

 

А на елке догорают свечи…

Наши встречи на любовь похожи.

В стародавнем парке эти встречи

Были и томительней и строже.

 

Зачерпнул я с лунного сугроба

Горстку легкой свежести морозной,

И, смеясь, мы наклонились оба

К нашей тайне, тающей и звездной.

 

Стали дни медлительней и строже,

И не знать нам больше лунной пыли.

Юным снам нет отклика… Но всё же

Как неповторимо мы любили!

 

Поздно… Догорающие свечи

Тянутся слоистыми шелками.

Всё сгорает, даже сны и встречи…

Хорошо, что мы сгораем сами.

 

1922, <1956>

 

200. «Сын Мстислава, княжич Мономаха…»

 

 

Сын Мстислава, княжич Мономаха,

Всеволод, в крещенье Гавриил,

Туров бил, в бою не ведал страха

И на Чудь с товарами ходил.

 

Бился князь с ливонскими волками,

И за каждую родную пядь

Меч его – отточенное пламя –

В грудь врага входил по рукоять.

 

А когда под пенье литургии

Мертвого в ладье его несли,

Слышал он не колокол Софии –

Звон кольчуг и ратный гул земли.

 

Не молитвой жил он, а любовью

К луговинам и лесам родным,

И горячий, освященный кровью

Меч в гробницу положили с ним.

 

Вот я Всеволодом назван тоже.

Дай мне быть, пока светла свеча,

Хоть немного на него похожим –

Никому не отдавать меча!

 

Под грозой решительного боя

За родные сердцу рубежи

Дай мне сталь и мужество героя,

В грудь любовь и ненависть вложи.

 

1922, <1956>

 

201. «Вижу я: у городской заставы…»

 

 

Вижу я: у городской заставы,

Где холстом разостланы поля,

По реке едва струятся главы

Словно сахар белого кремля.

 

Спят плоты у желтого суглинка,

Сизый дым ложится за костром,

Небо – точно глиняная кринка

С розовым топленым молоком.

 

И иду я по крутым полянам,

Где восходит месяц молодой,

Вдоль реки, подернутой туманом,

По траве росистой и густой.

 

Жизнь моя, от васильков и кашки,

Как река, ты вышла на простор!

Больше мальчик в ситцевой рубашке

Не подбросит вереска в костер.

 

Но живет в душе его вечерней,

От костра затянутой дымком,

Тот же месяц – золото по черни,

Тот же в вишнях утонувший дом.

 

<1926>, <1956>

 

РАССТАВАНЬЕ С ЮНОСТЬЮ

 

 

Ну что ж! Простимся. Так и быть.

Минута на пути.

Я не умел тебя любить,

Веселая, – прости!

 

Пора быть суше и умней…

Я терпелив и скуп

И той, кто всех подруг нежней,

Не дам ни рук, ни губ.

 

За что ж мы чокнемся с тобой?

За прошлые года?

Раскрой рояль, вздохни и пой,

Как пела мне тогда.

 

Я в жарких пальцах скрыл лицо,

Я волю дал слезам

И слышу – катится кольцо,

Звеня, к твоим ногам.

 

Припомним всё! Семнадцать лет.

Нева. Сирень. И Блок.

В кудрях у яблонь лунный свет,

Со взморья ветерок.

 

Любовь, экзамены, апрель

И наш последний бал,

Где в вальсе плыл, кружа метель,

Белоколонный зал.

 

Припомним дюны, дачный бор,

Сквозистый Летний сад,

Университетский коридор,

Куда упал закат.

 

Здесь юность кончилась, и вот

Ударила война.

Мир вовлечен в водоворот,

Вскипающий до дна.

 

В грозе и буре рухнул век,

Насилья ночь кляня.

Родился новый человек

Из пепла и огня.

 

Ты в эти дни была сестрой

В косынке до бровей,

Ты наклонялась надо мной,

Быть может, всех родней.

 

А в Октябре на братский зов,

Накинув мой бушлат,

Ты шла с отрядом моряков

В голодный Петроград.

 

И там, у Зимнего дворца,

Сквозь пушек торжество,

Я не видал еще лица

Прекрасней твоего.

 

Я отдаю рукам твоим

Штурвал простого дня.

Простимся, милая! С другим

Не позабудь меня.

 

Во имя правды до конца

На вечные века

Вошли, как жизнь, как свет, в сердца

Слова с броневика.

 

В судьбу вплелась отныне нить

Сурового пути.

Мне не тебя, а жизнь любить!

Ты, легкая, прости.

 

Весна 1927, <1956>

 

НЕКРАСОВ

 

 

Зеленая лампа чадит до рассвета,

Шуршит корректура, а дым от сигар

Над редкой бородкой, над плешью поэта

Струит сладковатый неспешный угар.

 

Что жизнь? Не глоток ли холодного чая,

Простуженный день петербургской весны,

Сигара, и карты, и ласка простая

Над той же страницей склоненной жены?

 

Без сна и без отдыха, сумрачный пленник

Цензуры, редакций, медвежьих охот,

Он видит сейчас, развернув «Современник»,

Что двинулся где‑то в полях ледоход.

 

Перо задержалось на рифме к «свободе»,

И слышит он, руки на стол уронив,

Что вот оно, близко, растет половодье

На вольном просторе разбуженных нив…

 

Иссохшим в подушках под бременем муки –

Таким ты России его передашь,

Крамской нарисует прозрачные руки

И плотно прижатый к губам карандаш.

 

А слава пошлет похоронные ленты,

Венки катафалка, нежданный покой

Да песню, которую хором студенты

Подхватят над Волгой в глуши костромской.

 

И с этою песней пойдут поколенья

По мерзлым этапам, под звон кандалов

В якутскую вьюгу, в снега поселений,

В остроги российских глухих городов.

 

И вырастет гневная песня в проклятье

Надменному трону, родной нищете,

И песню услышат далекие братья

В великой и страстной ее простоте.

 

<1928> – <1956>

 

КРЫМ

 

 

Спускайся тропинкой, а если устал ты,

Присядь и послушай дыхание смол.

Вон блюдце долины, вон домики Ялты

И буквою Г нарисованный мол!

 

Всё ближе и ближе в саду санаторий

Сквозит (как я в сердце его берегу!).

Смеется, и плещет, и возится море,

И пенит крутую лазурь на бегу.

 

Как дышит оно и привольно и смело,

Какой на закате горит синевой!

Бросай же скорей загорелое тело

В упругую влагу, в слепительный зной!

 

На запад, где солнце вишневое тонет,

Плыви и плыви, а начнешь уставать –

На спину ложись, чтоб могло на ладони

Вечернее море тебя покачать.

 

Здесь розы, и скалы, и звонкая влага,

Здесь небо прозрачно, как пушкинский стих,

Здесь вышел напиться медведь Аю‑Дага

И дремлет, качаясь на волнах тугих.

 

Недаром в метелях и тающем марте

Любил ты, тревогой скитаний томим,

Искать благодарно на выцветшей карте

Как гроздь винограда повиснувший Крым.

 

1928, <1956>

 

ГОРОД У МОРЯ

 

 

На закате мы вышли к стене Карантина,

Где оранжевый холм обнажен и высок,

Где звенит под ногой благородная глина

И горячей полынью горчит ветерок.

 

Легкой тростью слегка отогнув подорожник,

Отшвырнув черепицу и ржавую кость,

В тонких пальцах сломал светлоглазый художник

Скорлупу из Милета, сухую насквозь.

 

И, седого наследства хозяин счастливый,

Показал мне, кремнистый овраг обходя,

Золотую эмаль оттоманской поливы,

Генуэзский кирпич и обломок гвоздя.

 

Но не только разбойников древних монеты

Сохранила веков огненосная сушь,–

Есть музей небольшой, южным солнцем согретый

И осыпанный листьями розовых груш.

 

Здесь, покуда у двери привратник сердитый

Разбирал принесенные дочкой ключи,

Я смотрел, как ломались о дряхлые плиты

В виноградном навесе косые лучи.

 

Старый вяз простирал над стеною объятья,

Розовеющий запад был свеж и высок,

И у девочки в желтом разодранном платье

Тихо полз по плечу золотистый жучок…

 

Здесь, над этой холмистою русской землею,

Побывавшей у многих владычеств в плену,

Всё незыблемо мирной полно тишиною,

И волна, набегая, торопит волну.

 

Где далекие греки, османы и Сфорца,

Где Боспорские царства и свастики крест?

Дышит юной отвагой лицо черноморца –

Скромный памятник этих прославленных мест.

 

На холме, средь полыни и дикой ромашки,

Вылит в бронзе, стоит он, зажав автомат,

И на грудь в обожженной боями тельняшке

Вечным отсветом славы ложится закат.

 

1928, <1956>

 

НОРД

 

 

Пыльное облако разодрав,

Лишь на одно мгновенье

Выглянут горы – и снова мгла,

Мутной жары круженье.

 

Гнутся акации в дугу.

Камешки вдоль станицы

С воем царапают на бегу

Ставни и черепицы.

 

Поднятый на дыбы прибой

Рушится в берег твердо.

Дуют в упор ему, в пыльный зной,

Сизые щеки норда.

 

На берегу ни души сейчас:

Водоросли да сети.

Под занесенный песком баркас

В страхе забились дети.

 

А на просторе, где тяжело

Кружится скользкий кратер,

Мутно‑зеленой волны стекло

Рвет пограничный катер.

 

Стонет штурвал в стальной руке,

Каждый отсек задраен,

В облитом ветром дождевике

Вахты стоит хозяин.

 

Плющатся капли на висках,

Ветер ножами режет,

В окоченевших давно ушах –

Грохот, и скрип, и скрежет.

 

Но не мутнеет, насторожен

Острый хрусталик взгляда,

Щупает каждый камень он,

Каждую ветку сада.

 

В призмах бинокля, дрожа, скользят

За кипятком прибоя

Щебень залива, дома и сад,

Мыса лицо тупое.

 

В грохоте тяжком, у черных скал,

На грозовом просторе

Поднят уже штормовой сигнал,

Дышит и ходит море…

 

1932, <1956>

 

ТУРКСИБ

 

 

Преодолев мильоны лет разлуки

И пыль пространств, на склоне горных глыб,

Степь и леса друг другу дали руки,–

И родился в пожатье их Турксиб.

 

Как серый холст разматывая склоны,

Обрывы, ширь и супеси накал,

Уже стучат кирпичные вагоны

В суставах рельс, над быстрой рябью шпал.

 

Здесь срезав склон, там простучав в туннеле,

Полынным зноем, мятою дыша,

В предгорьях, где по скатам сходят ели,

Струится путь к обрывам Иртыша.

 

За лес и хлеб, за черный уголь топок

Восток несет под гребешки машин

Меха пустынь – пушисто‑снежный хлопок,

Свинец и медь просверленных глубин.

 

С сибирскими лесами дружат степи

И нити рек в горячем Джетысу, –

И нет прочней товарищеской крепи,

Ведущей вдаль стальную полосу!

 

От рельс неторопливого изгиба

К синеющим предгорьям, на восход,

Через пески крутой моток Турксиба,

Как нитку счастья, протянул народ.

 

1932, <1956>

 

ПАРК В ГОРОДЕ ПУШКИНА

(Элегия)

 

 

Я помню голубой холодноватый воздух,

Росистую траву и перелесок звёзды,

Дыханье зелени, чуть пахнущей землей,

И тяжкую сирень, омытую грозой.

Я снова вижу парк – и чинный, и сквозистый,

Каскады на прудах и ясень серебристый,

У белой пристани купающий листы,

Где черным лебедем изогнуты мосты.

 

В мальчишеские дни я с удочкою длинной

Стерег здесь карасей среди ленивой тины,

Дыханье затаив над чутким поплавком,

Пока за озером прокатывался гром,

И туча сизая – большой грозы начало –

Вдруг каплю тяжкую мне на руку роняла,

А молчаливый дождь, нетороплив и синь,

Окутывал тела героев и богинь…

 

Но знал над городом я и другие грозы…

Гудели в воздухе военные стрекозы,

У Пулковской горы надменный генерал

Бинокль свой наводил на Витебский вокзал

И, огненным кольцом расставив батареи,

Удачу торопил – о, только бы скорее! –

Но, рассыпая цепь среди ботвы сырой,

Мы город Ленина хранили за собой.

 

Под вражеский сапог отдать мы не хотели

Свободы молодой, а вместе с ней Растрелли,

И бронзовых богов средь золотых аллей,

Куда сквозь листопад еще глядит Лицей,

И тихую скамью, овеянную славой,

Где, на руку склонясь, и смуглый и курчавый,

Слегка задумался, о чем не зная сам,

Тот, чья улыбка – жизнь и кто так близок нам.

 

Теперь они мои – и клен, к воде склоненный,

И легкая, как сон, Эллада Камерона,

И берег озера, где дряхлых лип верхи

Бормочут в полусне лицейские стихи,

И «Дева с урною», чья скорбь струится вечно,

И комсомольский кросс, и счастья ветер встречный,

И бронза славных дел, и наш воздушный флот,

Что зорко Балтику отсюда стережет.

 

О парк мой, я сродни твоей листве и птицам…

Всё та же тень ветвей проходит по страницам,

Всё тот же вкрадчивый озерный ветерок

Дыханьем свежести моих коснулся щек,

И сквозь навес листвы, где полдня бродят блестки,

Я узнаю себя в неловком том подростке

На лодке, что скользит покинутым веслом

По глади озера с колонной и орлом.

 

Как часто для забот, для шума городского

Я забывал тебя и возвращался снова

Уже через года, чтоб в солнечной тиши

Еще раз вслушаться в дыхание души,

Холодным опытом уже отяжеленной,

А ты целил меня беседою зеленой,

Со мною радуясь, волнуясь и скорбя, –

И в каждом тополе я узнавал себя.

 

Когда настанет день, туманный и осенний,

Тебя, старинный друг, ничто мне не заменит.

Уже в последний раз – зачем, не знаю сам, –

Сквозь моросящий дождь приду к твоим прудам,

Холодным и пустым, где отраженный ясень

Всё так же будет горд, задумчив и прекрасен.

Прямой наследник твой, вдыхая горький дым,

Я передам тебя и юным и иным,

Идущим вслед за мной в веселости беспечной,

Чтоб ты шумел для них и возрождался вечно.

 

<1938>, <1956>

 

209. «Он пушкинской сложен строфою…»

 

 

Он пушкинской сложен строфою,

Он крепко закован в гранит,

И часто балтийской пургою

Дыханье его леденит.

 

Холодным скрещением линий

И рощей ампирных колонн

Застыл бы он полночью синей,

В пустынной Неве отражен.

 

Но было закатов пыланье,

Воспетое Блоком, ему

Дано, как боев обещанье,

Как день, что прорвется сквозь тьму.

 

Нам в дымные, душные годы

Тревогой гудков заревых

Пророчески пели заводы,

И жадно мы слушали их.

 

<1939>, <1956>

 

АБАЙ КУНАНБАЕВ

 

 

1

 

Солнце над сонною степью склоняло лицо золотое…

Пахло полынью, кошмою и пеной парного удоя.

 

Возле кибиток, столпившихся, словно курчавое стадо,

Из синеватых предгорий лениво струилась прохлада,

 

Пыль от ползущей отары на запад плыла, розовея,

В путах бродили верблюды, качая мохнатые шеи,

 

И в крутобоком котле над огнем, полыхающим рьяно,

Так и плясало пшено, перемешано с жиром барана.

 

Дети сбегались домой, молодежь заводила беседы,

Пела домбра о батырах, старинные славя победы.

 

Шла с молодым кумысом по рукам пиала круговая,

В сборе была вся семья, одного не хватало – Абая.

 

Старцы ворчали: «Заря свой халат распахнула багряно –

Он же не склонит лица над священною вязью Корана,

 

Ласточек в небе следя, растирая ладонями травы,

Бродит один над холмами и что‑то бормочет лукаво,

 

Родоначальник, судья в долгих спорах аула родного,

Как золотую монету, роняет лишь нехотя слово.

 

Горе! – все видели люди – то мягок, то вспыльчив как порох,

В Семипалатинске с ссыльными тратит он ночь в разговорах,

 

Слева читает направо, глядит через стекла на небо

И бешбармак забывает для русского черного хлеба!»

 

 

2

 

На полынной горбизне кургана,

Где тюльпаны алые горят,

Без конца глядит Абай в туманный,

Желтой шерстью вышитый закат.

 

Меркнет пастбищ пестрое убранство,

Дремлют юрты в солнечной пыли…

«Вот оно, овечье постоянство,

Грудь и скулы матери‑земли!

 

О народ мой! Долго ли скитаться

По предгорьям, по степям сухим,

Ковылем на всех ветрах качаться,

Таять, плыть, как бесприютный дым?

 

Почему в неудержимой смене

Бесконечных лет, в жару, в туман,

Мы ведем наследье поколений –

Горем нагруженный караван?

 

Нет! Пути я не хочу такого.

Пусть, народ, молчат твои уста,

За тебя я поднимаю слово –

Пиалу, что правдой налита!»

 

 

3

 

«Неволи сумрачный огонь,

Разлитый в диком поле,

Ложится на мою ладонь,

Как горсть земли и соли.

 

Растерта и раскалена

Колючими ветрами,

Она сейчас похожа на

Коричневое пламя.

 

В ней поколений перегной,

Холмов остывших россыпь,

Преданий степи кочевой

Рассыпанные косы.

 

И жжет мне ноздри злой простор,

Песков сыпучих груды.

Идут, идут по ребрам гор

Мои мечты‑верблюды.

 

Пусть им шагать еще века,

Вдыхать всей грудью роздых,

В ночном песке студить бока

И пить в колодце звезды,

 

Они дойдут до тех времен,

Когда народ великий,

Будя пустыни душный сон,

В пески пошлет арыки,

 

Когда народным кетменем,

Без хана и без бая,

Мы сами грудь скалы пробьем,

Путь жизни открывая.

 

Я слышу, как шумит листва,

Как там, в просторах мира,

Уже рождаются слова

Великого батыра,

 

Как, разорвав веков пласты,

Плечом раздвинув недра,

Народ встает из темноты,

Вдыхая солнце щедро…

 

Мой стих – от сухости земной,

Но есть в нем воздух синий,

Рожденный степью золотой

Из солнца и полыни.

 

Приблизь к губам, дыханьем тронь,

Развей в родном раздолье

Растертый каменный огонь,

Щепоть земли и соли.

 

Он разлетится по сердцам

В предгорья и равнины,

И склонят слух к моим словам

Грядущих дней акыны!»

 

<1941>, <1956>

 

ВЕТЕР

 

 

Сгибаются деревья

Под ношею серых туч

Над избами Заручевья,

Где гаснет янтарный луч.

 

Клубятся они – и ни с места.

А листья далёко летят,

И яблоня‑невеста

Осыпала легкий наряд.

 

Лишь сосны скрипят угрюмо,

Нахмурясь щетиной хвой.

От их органного шума

Сегодня я сам не свой.

 

И, если бы не было дома,

Где милых мне глаз тепло,

Меня б самого как солому

По ветру сейчас несло.

 

И в посвисте заунывном,

Которым гудит земля,

Я рухнул бы тяжким ливнем

На стынущие поля!

 

Июль 1956

 

212. «Посмотри, на озере ночном…»

 

 

Посмотри, на озере ночном

Протянулась лунная дорожка,

Вся пронизанная серебром…

Постоим и помолчим немножко!

 

Оба мы немалый путь прошли,

Заплатили сердцу сединою,

Но луна и запахи земли

Те же, что и давнею весною.

 

Если хочешь, счастьем назови

То, чему на свете нет названья.

Мир согрет дыханием любви

В вечной смене встреч и расставанья.

 

И жалеть нам надо в поздний час

Не о том, что годы уносили

Всё, что было дорого для нас,

А о том, что мало мы любили.

 

Потому что на тропе земной

Есть и у души предназначенье;

Каждой долгожданною весной

Расцветать и осыпать цветенье…

 

Июль 1956

 

МЕЧТА

 

 

Чтоб душа была свободной

От любых забот и дел,

Дар доступный, всем угодный,

Нам мечта дана в удел.

 

Нет на свете большей власти

И свободы большей нет,

Чем на твой вопрос о счастье

Предугаданный ответ.

 

Разве время и пространство,

Побежденные мечтой,

Не свидетель постоянства

Тех, кто борется с судьбой?

 

Я ценю к мечте пристрастье,

Как игру лучей во мгле,

Но мое простое счастье

Тут же, рядом, на земле,

 

И, пока со мною небо,

Смех детей, любимый взгляд,

Свежесть трав и запах хлеба –

Несказанно я богат.

 

А мечта – удел поэта,

И «судьбой» ты не зови

То, что создал сам из света,

Дружбы, мира и любви.

 

1956

 

214. «Не торопи стихов. Им строгий дан черед…»

 

 

Не торопи стихов. Им строгий дан черед

На чернозем души порой рассыпать зерна.

Из них едва ль одно спокойно прорастет,

Но ты лелей росток ревниво и упорно.

 

Смотри, как жадно он слепую тянет нить,

Как, бледный, хочет жить, как солнца ищет в небе

И просит у тебя всю душу перелить

В его колеблемый весенним ветром стебель!

 

Отдай ему сполна дыхание свое

И кровь горячую пролей в его суставы,

Чтоб мог он восходить всё выше в бытие,

Прорезав пласт земли и раздвигая травы.

 

И не погибнет мысль, взращенная тобой,

Но, почку разорвав напором силы страстной,

На молодом стебле раскинет венчик свой –

Пускай на краткий миг, но все‑таки прекрасный!

 

1956

 

БАЛТИКА

 

БЕЛОЙ НОЧЬЮ

 

 

Смотри, какая радость глазу!

Там, где разлита тишина,

Подобно бледному топазу,

Стоит над городом луна.

 

Она, как драгоценный камень,

Повисший в синеве высот,

Переливается и пламень

В заливе кружевом плетет.

 

Вздымает лодки у купален

Неторопливая гряда,

И островерхий врезан Таллин

В белесый сумрак навсегда.

 

1952

 

РЫБАКИ

 

 

На рассвете бежали клокастые, рваные тучи,

Ветер выл неустанно, восток разгорался, угрюм,

И царапали крышу озябшие голые сучья.

Я проснулся… Всё тот же глухой, несмолкаемый шум.

 

Он, казалось, весь мир наполнял на холодном просторе.

То вздыхала земля, словно что‑то ей снилось в бреду.

А за дюнами тяжко ворочалось мутное море,

И огромные сосны скрипели, почуяв беду.

 

Где‑то там, расходясь, рассыпаются белые гривы,

Налегая на весла, безмолвно гребут рыбаки,

Но, взлетая на гребень, они уже видят счастливый

Огонек за туманом над устьем родимой реки.

 

Балтика Август 1946

 

ТАЛЛИН

 

 

Домов оранжевая черепица,

Надменный шпиль над валом крепостным…

Проходишь узкой улицей, – и мнится,

Что этот город – сказка братьев Гримм.

 

У мшистой башни – «Толстой Маргариты»,

Под каменною аркою ворот,

Я слушаю, как отвечают плиты

Моим шагам, покуда полночь бьет.

 

Но стоит только, переулком старым

Свернув, в балтийский окунуться бриз,

Из‑за угла слепительные фары,

Скользнув вдоль камня, выхватят карниз.

 

И, синь средневекового тумана

Прорвав, в настороженной тишине

Хрусталь колоратурного сопрано

Рассыплется на радиоволне.

 

Я рад, что утром солнце мне смеется

И что шаги по плитам так легки,

Что здесь поют «Варяга» краснофлотцы,

Испытанные морем земляки.

 

Что голуби здесь сизы и белесы,

Что светят васильками у межи

Мне взгляды девушек, светловолосых

И гибких, словно стебли спелой ржи.

 

Что для Эстонии голубоглазой,

Моих республик молодой сестры,

Так празднично над серым морем вязы

Зажгли свои победные костры!

 

5 августа 1946

 

ГОЛУБИ ТАЛЛИНА

 

 

Люблю готические стрелы

Над чешуею черепиц,

Полет стрижей и камень белый

Заросших розами гробниц.

 

Люблю прибитые подковы

Над сводом башенных ворот

И улочек средневековых

За поворотом поворот.

 

Но мне милее свежей ранью,

Когда и воздух голубей,

Прислушиваться к воркованью

Бродящих рядом голубей.

 

Их воркотня у старых зданий,

В толпе, на камне стертых плит

О жизни вечном прорастанье

Над дряхлым прахом говорит,

 

Пахнул от взморья ветер резкий,

И, утверждая с песней связь,

В широкошумном крыльев плеске

В лазурь вся стая поднялась.

 

Серебряная, молодая,

Пьяна балтийской синевой,

Она плывет, в просторах тая,

Как лучший сон, как праздник мой.

 

<1957>

 

 

СТАРОЕ ЗНАМЯ

 

 

Оно опять проходит перед нами,

В октябрьском закаленное бою…

Я старое, прославленное знамя

Встречаю, словно молодость свою.

 

Широкое, как правда жизни новой,

Оно в суровой простоте своей

Еще не носит бахромы тяжелой

И оплетенных золотом кистей.

 

Простой кумач неугасимым цветом

Пылает, как века ему пылать!

И наискось на нем:

«Вся власть Советам!» –

Написано широко, через «ять».

 

С тех дней, когда мы штурмовали Зимний

И рвали звенья вражьего кольца,

Оно живет и в нашем светлом гимне,

И в правде, окрыляющей сердца.

 

Июнь 1957

 

220. «Жарко рябины взметнулся костер…»

 

 

Жарко рябины взметнулся костер,

Гроздья качнула синица.

Снова в лицо рябоватых озер

Осень спросонок глядится.

 

Сумерки бродят за каждой сосной

В шорохах позднего гула.

Запахом гари и прели грибной

С темных лощин потянуло…

 

Всё же мне по сердцу эта пора:

Холод опушек бодрящий,

Пряди тумана и стук топора

В тронутой инеем чаще.

 

Сердцем мне хочется выше лететь,

Крик подхватить журавлиный.

Горько и ярко над рощей гореть

Кистью огнистой рябины.

 

Осень! Заветных свершений пора!

Будет под выпавшим снегом

В листьях оврага и пепле костра

Место грядущим побегам!

 

Пусть уж никто и не вспомнит весной

Эти туманные прели –

Старые листья легли в перегной,

Чтоб молодые шумели…

 

Сентябрь 1957

 

221. «Есть города – на пенсии у Славы…»

 

 

Есть города – на пенсии у Славы.

Овеянные шелестом знамен,

Они стоят, надменно величавы,

Погружены в Историю, как в сон.

 

Он не таков. Его лицо морское

В грядущее всегда обращено,

И гордое дыханье непокоя –

Завет стихий – сроднилось с ним давно.

 

Быть может, ветры Балтики суровой

Взрастили в нем, закованном в гранит,

Огонь мечты о солнце жизни новой

И веру в то, что Правда победит.

 

О, город мой! От невского простора,

От трудовых окраин и застав

Здесь занялась полярная Аврора,

Цвета зари по снегу распластав.

 

И тот, кто у Финляндского вокзала

Приветствовал ее с броневика,

В тебя, мой город камня и металла,

Вошел дыханьем жизни на века!

 

Октябрь 1957

 

222. «Заветное дело жизни…»

 

 

Заветное дело жизни

Отныне завершено,

И я возвратил отчизне,

Что было душе дано.

 

Вручен был мне век достойный.

Должно быть, я был рожден,

Чтоб знать и голод, и войны,

И доблестный шум знамен.

 

Поэтом я был, солдатом

И просто одним из тех,

Кто знал, расщепляя атом,

Что сила в нем – мир для всех!

 

Я видел в смятенном веке,

Как люди моей земли

Поэму о Человеке

В эфире звездой зажгли.

 

И счастлив был тем, что шире

Го