НОЧЛЕГ НА ГЕОЛБАЗЕ В ТАЛАССКОМ АЛАТАУ

 

 

Встречают нас собаки

За ближним поворотом,

Невидимая ветка

Хлестнула по лицу,

Зевнули с долгим скрипом

Тяжелые ворота,

И бричка подкатила

К намокшему крыльцу.

 

Пока над самоваром

Распарят нам галеты

И яблок пропеченных

Дадут сковороду,

Смотрю на полушубки,

На ружья и планшеты,

На мокрые платаны

В разбуженном саду.

 

«Ну, как дела на базе?»

– «Вот письма. Завтра в горы!

И надо торопиться.

Подъем к шести часам!

Кончайте чай, ребята!

Оставьте разговоры,

Задания и карты

Я приготовлю сам».

 

Еще чуть слышно ноет

Разбитое колено,

На сеновале шепот –

Девичий сонный вздор,

А я, как в память детства,

Проваливаюсь в сено,

И чертят небо звезды,

Летящие во двор.

 

Сегодня утром в горы,

Чуть зорька тьму разгонит,

За розовою медью,

За голубым свинцом!

Сегодня утром в горы!..

Оседланные кони

Храпят, звеня подковой,

И сотрясают дом.

 

Во сне моем ущелья

Сдвигаются, как тени,

Шурфами, как иголкой,

Истыкана руда.

Сегодня утром в горы,

В пласты месторождений,

Где струями с откоса

Изогнута вода.

 

От лекций и зачетов,

От книжного азарта –

К палатке в горных склонах

С подножною грозой,

Чтоб расступились горы,

Чтоб обновлялась карта,

Чтоб все раскрыл нам тайны

В веках палеозой!

 

1932

 

ПИАЛА

 

 

Ах, какая у меня пиала!

Всем красавица бокастая взяла.

 

На груди у ней – прохожий, дивись! –

Две фаянсовые розы сплелись,

 

И горячие ласкают струи

Растопыренные пальцы мои.

 

Мой зеленый чай прозрачен, как мед,

В нем стоячая чаинка плывет.

 

А на донышке – камыш и луна,

Чтобы радость выпивалась до дна.

 

Если в пиалу мою налить вино,

Станет розовым, как небо, оно.

 

Если горного ручья зачерпнуть –

Будет весело усы окунуть.

 

Если пенного плеснуть кумыса –

Заплетется вокруг сердца коса,

 

А коль девушку захочешь забыть –

Отодвинь ее, не надо пить!

 

Потому что на фаянсе дна

Захохочет над тобой она,

 

И придется от сухой тоски

Пиалу мою разбить в куски!

 

1932 Чимкент

 

НОЧЛЕГ

 

 

Теплой солью с луговин подуло…

Гаснет солнце. Нет конца пути.

Напои коня, луна аула,

И в траву за юртою пусти!

Твоего халата полыханье

Я не мог объехать у огня.

Не таись и не беги заране,

Рукавом закрывшись, от меня.

 

Плов в котле вздувается устало,

Пламя лижет медные бока.

Сколько звезд! Сквозит, как покрывало,

В темной сини млечная река.

Две лепешки, поданных на блюде,

Щедрой горстью брошенный творог –

Добрым знаком мне при встрече будет,

Чтоб забыть я этого не мог.

 

Шерсть у псов – взлохмаченный репейник,

В полумраке, мягком, как баран,

На груди сверкнула нитка денег,

Просквозил в летучем ситце стан,

Я сухой чабрец перетираю,

Я гляжусь в глаза, чья глубь темна,

Словно я прильнул губами к краю

Пиалы, где не находишь дна…

 

Утро в небе расплетет узоры,

Горсть золы ты бросишь на огонь,

А меня в синеющие горы

Понесет упругой рысью конь.

И, рукою бровь прикрыв, с порога

Ты увидишь на рассвете дня,

Как пылит полынная дорога,

Словно бубен горестно звеня.

 

1932

 

127. ЫЛДЫЗ [34]

 

 

Струится степь. Широко и нескоро

Дымит стекло.

Скрипит, скрипит, раскачивая горы,

Мое седло.

Едва пылит – дорога не дорога,

А сушь и лень.

Шагай, Ылдыз, шагай, еще немного,

И канет день.

Со всех сторон острей запахнет мятой,

Сверкнет звезда.

Смотри – сады, поля клокастой ваты,

Вода, вода!

Тебе – арык и свежий ворох сена,

Луна и тьма,

Мне – пиала, где шапкой вздулась пена,

Кумыс, кошма.

Обоим нам – платок лиловый звездный

И дым костра.

Бери в галоп, пока еще не поздно,

Скачи, пора!

Но ты храпишь, мотая головою,

Не веришь мне,

И я гляжу – над снеговой грядою

Сады в огне.

Мне в уши бьют то яростней, то тише

Снега, ручьи.

Сады, сады… Один другого выше…

Откуда? Чьи?

Но что со мной? Иль я теряю силы

И стремена?

Плывет вся степь. Опять поворотила

Нам путь она.

Скачи, Ылдыз, скачи на дым аула!

Ты не предашь.

Вот кизяком от юрты потянуло.

Там отдых наш.

Там дым костра, кумыс с лепешкой хлеба,

Туда, туда!

А путь далек. И звезды вышли в небо.

Но где ж вода?

Вода идет! Здесь, в веке небывалом,

В песках сухих,

Она уже струится по каналам

Из недр земных.

Вода идет! Она не только снится,

Она близка,

И сможет степь живой воды напиться

На все века!

 

1932 Казахстан

 

128. «Словно ветер на степном просторе…»

 

 

Словно ветер на степном просторе

Иль рожок, звенящий за горой,

Как сквозь сон, в дни радости и горя,

До тебя доходит голос мой.

 

Подожди, помедли хоть мгновенье,

Памятью былого не кляни.

Ведь недаром снежное цветенье

Осыпали молодые дни!

 

Пусть душа и плачет, и смеется –

Нам другой на свете не найти.

Всё проходит. Сердце остается.

Милый друг, счастливого пути!

 

Ноябрь 1933

 

129. «Мне снилось… Сказать не умею…»

 

 

Мне снилось… Сказать не умею,

Что снилось мне в душной ночи:

Я видел всё ту же аллею,

Где гнезда качают грачи.

 

Я слышал, как темные липы

Немолчный вели разговор,

Мне чудились иволги всхлипы

И тлеющий в поле костер.

 

И дом свой я видел, где в окнах

Дрожа, оплывала свеча.

Березы серебряный локон,

Качаясь, касался плеча.

 

С полей сквозь туманы седые

К нам скошенным сеном несло,

Созвездия – очи живые –

В речное гляделись стекло.

 

Подробно бы мог рассказать я,

Какой ты в тот вечер была:

Твое шелестевшее платье

Луна ослепительно жгла.

 

А мы не могли надышаться

Прохладой в ночной тишине,

И было тебе девятнадцать,

Да столько же, верно, и мне.

 

1933

 

130. «Из пустыни, где катит буруны Балхаш…»

 

 

Из пустыни, где катит буруны Балхаш,

Из предгорий, где тополем дышит Чимкент,

Для тебя, северянка, моя Карашаш,

Засушил я пахучие травы легенд.

 

Нам язык для сравнений и радости дан,

И восточным я щелкать хочу соловьем.

Если сердце мое – огнекрылый тюльпан,

Золотистой пчелой ты качаешься в нем!

 

1934

 

131. «Снова подушка моя горяча…»

 

 

Снова подушка моя горяча,

Рад бы заснуть, да не спится.

Душная лунная эта парча

На плечи тяжко ложится.

 

Душит меня, разрывает мне грудь

Пиршество мрака и света.

Руки хочу я к тебе протянуть,

«Где ты?» – сказать без ответа.

 

Мне и луна без тебя не светла,

Ночи не слышно дыханья.

Тонкой иглой ты мне в сердце вошла

В горестный миг расставанья.

 

В уши немолчно цикады стучат,

Все кипарисы на страже,

Узкой тропинкой спускаюсь я в сад,

Лунной окутанный пряжей.

 

Вкрадчиво гравий хрустит под ногой,

Песню заводят сирены,

И на песке расстилает прибой

Рваное кружево пены…

 

В северной, скрытой туманом стране,

Под равнодушной луною,

Спишь ты, глубоко вздыхая во сне,

В доме над темной рекою.

 

В комнате тихо, и город твой спит

В отблеске мутном и алом.

Вправлены темные воды в гранит,

Блещет игла над каналом.

 

И беспокойная слышит душа

В полном ветрами просторе,

Как обступает, широко дыша,

Дом твой растущее море.

 

Как оно дышит в глубинах стекла,

В комнате, полной покоя,

Как набегает, сребристо‑светла,

Легкая пена прибоя.

 

1936 Новый Афон

 

ТЮТЧЕВ НА ПРОГУЛКЕ

 

 

Скрипучий голос, старчески глухой,

Тугие складки клетчатого пледа,

Очки и взгляд, где горьких дум отстой

Приправлен острословьем домоседа.

 

Прозрачная костлявая рука

Легла на набалдашнике тяжелом,

А седина, подобие венка,

Сквозит уже ненужным ореолом.

 

Но кто же он? Философ? Дипломат?

Сенека петербургского салона?

Иль камергер, что в царскосельский сад

Спустился по ступенькам Камерона?

 

Подернут рябью озера изгиб,

Кружится лист, прохладен воздух синий,

Среди подагрой искривленных лип

Покорно стынут голые богини.

 

В сырой отяжелевшей тишине

На озере, уже в туман одетом,

«Мечети» призрак, словно в полусне,

Струится одиноким минаретом.

 

Нет, всё не то! Славянство и Босфор.

Писать царям стихи и наставленья,

Когда в ветвях распахнутый простор,

А из Европы слышен запах тленья!

 

Менять язык, друзей и города,

Всю жизнь спешить, чтоб сердце задыхалось,

Шутить, блистать и чувствовать всегда,

Что ночь растет, что шевелится хаос.

 

О, за один усталый женский взгляд,

Измученный вседневной клеветою

И все‑таки сияющий, он рад

Отдать всю жизнь – наперекор покою.

 

Чтоб только не томиться этим сном,

Который мы, не ведая названья,

В ночном бреду сомнительно зовем

«Возвышенной стыдливостью страданья».

 

Непрочен мир! Всем надоевший гость,

Он у огня сидеть уже не вправе.

Пора домой. И старческая трость

Вонзается в сырой, холодный гравий.

 

Скрипят шаги, бессвязна листьев речь.

Подагра подбирается к коленям,

И серый плед, спускающийся с плеч,

Метет листы по каменным ступеням.

 

<1938>

 

ПУШКИН АЛЕКСАНДР

<1817>

 

 

Сбивая тростью лопухи,

Скользя мальчишеской походкой,

Слагал он легкие стихи

Строфою звонкой и короткой,

 

Луна сверкала на траве,

В аллеях пятна разливая,

А пунш гусарский в голове

Шумел, гудел, не умолкая.

 

Как он махнул через забор!

И пес отпрыгнул, не залаяв.

Конечно, Юрьев был остёр

И улыбнулся Чаадаев.

 

Вольнолюбивые мечты,

Куплеты бурного Парижа…

А всё ж заветные листы

Здесь на груди и к сердцу ближе.

 

В помарках рукопись была,

Срывался голос, неуверен.

«Твоя прелестница мила,–

Подняв стакан, сказал Каверин.–

 

Она напоминает мне

Сильфиду школы театральной.

Не по ее ль, друзья, вине

Мы, как в балладе, все печальны?

 

Как ловко стал ты рифмовать!

Людмила – славная девчонка.

Но пить – так пить!» Пошла пылать

В ночи синеющая жженка.

 

Плясали, пели, снова пили,

Звенели рюмки здесь и там.

«Их важно чашники носили

И низко кланялись гостям».

 

 

* * *

 

Он шел в деревьях напрямик,

Потом вдоль озера с колонной,

Где вслед за мостиком возник

Чертог, луной осеребренный.

 

Он шел без мысли, наугад,

И вдруг – вздохнуть не стало силы:

Ведь это здесь волшебный сад,

Приют тоскующей Людмилы!

 

Беседка, озеро, луна,

И мимо, в серебристой дымке,

Слегка задев кусты, она

Скользнула в шапке‑невидимке.

 

Листвы насмешлив разговор,

Лукаво озеро смеется,

И, запыхавшись, Черномор

В кустах за пленницей крадется…

 

Луна то выйдет, то зайдет…

Но что же он? Домой скорее!

Запомнить, записать! И вот

Через дорогу тень Лицея.

 

В четвертом этаже окно

Чуть отливает синевою.

В ночи затеплится оно,

Погаснет только пред зарею.

 

<1939>

 

МАРТ

 

 

Бывает так – еще дыханьем стужи

Закатных туч лицо обожжено,

А в золотой, задетой ветром луже

И дым дрожит, и плавится окно.

 

Еще хрустят разбитые морозы,

А над чертой коричневой земли

Чуть лиловеют легкие березы

И вольный строй ломают журавли.

 

И дышишь ты, весь мир в себя вбирая,

И ввысь расти, как дерево, готов,

И хочешь петь, и песнь твоя такая,

Что ей уж нет привычных берегов!

 

<1939>

 

135. «Знал я лунные заливы…»

 

 

Знал я лунные заливы,

Грудью пил лазурь и соль,

Но от пальм страны счастливой

Равнодушной, горделивой,

Ты уйти сейчас позволь!

 

Дай бродить мне снова около

Камышей и черных вод,

Там, где небо так намокло,

Где в погашенные стекла

Ровным дождиком сечет.

 

Пусть рябит лесное озеро,

Ходит по ветру сосна,–

Мне как будто в сердце бросила

Льдинку ранняя весна.

 

Хвойный ветер, ветер севера,

Столько снов принес с пути,

И травы милее клевера

Мне на свете не найти.

 

<1939>

 

136. «Мне сегодня снилось море…»

 

 

Мне сегодня снилось море.

Я проснулся на заре.

Лампа чахла в коридоре,

Дождик прыгал во дворе.

 

Билась сослепу погода

В помутневшее стекло,

И далекий зов отхода

С парохода донесло.

 

Как он звал меня протяжно,

Сотрясая ветхий дом,

В рейс обычный, каботажный,

Сердце роющим гудком!

 

Он кричал хрипящей птицей,

Выл на сотню голосов

О горячей черепице

Черноморских городов,

 

О лебедках, взлетах груза,

Шумной жизни портовой,

Снежных брызгах и арбуза

Вольной пляске за кормой.

 

И сквозь медленную опаль

Белых бабочек в окне

Крутоспинный Севастополь –

Краб на солнце – шел ко мне.

 

Ноздреватый серый камень,

Весь в дыханье горьких трав,

Он прилег, между клешнями

Бухты синие зажав.

 

И сквозь улицы и склоны

По ступенькам солнце шло,

Надломив в волне зеленой

Загорелое весло!

 

<1939>

 

СЛОВА

(Лермонтов в Предкавказье)

 

 

Слова, которых нет нездешней,

Привел мне солнечный досуг,

Слова на букву «ч»: черешни,

Чекмень, чинара и чубук.

 

Над полосою смятой верстки

Уже задумалось перо.

Вот сад. Вот домик в Пятигорске,

Ручей, чинары серебро.

 

Полынной сушью день утешен,

Закат разбрызган, как вино,

И блюдце бронзовых черешен

Поставил кто‑то на окно.

 

Хозяин ждет. С улыбкой дерзкой

(Иль детской?) смотрит в дым и свет,

И на чекмень станицы терской

Похож сюртук без эполет.

 

Шумит Подкумок осторожно.

А сердца пленного тоска

Уже прокралась в чуть тревожный

Кизильный запах чубука…

 

В тот сад серебряно‑зеленый

Я вглядываюсь сквозь туман.

(У памяти свои законы,

Свой вдохновительный кальян.)

 

Мне слов ручей извечно сладок,

Струится камешками дно,

И, лишь нарушив их порядок,

Нам видеть новое дано.

 

1939

 

138. «Я в этой книге жил когда‑то…»

 

 

Я в этой книге жил когда‑то…

На ней доныне след живой

Неторопливого заката

Души, очищенной грозой.

 

Да, проходил я не напрасно

В дожде и солнце рощ родных,

И звал прекрасное – прекрасным,

И не боялся слов простых.

 

А на людскую память право

У этих строк хотя бы в том,

Что я сложил их не лукаво –

Достойным русским языком.

 

1939

 

139. «Дай упиться мне разбегом…»

 

 

Дай упиться мне разбегом

Колокольчиков тугих,

Дай умыться чистым снегом

Из прохладных рук твоих!

 

Словно льдинка, речи хрупки,

Ледяным дышу огнем.

Елка в снежном полушубке

Нас задела рукавом.

 

Снежной пылью вьется воздух.

Чиркнул полоз о кремень…

Догоняй, пока не поздно,

Свой морозный, звонкий день!

 

1930‑е годы

 

ПОЛНОЛУНИЕ

 

 

Мне не спится под луной морозной…

Ты скажи, куда мне сердце деть?

Ведь в такую ночь еще не поздно

На десяток лет помолодеть.

 

Как сейчас, я вижу этот сонный,

В шубе утонувший городок –

Со звездой, дрожащей и зеленой,

Со снежком, крутящимся у ног.

 

Сумерки клубились, чуть синея

Меж деревьев черных, и одно

В деревянном доме у Лицея

Чуть светилось желтое окно.

 

Тихо пели дружные полозья,

Парк бежал навстречу, запад гас

И с ветвей свисающие гроздья

Острой пылью осыпали нас.

 

А сквозь сумрак, сквозь поземок колкий

В парке за решеткой у пруда

Проходили сумрачные елки

И дрожала зябкая звезда.

 

Это было снежное начало

Многих сердцу памятных недель,

Нас с тобой кружила и качала

Пушкинская легкая метель.

 

Всё, что загадали, то и сбылось…

Не померкнет пламя той зимы,

И в глазах у дочки отразилась

Та звезда, которой жили мы.

 

1940

 

ПАМЯТНИК СУВОРОВУ

 

 

Среди балтийских солнечных просторов,

Пред широко распахнутой Невой,

Как бог войны, встал бронзовый Суворов

Виденьем русской славы боевой.

 

В его руке стремительная шпага,

Военный плащ клубится за плечом,

Пернатый шлем откинут, и отвага

Зажгла зрачки немеркнущим огнем.

 

Бежит трамвай по Кировскому мосту,

Кричат авто, прохожие спешат,

А он глядит на шпиль победный, острый,

На деловой военный Ленинград.

 

Держа в рядах уставное равненье,

Походный отчеканивая шаг,

С утра на фронт проходит пополненье

Пред гением стремительных атак.

 

И он, генералиссимус победы,

Приветствуя неведомую рать,

Как будто говорит: «Недаром деды

Учили нас науке побеждать».

 

Несокрушима воинская сила

Того, кто предан родине своей.

Она брала твердыни Измаила,

Рубила в клочья прусских усачей.

 

В Италии летела с гор лавиной,

Пред Фридрихом вставала в полный рост,

Полки средь туч вела тропой орлиной

В туман и снег на узкий Чертов мост.

 

Нам ведом враг, и наглый и лукавый,

Не в первый раз встречаемся мы с ним,

Под знаменем великой русской славы

Родной народ в боях непобедим.

 

Он прям и смел в грозе военных споров

И равного ему на свете нет.

«Богатыри!» – так говорит Суворов,

Наш прадед в деле славы и побед.

 

Август 1941

 

ВИНТОВКА

 

 

Пятизарядная, в руках моих

Она мне служит точно, без отказа.

Подругу берегу я пуще глаза

В горячих перестрелках боевых.

 

Когда так резко щелкает затвор,

В канал ствола патроны досылая,

Я чувствую, как ненависть святая

Предельно вдруг мой обостряет взор.

 

Кусок свинца, опережая гром

И молнию, несет врагу отмщенье,

Всё ускоряя грозное движенье

По линиям, нарезанным винтом.

 

Кусок свинца, он отлит для того,

Чтоб, тонким свистом разрезая воздух,

Пробить огнем и смертью вражьи гнезда

По выбору прицела моего.

 

Подруга трехлинейная моя,

Защитница свободы, враг насилья,

С тобою словно обретают крылья

Моей страны любимой сыновья.

 

В твоем огне – победы торжество,

И мне твоя надежно служит сила.

Тебя в бою мне Родина вручила

В священной жажде гнева своего.

 

1941

 

ПАРТИЗАНЫ

 

 

Над речкой редеют туманы,

Свежа предрассветная тишь.

Бесшумно плывут партизаны,

Веслом раздвигая камыш.

 

Нахмурены строгие лица,

Вздымается грудь тяжело.

За ними на взгорье дымится

Сожженное немцем село.

 

Один из них молвил: «От школы

Остались кирпич да зола,

Погибли и сад мой, и пчелы,

И домик, где дочка росла.

 

Ее увели, молодую,

Убили у старой сосны.

В тот вечер подругу былую –

Винтовку я снял со стены».

 

Другой отвечает: «Товарищ,

За этот клубящийся дым,

За трупы, за пепел пожарищ,

За землю свою – отомстим!»

 

А третий, не выронив слова,

Склоняется к темной воде,

И крупные слезы сурово

Бегут по его бороде.

 

Вот мост уже близко. Без шума

Привязан к устоям челнок

Туда, где взбегает угрюмо

Волна на холодный песок.

 

Там бьют по настилу копыта

И вражеский движется взвод,

А здесь по шнуру к динамиту

Зеленая искра ползет.

 

Всё ближе и ближе. Мгновенье –

И грянул громовый удар.

Вставай же до неба, отмщенье,

Народного гнева пожар!

 

1941

 

ГНЕВ НАРОДА

 

 

Враг, разбивший лоб о наши стены,

Отступая, в ярости своей

Истязает раненых и пленных,

Не щадит ни женщин, ни детей.

 

По его следам дымятся села…

Зарево, встающее костром,

Говорит о ненависти голой

В страхе и отчаянье тупом.

 

Так разрушить могут только звери.

Пышет злобою такой лишь тот,

Кто в свое спасенье уж не верит

И расплаты ежечасно ждет.

 

Гнусная фашистская порода,

С каждым днем сильнее слышишь ты

Страшный гнев советского народа,

Сильного сознаньем правоты.

 

Кровь за кровь! Вернем, что было взято.

Днем и ночью будем бить сплеча.

Вот она, великая расплата:

Меч поднявший – гибнет от меча.

 

Не уйдет от пули ни единый.

Дочиста «арийцев» истребим.

Снежные советские равнины

Саваном их скроют ледяным.

 

Заметет их кости злая вьюга,

И подымет, как придет весна,

Новый хлеб – от севера до юга –

Вольная советская страна.

 

Февраль 1942

 

146. «Ко мне пришло письмо по почте полевой…»

 

 

Ко мне пришло письмо по почте полевой

В заснеженный блиндаж с далекого Урала.

Уже немало дней ношу его с собой

И помню наизусть всё то, что ты сказала.

 

Так ясно вижу я: ты пишешь, за окном

Синеют сумерки, потрескивает печка,

А дочка на письме косой рисует дом

И рядом с ним, в саду, смешного человечка…

 

Но тут зенитки бьют, о темень высоты,

Как спички, чиркают ракеты боевые.

Быть может, завтра бой (и рядом будешь ты)

За землю прадедов, за песни, нам родные.

 

Могу ли я забыть, здесь на груди храня

Десяток строк твоих в истрепанном конверте,

Что в трудные те дни учила ты меня,

Как Родину любить и не бояться смерти!

 

Весна 1942

 

БЕЛАЯ НОЧЬ