Много ль сердцу надо?..»

 

 

Много ль сердцу надо?

Горы и кусты,

Да тропинка к морю,

Где стояла ты!

 

Та тропа была мне

Всех других милей.

Осыпались камни

Под ногой твоей.

 

Пробегали тени,

Плыли облака,

Шла волна – вся в пене –

К нам издалека.

 

И казалось море

Черным псом у ног,

Что ложится мордой

На ночной песок…

 

1924

 

48. «Жизнь моя – мучительное право…»

 

 

Жизнь моя – мучительное право

В каждом слове закалять металл.

Слава? Да, но что такое слава?

Никогда я славы не искал.

 

Верный сын тревоги и удачи,

Непутевый пасынок земли,

Словно солнце, тратил я без сдачи

Самые веселые рубли.

 

Ты скупа. Люблю тебя такую.

Видишь, в вечереющем саду

Жизнь свою, как девушку слепую,

По камням я за руку веду.

 

Тем, кто верит в счастье и приметы,

Оставляю лиру в горький час,

Чтобы снова на земле поэты

Лучше всех обманывали нас.

 

1924

 

49. «Придет мой час – молчать землею…»

 

 

Придет мой час – молчать землею,

Цвести, как яблоня цветет,

И наливать янтарный плод…

Я лучшей участи не стою.

 

Я был прохожим, был костром,

Нет, не костром – лишь тенью дыма,

И жизнь моя неповторима,

И весь я в голосе моем.

 

1924

 

50. «Проходят и волны, и миги…»

 

 

Проходят и волны, и миги

Земного закатного дня…

Как грустно мне думать, что книги

Останутся после меня!

 

По строчкам скользя равнодушно,

Когда бы понять вы могли,

Что было мне горько, и душно,

И радостно в рощах земли.

 

Но женщина, с легкой улыбкой

На выцветший глядя портрет,

Простой назовет меня скрипкой

В симфонии праздничных лет

 

И скажет: «Босою девчонкой,

За синим скользя мотыльком,

Я песней вбежала бы звонкой

В его вечереющий дом!»

 

На миг задержались ресницы,

По тающим буквам скользя.

Живым я гляжу со страницы –

Вот только ответить нельзя.

 

Что слава! О глупые дети,

Как клен осыпается стих.

Всего мне дороже на свете

Шуршание листьев моих…

 

1924

 

51. «Рука с рукой по тонкому лучу…»

 

О, если правда, что в ночи…

А. П.

 

 

Рука с рукой по тонкому лучу

К надзвездным рощам, сердцем снова дети,

Пойдем и мы… Ты видишь, я хочу

Всё взять с собой, чем так пылал на свете.

 

Другой любви приснятся наши сны,

Но ей иной захочется печали,

А мы с тобой на мутный снег весны,

На память тела всё бы променяли…

 

Пусть нет ни молодости наяву,

Ни листьев, осыпающих ступени, –

Сюда, сюда, на дикую Неву,

Свободные и горестные тени!

 

1924

 

52. «За дороги твои, за березы…»

 

 

За дороги твои, за березы,

За ворон и косые дожди,

За нежданные сердцу морозы

И за розовый день впереди,

За безжалостность солнца земного,

За бессонную ночь у огня,–

На, возьми мое сердце и слово –

Всё, что лучшего есть у меня!

 

1924

 

СЕВАСТОПОЛЬ МОЕЙ ЮНОСТИ

 

 

Белый камень. Голубое море,

Всюду море, где ты ни пойдешь.

На стеклянной двери, на заборе,

На листве – слепительная дрожь.

 

Здесь знавал я каждый пыльный тополь,

Переулок, спуск или овраг, –

Давний брат мой, гулкий Севастополь,

Синий с белым, как старинный флаг.

 

Вход на рейд. Буек в волнах и вышка.

Вот уж близко. Пена за кормой.

Посмотри – ныряющий мальчишка

Расплылся медузой под водой.

 

Отставной матрос зовет, смеется,

Вертит желтой дыней: «Заходи!»

Запевают песню краснофлотцы

С бронзовым загаром на груди.

 

Там, где руки дерево простерло,

Где за стойкой синие глаза,

Вместе с сердцем обжигает горло

Ледяная мутная «буза».

 

А когда идешь приморским садом,

Кажется, что в воздухе сухом

Весь мой город пахнет виноградом

И одесским крепким табаком.

 

Если дождик барабанит в крышу

В беспокойной северной тоске,

Книгу выпустив из рук, я слышу,

Слышу эту соль на языке.

 

И тогда мне хочется уступки

Самым дерзким замыслам своим.

Что найду я лучше белой шлюпки

С мачтою и кливером тугим?

 

Здесь на стеклах в дождевом узоре

Я морскую карту узнаю.

Стоит мне закрыть глаза – и море

Сразу входит в комнату мою.

 

Хорошо, что в море нет покоя,

Хорошо, что в самый трудный год,

Где б я ни был, синее, живое,

Старый друг – оно за мной придет!

 

<1925>

 

К ЛИРЕ

 

 

Жизнь была обманчивой и гибкой,

Гордой и строптивой – как и ты,

Но умел я прятать за улыбкой

Горькое волнение мечты.

 

Лира, Лира! Слишком по‑земному

Я тобой, любовницей, горел,

Чтоб легко отдать тебя другому

Для отравленных перстов и стрел.

 

Разве я не знал, как в дни разлуки

Ты была умна и хороша?

Для тебя в пылающие руки

Перешла бродячая душа.

 

И, в воловьи жилы заплетая

Всех лесов разбуженную дрожь,

Ты со мной – судьба твоя такая, –

Как ночное дерево, поешь.

 

Никогда для ложного пристрастья

Я тебя не выпускал из рук.

И служил, как мог, Науке Счастья –

Самой трудной из земных наук.

 

<1925>

 

55. «Только вспомню овраг и березы…»

 

 

Только вспомню овраг и березы,

Да в кустах заколоченный дом,

Ледяные, как олово, слезы

Оседают на слове моем.

 

Оттого, что без счастья и боли

Я смотреть на деревья не мог,

Мне хотелось бы ивою в поле

Вырастать у размытых дорог.

 

Я бы пел – и печально и строго –

Многошумной своей головой,

Я бы пел, чтоб дышать хоть немного

Вместе с вами тревогой земной.

 

Ведь в разлуке еще непокорней

Захотят, задыхаясь в пыли,

Обнимать узловатые корни

Невеселое сердце земли.

 

Зима 1925

 

ПАВЛОВСК

 

 

Помнишь маленьких калиток скрипы,

Колдовской шиповник там и тут?

Мне уже не спится. Это липы

В переулках Павловска цветут.

 

Мне уже не спится. Это ели

Стерегут кого‑то за прудом…

Хочешь, мы на будущей неделе

Переедем в прошлогодний дом?

 

Он зарос жасмином и сиренью,

Окунул в боярышник лицо,

Круглый клен разломанною тенью

По ступенькам всходит на крыльцо.

 

И никак не мог бы отыскать я

Той крутой тропинки под овраг,

Где мелькало голубое платье,

Мотыльком раскачивая мак.

 

Вот и парк! Как он тенист в июле,

Как он сетью солнца оплетен!

Круглый Портик Дружбы – не ему ли

На ладонь поставил Камерон?

 

Помнишь давних дней тревоги, встречи?

Посмотри – шумит тебе в ответ

Старый друг наш, дуб широкоплечий,

И до нас проживший столько лет!

 

Вечна жизнь, и вечны эти розы.

Мы уйдем, но тем же будет сад,

Где трепещут в воздухе стрекозы

И березы ласково шумят.

 

Оба землю любим мы родную,

И просить мне надо об одном:

Хоть былинкой вырасти хочу я

Здесь, под старым дубом над прудом!

 

Может быть, отсюда через двести,

Через триста лет увижу я,

Как под эти липы с песней вместе

Возвратилась молодость моя.

 

1925

 

57. «Земное сердце не устанет…»

 

 

Земное сердце не устанет

Простому счастью биться в лад.

Когда и нас с тобой не станет,

Его другие повторят.

 

Но ты, мое очарованье,

Моя морозная заря,

Припомнишь позднее свиданье

В зеленых звездах января.

 

Закрой меня своею шалью,

Закутай сердце в бахрому.

С какой взмывающей печалью

Тебя, голубка, обниму!

 

Долей вино тревогой старой.

В последний раз в любви земной

Я стану верною гитарой,

А ты натянутой струной.

 

Мороз крепчает. Гаснет пламя.

Проходят годы. Мы одни.

Остановись хоть ты над нами,

Мохнатый месяц, в эти дни!

 

1925

 

58. «Было это небо как морская карта…»

 

 

Было это небо как морская карта:

Желтый шелк сегодня, пепельный вчера.

Знаешь, в Петербурге, на исходе марта,

Только и бывали эти вечера.

 

Высоко стояла розовая льдинка,

Словно ломтик дыни в янтаре вина.

Это нам с тобою поклонился Глинка,

Пушкин улыбнулся из того окна.

 

Солнечную память узелком завяжем,

Никому не скажем, встанем и пойдем:

Над изгибом Мойки, там, за Эрмитажем,

Памятный для сердца молчаливый дом.

 

Нам ли не расскажут сквозь глухие пени

Волны, что тревожно о гранит шуршат,

Знал ли Баратынский стертые ступени,

И любил ли Дельвиг вот такой закат!

 

Где ты? Помнишь вербы солнечной недели,

Дымный Исаакий, темный плащ Петра?

О, какое небо! Здесь, в ином апреле,

Нам с тобой приснятся эти вечера!

 

1925

 

59. «Где‑то в солнечном Провансе…»

 

 

Где‑то в солнечном Провансе

Тяжелеет виноград.

Мы поедем в дилижансе,

Друг, куда глаза глядят.

 

Заслонили дом зеленый

Косы желтые берез,

Пламенеющие клены

Тронул утренний мороз.

 

Мимо яблонь, вдоль откоса,

Сквозь шафранный листопад

Под шуршащие колеса

К нам бежит прозрачный сад.

 

Так всю жизнь! А ночью роздых,

Да в блаженных рощах сна

В пруд просыпанные звезды

И янтарная луна.

 

Дай, как буду умирать я,

Всё отринуть, всё забыть,

С плеч скатившееся платье

Дай душе переступить.

 

Уходя в иные звуки,

В круговой певучий путь,

Дай ей маленькие руки

К звездным рощам протянуть.

 

В горький час, в садах изгнанья,

Если ты еще жива,

Для блаженного узнанья

Дай ей лучшие слова.

 

Чтобы нам с земным приветом

Разминуться на пути,

Те слова, что в мире этом

Я не мог произнести!

 

Милый друг, земное лето,

Наклонись, зарей дыша,

Дай мне слышать платье это,

Где шуршит моя душа!

 

<1926>

 

60. «Любите и радуйтесь солнцу земному…»

 

 

Любите и радуйтесь солнцу земному.

Другого не будет.

И каждый тропинку к высокому дому

Забудет.

Мне сердце сжимает горячая жалость,

Земная тревога.

Любите, любите! Дороги осталось

Немного.

 

<1926>

 

АПРЕЛЬ

 

 

Вон там огни, через деревья сада –

Едва, едва.

Летящий мост, гранитная ограда,

Моя Нева.

И мы стоим без слова и дороги,

Как вся река,

В морском ветру, в пророческой тревоге,

В руке рука.

Ну можно ль так не в шутку заблудиться

В простом краю?

Ни Всадника, ни серых сфинксов лица

Не узнаю.

Сквозит апрель – последний холод года.

Близка заря.

Я, как Нева, жду только ледохода

В мои моря.

Весь этот мир, подаренный мне снова,–

Такой иной,

И я несу любви большое слово

Сквозь лирный строй.

 

<1926>

 

62. «Расставаясь с милою землей…»

 

 

Расставаясь с милою землей

Для снегов совсем иного мира,

Не хочу я радости другой,

Чем вот эти руки, эта лира.

 

Не она ли, разрывая тьму,

Отвечала горькому рассказу

И была единственной, кому

На земле я не солгал ни разу!

 

<1926>

 

63. «Был всегда я весел и тревожен…»

 

 

Был всегда я весел и тревожен,

Словно ветер – каждый день иной,

И такой мне был зарок положен,

Чтоб шуметь березой вековой.

 

Не ломал рябины горькой кисть я,

Не рыдал в ночи, как соловей.

Расчеши мне пламенные листья,

По оврагам с посвистом развей!

 

Если я сквозь дождик моросящий,

Как большое дерево, пою,

Это значит: бурей настоящей

Закачало голову мою.

 

А когда сломаюсь над простором,

Многошумной бурей помяни, –

Всё же рос я деревом, в котором

Ты качала грозовые дни.

 

<1926>

 

64. «Хорошо улыбалась ты смолоду…»

 

 

Хорошо улыбалась ты смолоду,

Да одно лишь не по сердцу мне:

Много к вечеру хмелю и солоду

Остается на песенном дне.

 

Вывози мою долю богатую

На широкую лунную гать!

Всею грудью ложусь на лопату я

Поскорее ее закопать.

 

Надо нам оглянуться по‑новому:

Видно, жизнь начиналась не зря,

Коль цветная по небу суровому

Полотенцем ложится заря.

 

Перепахана начисто родина,

Навсегда оттолкнулся паром, –

Пусть не плачут сирень и смородина

Под горячим моим топором!

 

Если избу срубили мы заново,

Крепко пахнет обструганный тес,

Хорошо мне от этого пьяного,

Золотистого духа берез.

 

<1926>

 

БЕЗ ВОЗВРАТА

 

 

Есть на свете путники. Они

Не расстанутся с певучей ношей,

И летят, как жаворонки, дни,

Всё равно – плохой или хороший.

 

Их душа, как ветер в волосах,

Пахнет дымом древнего кочевья.

Степь поет им, в грозовых лесах

Кланяются до земли деревья.

 

Собирайся! Путь далекий нам.

Радуга лежит на косогоре.

Видишь город, видишь степь, а там

Синей солью пахнущее море!

 

Птицы петь нам будут поутру,

Яблонею звезды осыпаться,

Будем мы, как тополь на ветру,

Под грозой без памяти качаться.

 

И грустить не надо ни о чем.

Хорошо ведь на земле зеленой

Стать простым бродягой‑скрипачом

С верною подругою Миньоной.

 

Был и я, как этот тополь, юн,

Непокорен, как и все поэты,

Да ведь полюбил же бурю струн,

Ленты на ветру и кастаньеты.

 

Полюбил тебя за то, что ты

Гордой нищенкой ушла из дому,

Что летим мы вместе, как листы,

В голубую звездную солому.

 

<1926>

 

ОТШУМЕВШИЕ ГОДЫ

<1923>

 

 

Крысы грызут по архивам приказы,

Слава завязана пыльной тесьмой,

Кедры Сибири и польские вязы

В кронах качают приснившийся бой.

Радиостанции. Противогазы.

Поступь дивизий. Победа. Отбой.

 

Красная Армия! Звезды‑жестянки,

Пятиконечное пламя труда!

Помню тебя на последней стоянке,

Помню, как звали домой поезда

Стуком колес, переливом тальянки,

В села родные, в иные года.

 

Где вы, костры и ночная солома,

Брод на рассвете и топот копыт,

Чьи‑то цветы на седле военкома,

Строчка приказа: товарищ… убит.

Всё это было… И ты уже дома.

Что же тебя по ночам бередит?

 

В аудиториях университета,

В солнце музеев, в асфальте дворов,

В пыльной листве загорелого лета,

В дыме редакций, контор, вечеров, –

Мне ли томиться судьбою поэта,

Мирно командовать ротою слов?

 

Роту иную водил я когда‑то.

В песню ушла ледяная река.

За богатырку и за два квадрата

Леворукавных, за посвист клинка

И за походы – спасибо, ребята,

Сверстники, спутники в судьбах полка!

 

Юные сердцем! Из пламенной были

Песни, тревоги и молодость – вам,

Мы побеждали, а вы победили.

Вам с кирпичами всходить по лесам.

Стройте всё выше! Мы песню сложили –

Буря ее разнесла по сердцам.

 

<1926>

 

ПОЭМА ДНЯ

 

 

Когда возводят дом высокий,

Сквозной, как радиолучи,

Спеши и ты в одном потоке

Нести на жгучем солнцепеке –

Простой, певучий и жестокий –

Всё выше, выше кирпичи.

 

Когда грядущие кометы

Расплавят олово и медь,

Мы – неразменные монеты –

Лжецы, бездельники, поэты,

Провозгласим свои декреты

И всех научим жить и петь.

 

Вся наша мудрость в нашей глотке,

В глазах крылатых на восток,

В такой ямбической походке,

В такой шальной всемирной «сводке»,

Что с нами в такт стучат лебедки,

Взывает пар и льется ток.

 

Мы – только масло для машины,

Но если винт какой заест,

Взревут пэонные турбины,

Как жизни рокот соловьиный,

Чтоб дрогнул сердцем мир единый,

Всё сожигающий окрест.

 

Отныне кровь моя – гуденье

В котлах зажатого огня,

Весь мир – одно сердцебиенье,

Скольженье пил, лебедок пенье,

Галоп колес и вдохновенье,

Да, вдохновенье – для меня!

 

<1926>

 

68. «Коридор университета…»

 

 

Коридор университета –

Романтический Париж,

Где с тетрадками, Лизетта,

Ты на лекции бежишь.

 

Быть сарматом не хочу я,

Хоть и в Скифии рожден,

Мне науку поцелуя

Вверил некогда Назон.

 

Для заслуженных каникул

Покидая факультет,

Покажи мне свой матрикул,

Не декан я, а поэт.

 

Я тебя учить не буду

Многословной ерунде,

Ты со мной поверишь чуду –

Сердца пламенной беде.

 

Ты всегда была прилежной,

Догадайся в чем сама,

Ты науку страсти нежной

Сдашь в апреле на «весьма».

 

Между 1923 и 1926

 

69. «В столовой музыка и пенье…»

 

 

В столовой музыка и пенье,

Веселый чайный разговор,

А здесь и ветер, и смятенье,

И быстрых губ прикосновенье,

Неповторимое с тех пор.

 

Чуть только сердце ты задела,

Как, став струною под смычком,

Беспечной скрипкою запело

Мое послушливое тело

О милом, вечном и земном.

 

С широкошумным вздохом муки

Я отдаю себя – гляди! –

В твои безжалостные руки,

Как будто тополь, в ночь разлуки

Грозу качающий в груди.

 

Между 1923 и 1926

 

ГЕТЕ В ИТАЛИИ

 

 

Чуть светлеет вздувшаяся штора,

Гаснут звезды в розовой ночи.

Круглый стол, сверканье разговора,

Звон тарелок, таянье свечи.

 

Нет, не заслужил я этой чести!

После скачки, в вихре дождевом,

Друг харит, с прелестницами вместе

Я сижу за праздничным столом.

 

Конь храпел… С плаща бежали струи.

Черный лес катил широкий гул…

Что ж, друзья! Вино и поцелуи

Нас мешать учил еще Катулл!

 

Кто бы, пряча сердце от пристрастья

Купидоном заостренных стрел,

С Музою, смеющейся от счастья,

Чокнуться глинтвейном не хотел?

 

Пью за синий бархат винограда,

Пью за то, чтоб возле тонких плеч

С ветром из серебряного сада

Сердце, словно бабочку, обжечь.

 

Пью за то, что здесь не слышно бури,

Что мое забвенное перо –

Только штрих, приснившийся гравюре

Этого волшебника Моро!

 

Между 1923 и 1926

 

ДИАЛОГ

(Полька)

 

 

«Хоть и предан я рассудку,

Ум любви не прекословит,

Не примите это в шутку,

Я люблю вас, крошка Доррит!

 

У меня в подвалах Сити

Три конторы. Ваше слово?»

– «Мистер Дженкинс, не просите,

Не могу. Люблю другого».

 

«Что другой! Отказ – а там уж

И закрыта к сердцу дверка.

Много ль чести выйти замуж

За какого‑нибудь клерка?

 

Вот так муж. Над ним смеяться

Будут все из‑за конторок».

– «Мистер Дженкинс, мне семнадцать,

Вам же скоро стукнет сорок.

 

Кто откажет вам в таланте

Счет вести, проценты ваши…

Но, пожалуйста, отстаньте.

Мне пора идти к мамаше…»

 

Между 1923 и 1926

 

ВЕНЕЦИЯ

 

 

Не счесть в ночи колец ее,

Ласкаемых волной.

Причаль сюда, Венеция,

Под маской кружевной!

 

В монастырях церковники

С распятием в руках,

На лестницах любовники,

Зеваки на мостах

 

Поют тебе, красавица,

Канцоны при луне,

Пока лагуна плавится

В серебряном огне.

 

Не для тебя ль, Венеция,

Затеял карнавал

Читающий Лукреция

Столетний кардинал?

 

Он не поладил с папою,

Невыбрит и сердит,

Но лев когтистой лапою

Республику хранит.

 

Пускай над баптистерием

Повис аэроплан,

Пускай назло остериям

Сверкает ресторан,

 

Пускай пестрят окурками

Проходы темных лож,–

Здесь договоры с турками

Подписывает дож.

 

За рощею лимонною

У мраморной волны

Отелло с Дездемоною

Рассказывают сны.

 

И разве бросишь камень ты,

Посмеешь не уйти

В истлевшие пергаменты

«Совета десяти»?

 

Душа, – какой бы край она

Ни пела в этот час,

Я слышу стансы Байрона

Или Мюссе рассказ.

 

А где‑то – инквизиция

Скрепляет протокол,

В театре репетиция,

Гольдони хмур и зол,

 

Цветет улыбка девичья

Под лентами баут,

И Павла‑цесаревича

«Граф Северный» зовут.

 

Здесь бьют десяткой заново

Серебряный улов,

Княжною Таракановой

Пленяется Орлов.

 

Гори, былое зодчество,–

Весь мир на острие.

Уходят в одиночество

Все томики Ренье!

 

Не повернуть мне руль никак

От шелка ветхих карт.

«Севильского цирульника»

Здесь слушал бы Моца́рт.

 

Скользит гондола длинная

По бархатной гряде,

А корка апельсинная

Качается в воде…

 

Между 1923 и 1926

 

КОРСАР

 

 

В коридоре сторож с самострелом.

Я в цепях корсара узнаю.

На полу своей темницы мелом

Начертил он узкую ладью.

 

Стал в нее, о грозовом просторе,

О холодных звездных небесах

Долго думал, и пустое море

Застонало в четырех стенах.

 

Ярче расцветающего перца

Абордажа праздничная страсть,

Первая граната в самом сердце

У него разорвалась.

 

Вскрикнул он и вытянулся. Тише

Маятник в груди его стучит.

Бьет закат, и пробегают мыши

По диагонали серых плит.

 

Всё свершил он в мире небогатом,

И идет душа его теперь

Черным многопарусным фрегатом

Через плотно запертую дверь.

 

Между 1923 и 1926

 

МЕЛЬНИЦА

 

 

Три окна, закрытых шторой,

Круглый двор – большое D.

Это мельница, в которой

Летом жил Альфонс Доде.

 

Для деревни был он странен:

Блуза, трубка и берет.

Кто гордился: парижанин,

Кто подтрунивал: поэт.

 

Милой девушке любовник

Вслух читал его роман,

На окно ему шиповник

Дети ставили в стакан.

 

Выйдет в сад – закат сиренев,

Зяблик свищет впопыхах.

Русский друг его, Тургенев,

Был ли счастлив так в «степях»?

 

Под зеленым абажуром

Он всю ночь скрипел пером,

Но, скучая по Гонкурам,

Скоро бросил сад и дом.

 

И теперь острит в Париже

На премьере в Opéra.

Пыль легла на томик рыжий,

Недочитанный вчера.

 

Но приезд наш не случаен.

Пусть в полях еще мертво,

Дом уютен, и хозяин

Сдаст нам на зиму его.

 

В печке щелкают каштаны,

Под окошком снег густой…

Ах, пускай за нас романы

Пишет кто‑нибудь другой!

 

Между 1923 и 1926

 

75. «Что толку – поздно или рано…»

 

 

Что толку – поздно или рано

Я замолчу, –

Я пью из своего стакана,

Я так хочу.

Сплетая радость и страданье

В узор живой,

Вся жизнь моя – одно дыханье,

Единый строй.

Не говори мне: «это надо»

Иль – «должен ты».

Какой же разум есть у сада,

У высоты?

Порви мой вздох на вольной ноте,

Гаси звезду,

Ударь свинцом меня в полете –

Я упаду.

Но и в последнее мгновенье

Зрачок, горя,

Заледенит отображенье

Твое, заря!

 

1926

 

ПЕСНЯ СТЕПЕЙ

 

 

Никого не люблю – только ветер один,

Да ночлег под телегою в поле,

Только ветер один с черноморских равнин,

Да веселую вольную волю.

 

Да в широкой степи одинокий костер,

Да высокие звездные очи,

Да на шали твоей молдаванский узор,

Да любовь – летней ночи короче!

 

1926

 

77. «Что ж, душа, с тобою мы в расчете…»

 

 

Что ж, душа, с тобою мы в расчете,

Возвращаю гладкое кольцо.

Пусть тряхнет на позднем повороте,

Пусть ударит дождиком в лицо.

 

Как жилось, как пелось, как любилось –

Всё скажи с последней прямотой.

И в кого ты только уродилась

Русскою скуластой смуглотой?

 

О цыганка милая, когда бы

Мог я лечь к тебе в костер травы!

Но твои колени слишком слабы

Для такой тяжелой головы.

 

И уж не могу я верить счастью,

Если, и жалея, и кляня,

Ты глядишь с неизъяснимой страстью

Сквозь слезу разлуки на меня…

 

1926

 

78. «Сонной, глухой тишиной наливаются в августе ночи…»

 

 

Сонной, глухой тишиной наливаются в августе ночи,

Не умолкает кузнечик во мгле опустевших полей.

Реже выходим гулять мы, и встречи и взгляды короче,

Ниже мохнатые звезды, и всё мне молчать тяжелей,

 

Слышишь, ударилось яблоко, продребезжала телега?

Скоро созревшее слово в горячую пыль упадет.

Вот и задумай желанье, пока разгорается Вега,

Ветер, как вздох, затихает и месяц над садом встает.

 

1926

 

НОЧНОЙ ПЕШЕХОД

(П. А. ФЕДОТОВ)

 

 

1

 

Что́ стихи, что́ таинства Киприды,

Если барабаны – как гроза,

Если в пестрых будках инвалиды

Пучат оловянные глаза?

 

Где‑то море, свежесть винограда,

Вольности священная пора,–

А вокруг сверкание парада

И громоподобное «ура!».

 

Павловск. Петергоф. Ораниенбаум.

Крики чаек. Темно‑бурый март.

Заскрипел медлительный шлагбаум,

Веером легла колода карт.

 

Славного поместья арендатор,

В синей мгле – воздушном молоке –

Рвет мороз плюмажный император

Вдоль Невы на сером рысаке.

 

Черкает страницу цензор истый,

Кружится мазурка до утра,

И во льдах Сибири декабристы

Под землей цитируют Marat.

 

 

2

 

Долго ночь копила нетерпенье…

Дождь царапал льдинками виски.

Черный норд, наперекор теченью,

Всё стругал рубанком гребешки.

 

Ухнул выстрел. Пробкою притерло

К небу взморья бревна и гробы,

И Неве перехватило горло,

И, седая, встала на дыбы.

 

Крутой непогодой он выгнан из дому…

Он грудь открывает простору ветров,

Он рад этой ночи и буйству такому,

Ныряющим яликам, выстрелам, грому,

Дыханию взморья и скрипу мостов.

 

В прерывистом, бурном дыханье норд‑оста

Шагает он в дождь, не покрыв головы,

Простой человек невысокого роста,

А мост под ногою трещит, как береста,

И роет быками стремнину Невы.

 

Разорваны в клочья бегущие тучи

О шпиль Петропавловки, руку Петра,

Нева ледяная всё круче и круче

Со дна закипает, и доски, и сучья

В чужих подворотнях крутя до утра.

 

Мелькают при факелах мутные тени,

У пляшущих барок толпится народ,

Мелькнула рука в закипающей пене,

Скользящие пальцы хватают ступени,

И что‑то кричит перекошенный рот.

 

Как спешил он, как он гнулся, чтобы

Перейти шатающийся мост!

А на взморье остров низколобый

Зарывался в пенистый норд‑ост,

И шаги несли скорее к дому…

Крепко любишь в бешеной ночи

Свой чердак, тюфячную солому,

Черствый хлеб и огонек свечи!

 

 

3

 

Нет! Не для армейских анекдотов,

Не для свеч и виста вчетвером

К памяти моей идет Федотов

В архалуке, с длинным чубуком.

 

Медленный, плешивый и сутулый,

В хоре живописцев и вельмож

Отставной поручик смуглоскулый, –

Разве он к высоким музам вхож?

 

Пусть о нем по карточным салонам

В круге дамских плеч и знатоков

Уж рокочет низким баритоном

Барски‑снисходительный Брюллов.

 

Пусть стучится слава. Он в халате

Бреет перед зеркалом виски.

У него – досадно и некстати –

Грудь щемит от кашля и тоски.

 

Раб знамен, султанов, конных множеств,

Он ушел, отравленный уже,

К пыльной Академии Художеств,

К тюфяку на пятом этаже –

 

Не затем, чтоб там, в кошачьем мраке,

На Васильевском, в сырой дыре,

Дожидаться, как всплывет Исакий

В деревянных ребрах на заре!

 

Сны его на майский луг похожи,

А глаза всю жизнь обречены

Видеть только бороды да рожи,

Ордена, графины и блины.

 

Жизнь его – мучительная ссора,

Давняя обида, и к тому ж

Длится вечным «Сватовством майора»

Посреди салопниц и чинуш.

 

А другой, восторгом пламенея,

Из страны, где самый воздух синь,

Шлет домой «Последний день Помпеи»

И портреты чопорных княгинь.

 

Нет! Уж как ни притворяйся кротким,

Отыскав последний четвертак,

Сам с утра пошлешь за квартой водки,

Бросишь кисть и рухнешь на тюфяк!

 

 

4

 

Нева! Нева! Вдоль скользкого гранита

Приподнимаясь, падая, звеня,

Хватай, как пес, чугунные копыта

И колотись в туманном свете дня!

 

Один! Один! Не понятый друзьями,

Отдавший жизнь за пошлый анекдот,

«Плешивый шут», задавленный долгами,

Не краску – желчь из тюбика он жмет.

 

Куда бежать? Шпицрутены, парады,

Вихры корнетов и чепцы старух

Здесь заслонили лучший сон Эллады

И суетой отяжелили слух.

 

Разгул реки переграждают шлюзы,

Сердца певцов встречает пистолет,

И лгут академические музы,

А у него и друга даже нет!

 

Измученная каменной постелью,

В его груди колотится Нева,

И он скользит, закутанный шинелью,

А ветер рвет и комкает слова:

 

«Неужель, как нищий на соломе,

И моя мечта обречена

Задыхаться в сумасшедшем доме

От бессилья, злобы и вина,

 

Чтоб потом, мотаясь по сугробам,

Уносила мерзлая доска

Крик ворон над одиноким гробом,

Брань возниц и кашель денщика?

 

Петербург мой! Город лебединый!

Верю я, когда‑нибудь и ты

Возведешь бессмертные Афины

Посреди болот и нищеты,

 

И осядет песней в человеке

Эта муть неволи и обид,

Как наутро возвращает реки

В берега остуженный гранит!»

 

 

5

 

Морозной пылью в солнечном музее

Янтарная густеет тишина.

Она разбудит даже в ротозее,

Среди дриад, вельмож, пейзажей, флотов,

Суровый век, в котором жил Федотов,

Нахмурившийся в раме у окна.

Широкий ямб торопит нетерпенье,

Эпическую поступь наших лет.

У нас простор для дум и вдохновенья,

Но как забыть, что был и черств и горек

Хлеб прошлого! Кроши его, историк,

И замеси на вымысле, поэт!

 

Декабрь 1926 – январь 1927

 

РОЗИНА

 

 

Долго в жилах музыка бродила,

Поднимая темное вино…

Но, скажи мне, где всё это было,

Где всё это было, так давно?

 

Свет погас, и стали вы Розиной…

Дом в Севилье. Полная луна.

Звон гитары – рокот соловьиный –

Градом бьет в полотнище окна.

 

Жизни, счастья пылкая возможность!

Разве сердца удержать полет

В силах тщетная предосторожность,

Стариковской ревности расчет?

 

Доктор Бартоло в камзоле красном,

Иезуит в сутане, клевета,

Хитрая интрига – всё напрасно

Там, где сцена светом залита!

 

Опекун раздулся, точно слива,

Съехал набок докторский парик,

И уже влюбленный Альмавива

Вам к руке за нотами приник.

 

Вздохи скрипок, увертюра мая.

Как и полагалось пьесам встарь,

Фигаро встает, приподнимая

Разноцветный колдовской фонарь,

 

И гремит финал сквозь сумрак синий…

Снова снег. Ночных каналов дрожь,

В легком сердце болтовню Россини

По пустынным улицам несешь.

 

Льется, тает холодок счастливый,

Звезды и ясны, и далеки.

И стучат, стучат речитативы

В тронутые инеем виски.

 

Доброй ночи, милая Розина!

В мутном круге ширится луна.

Дом молчит. И в зареве камина

Сам Россини смотрит из окна.

 

24 октября 1927

 

В ЭРМИТАЖЕ

 

 

Ты снова видишь Фландрию,

Канал, одетый в камень,

В сыром сентябрьском воздухе,

Огонь над очагом,

Сухие плиты дворика

С тюльпанными горшками,

Чепцы старух, склоненные

Над грядкой под окном.

 

Стоят в каналах лебеди,

Струятся глыбы моста,

Цветенье синих луковиц,

Пивной янтарный хмель,

И вторит шуму мельницы

Почтительно и просто

В коровьих колокольчиках

Болотная свирель.

 

Кончают вешать золото

Усталые менялы,

Крестьяне у гостиницы

Ведут вечерний пляс,

И в зреющие овощи,

В зеленые каналы

Ложится солнце, плоское,

Как вычищенный таз.

 

Река берет в извилины

Готические башни.

Домой плетется пьяница,

Судья надел колпак.

Фонарь ночного сторожа

Уходит в день вчерашний,

И слушают прохожие

Бессонницу собак.

 

Союз перины с библией!

Опара воскресенья!

Считают здесь внимательно

И любят не спеша,

А нищий в дверь дубовую

Колотит в исступлении,

Едва хлебнула дерзости

Продрогшая душа.

 

Уж, видно, невтерпеж ему

Бродягою усталым

В дожде и одиночестве

Скитаться день‑деньской,

Что он, матрос Вест‑Индии,

Над выцветшим каналом

Хлестнул купцов из ратуши

Треххвосткой площадной!

 

Осень – зима 1927

 

82. «Вот сердце уже осторожно…»

 

 

Вот сердце уже осторожно

С клюкою по камню идет,

Еще забываться возможно,

Но счастья замедлен полет.

 

Я пью его жадно, а солод

Уже остается на дне,

И ночью безжалостный холод

Всё чаще бежит по спине.

 

А то, что любил я когда‑то, –

Весь милый, развеянный прах,–

Как пепел земного заката

В моих остывает руках.

 

Напрасной и страстною силой

Пронизаны наши сердца.

О песня! Как женщине милой,

Я верен тебе до конца!

 

Зима 1927

 

СТАРЫЙ ТИФЛИС

 

Тифлис отмечен весельем необычайным.

А. С. Грибоедов

 

 

Коль другой у ней в примете

Иль дороги разошлись,

Не грусти, пока на свете

Виноградный есть Тифлис.

 

В этот город незнакомый

Приезжаешь, как в родной,

В этом городе все дома

Поздней осенью сквозной.

 

На крутой горе Давида

В Ботаническом саду

Шашлыком коптят обиду,

Кахетинским льют беду.

 

Опираясь на перила,

Задыхаясь, как «муша»,

Воздух розовый и милый

Тянет допьяна душа.

 

Под платанами в киосках

Груши, персики, халва,–

Как нарзан в колючих блестках,

Ходит кругом голова.

 

Тоньше нет и нет прелестней

Стройной спутницы, пока

Такт отстукивает в песне

Деревяш