ДЕРЖАВИН В ПЕТРОЗАВОДСКЕ

 

 

«Два льва крыльцо мне сторожат,

На тощих пуделей похожи.

У губернаторских палат

Стоять заморышам негоже.

 

Прыжок на кость в один присест?

Грызня собачья из‑за снеди?

Нет, для присутственных сих мест

Пристойней были бы медведи!

 

Князьям олонецких чащоб,

Столь отдаленных от столицы,

Приличней было б, морща лоб,

Блюсти закон императрицы.

 

Они сумеют шкуру снять,

Сослать строптивца в колымаге,

Прихлопнуть лапою печать

На государственной бумаге.

 

А мне ты долг иной назначь –

От губернаторства подале.

Уж лучше буду петь Кивач,

Как я – бушующий в опале.

 

Не посрамлю и здесь пера,

Подняв в веках витийства пламя:

„Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами.

 

Жемчугу бездна и сребра“

Ревет, гремит по скалам взрытым, –

Зане зрю много в ней добра

Порфироносцам и пиитам!»

 

Май 1970

 

307. «Лежит земля в священной немоте…»

 

 

Лежит земля в священной немоте,

Укутанная равнодушным снегом,

А звезды так же в мерзлой высоте

Сопутствуют ей молчаливым бегом.

 

Но где‑то зреет в глубине зерно

И ждет, что в широте многоголосья

Воскреснувшей природы и оно

Родит широкошумные колосья.

 

Извечный круг – от смерти в бытие,

И снова в тьму для светлого начала…

Продлись, существование мое,

Мне времени всегда недоставало!

 

Июль 1970

 

308. «Пока живу, пока дышу…»

 

 

Пока живу, пока дышу,

Иного счастья не прошу.

Всё уходящее, живое

Теперь ценнее стало вдвое.

 

Не надышаться, говорят,

На перекрестках расставанья,

Но и последний этот взгляд

Мне дарит радость обладанья.

 

Август 1970

 

309. «Да, старость надо принимать, как дар…»

 

 

Да, старость надо принимать, как дар,

Как чашу, что наполнена до края,

И не дана нам молодость вторая,

Хотя и не остыл душевный жар.

 

Но если годы обостряют зренье,

Смывая близорукости туман,

Считай, что все соблазны повторенья –

Вновь найденный тобою талисман!

 

Август 1970

 

ПЯТЬ ЧУВСТВ

(Два голоса)

 

 

«Для чего дано мне зрение,

Если мир необозрим

И мгновенные видения

Исчезают, словно дым?

 

Для чего мне сверхвнимательный

И пытливо ждущий слух,

Если мир очаровательный

К нам порой бывает глух?

 

Для чего мне выбирающий

И придирчивый мой вкус,

Если мир, всё время тающий,

Не скрепляет наш союз?

 

Для чего мне осязание,

Если всё ж не побороть

Оболочку мироздания,

Существа живую плоть?

 

Для чего мне обоняние,

Если в запахах земных

Все привычные названия –

Лишь намек на сущность их?»

…………………………………

«Всё ж без них, примет тех вкрадчивых,

Был бы пресен мир и пуст,

Вот зачем нам пять обманчивых

И порой коварных чувств.

 

Всё, что в мире есть чудесного,

Я пятеркой чувств пойму.

А шестое – неизвестное –

Мне и вовсе ни к чему!»

 

Январь 1971

 

311. «Облака – пилигримы…»

 

 

Облака – пилигримы

Поднебесных пустынь,

Ваши легкие дымы,

Ветром взморья гонимы,

Расплываются в синь.

 

Петропавловской шпаги

Блеск в густой синеве,

Словно штрих на бумаге,

Продолжает зигзаги

В просветлевшей Неве.

 

Седину Ленинграда

Озарила весна,

Вазу Летнего сада

Овевает прохлада

Пробужденного сна.

 

Город с сердцем героя,

С небывалой судьбой,

Поднимаясь и строя,

Отдыхай после боя,

Награжден тишиной.

 

Стой, соратник державы,

Давший ей бытие.

Ловит шпиль величавый

Отблеск чести и славы

На свое острие!

 

Март 1971

 

В ЛЕТНЕМ САДУ

 

 

Вечерняя реет прохлада

Над сумраком строгих аллей,

Над Вазою Летнего сада,

Порфирной подругой моей.

 

И мрамор жеманниц барокко

В капризном притворстве стыда

Завидует ей, одиноко

Застывшей над гладью пруда.

 

На позы причудливых статуй

И гордые их имена,

На эти туники и латы

Глядит равнодушно она.

 

К чему ей пустая манерность

Условных и пышных красот,

Когда она вся – соразмерность

И линий певучий полет?

 

Чужда и печали, и гнева,

В одежде простой наготы

Хранит эта стройная дева

Бессмертного вкуса черты.

 

В лучах запоздалых заката,

Скользнувших по глянцу бедра,

Она благородней всех статуй

В сквозном парадизе Петра.

 

И нету ей лучшей награды,

Чем чистого камня чело,

Которое пламя блокады

Дыханьем своим обожгло!

 

Май 1971

 

313. «Широко заря разлилась в поднебесье…»

 

 

Широко заря разлилась в поднебесье,

Стемнело в бору вековом,

И плещет над озером русская песня

С подбитым стрелою крылом,

 

Она вспоминает годины лихие,

Зловещие дымы степей,

Жестокие битвы, набеги Батыя,

Курганы своих сыновей.

 

И плачет она, и рыдает вдовицей,

И стелет туманом печаль.

Сроднилась с бессмертною песнею‑птицей

Веков стародавняя жаль.

 

Но есть в этой жали великие силы,

Заветная мудрость земли,–

Туманы, окутав родные могилы,

Ей крыльев сломить не могли.

 

Она неизбывной надеждою дышит,

В небесном паря серебре,

Над тучами горя взмывает всё выше

И грудь подставляет заре.

 

И время, и все лихолетья, невзгоды

Пронзает победный полет.

В груди эта птица особой породы

Народное сердце несет.

 

Август 1971

 

НОВАЯ ГОЛЛАНДИЯ»

 

 

Есть Арка – такой не бывало:

Она никуда не ведет.

Над темной дремотой канала

Поставил ее Деламот.

 

Мрачны эти бурые своды,

И камень от старости сер.

Не пенят свинцовые воды

Тяжелые весла галер.

 

Наследница воли Петровой,

Стоит сиротою она

И всё же «Голландией Новой»

В честь давних времен названа.

 

Свидетель блужданий бессонных

В безмолвии ночи сквозной,

Она – достоянье влюбленных,

Сюда приходящих весной.

 

Стоят они здесь у решетки

Под майской листвою в тиши…

В канале ни всплеска, ни лодки,

И на мостовой ни души.

 

Ничто не мешает беседе

В забытом углу городском,

Одни тополя им соседи

Да старый притихнувший дом.

 

Заря догорает неярко

В медлительной тяжести вод,

И строго старинная Арка

Их тайну в ночи бережет.

 

Сентябрь 1971

 

КОЛЬЦО

 

 

Где ладожский ветер с разбега

Бьет колкою стужей в лицо,

Вразлет вырастает из снега

Бетонное это кольцо.

 

Разорвано посередине

Рывком героических рук,

Оно повествует отныне

О том, что в метельной пустыне

Жизнь вышла за вражеский круг.

 

Дорогою жизни отсюда

Сквозь стужу, туманы и мрак

Прошло ленинградское чудо

Под градом воздушных атак.

 

Ломалось и рушилось небо,

Дробя ледяные поля,

Но где б в обороне ты не был,

Ты знал – эшелонами хлеба

Шлет помощь Большая земля.

 

Во тьме огибая воронки,

Поспеть торопясь до утра,

Вели грузовые трехтонки

Рискованных дел мастера.

 

Осколками их осыпало,

Свинцом их стегало вразлет,

Свистело вокруг, грохотало,

Под взрывами слева и справа

Пружинило ладожский лед.

 

Вздымались и сыпались горы

Тяжелой и черной воды,

Но смело врезали шоферы

Зигзагом крутые следы.

 

А сколько ревнителей чести,

Героев блокадной семьи

(Должно быть, не сто и не двести),

Скользнуло с машиною вместе

В разверстую пасть полыньи!

………………………………

Цветет ленинградское лето,

Овеяно мирной листвой,

Пронизано иглами света

Над Ладогой, вечно живой.

 

Помедли в суровом молчанье

У кромки вздыхающих вод,

Прислушайся к откликам дальним

Пред этим кольцом триумфальным

Распахнутых к Жизни ворот!

 

Ноябрь 1971

 

316. «На Стрелке острова, где белые колонны…»

 

 

На Стрелке острова, где белые колонны

Возносит над Невой российский Парфенон,

Остановись на миг, мечтатель вдохновенный,

Белесым сумраком, как тайной, окружен,

 

Перед тобой столпов Ростральных очертанья –

Наследье прошлого, пришедшее в наш век,–

И у подножья их два светлых изваянья,

Два строгих символа могучих русских рек.

 

Сидит с простым веслом старик седобородый,

Склонилась женщина над якорем морским.

То – Волхов и Нева, в трагические годы

Сдружившие судьбу под небом грозовым.

 

И если ты пройдешь под рощею Томона,

Стараясь не будить покой гранитных плит,

Ты можешь услыхать во мгле осеребренной,

Как Волхов каменный с Невою говорит.

 

«Сестра, ты помнишь ли годину испытаний,

Металла свист и вой в Приладожье родном?

Ты за грядой лесов мне виделась в тумане,

В кольце, в петле врага, окованная льдом.

 

К тебе на выручку шли доблестные люди

От снежной Ладоги, от торфяных зыбей…»

– «О, да! Я слышала гром волховских орудий,

Им вторил город мой с промерзших кораблей!

 

Но всё теперь как сон. Смотри, вдоль Биржи старой

Шуршат троллейбусы, широкий ветерок

Доносит струнный вздох студенческой гитары,

А на тюльпаны клумб горячий полдень лег,

 

Речные божества, мы разве только тени,

Былого статуи немые – я и ты?

Пусть юность новая положит на колени

Нам в память грозных лет весенние цветы!»

 

1971

 

317. «От пестроты цветов и лугового зноя…»

 

 

От пестроты цветов и лугового зноя

Тропа меня ведет в спокойствие лесное,

В тень, недоступную туманам и ветрам,

В темночешуйчатый, многоколонный храм,

Где сквозь вершинный шум, плывущий неустанно,

Ко мне доносится дыхание органа.

 

На всех путях меня всегда сопровождал

Природы сумрачной торжественный хорал.

Два мира здесь со мной: внизу – покой, забвенье,

А там, над головой, – тревога и движенье,

Здесь – тесный полумрак, а там – простор и свет…

Мой лес, душа моя, в чем тайна, дай ответ!

 

Июнь 1972

 

318. «Лежала, сумраком полна…»

 

 

Лежала, сумраком полна,

В лесу слепая тишина,

Еще лишенные души,

Молчали елок шалаши,

А от земли струился зной,

Смолистый, душный и хмельной.

Надолго ль? Ветер налетит,

Лес, пробудясь, заговорит,

И побежит, шурша, смеясь,

Его листвы живая вязь…

В лесу без ветра жизни нет.

Он и душа его и свет.

 

Июль 1972

 

319. «Прислушайся к песне старинной…»

 

 

Прислушайся к песне старинной,

Где слиты и радость, и грусть.

В дороге, и трудной, и длинной,

Ей душу оставила Русь.

 

Прислушайся к памяти давней,

Где в самых глубинах, на дне,

Всё так же поет Ярославна

В Путивле на древней стене.

 

Летит ее песня зегзицей

В степную безвестную даль,

Живой зажигая зарницей

Извечной разлуки печаль.

 

И мнится – я сам в чистом поле,

Стрелой половецкой пронзен,

Лежу в безысходной неволе

И слышу ту песню сквозь сон.

 

И кровь моя тихо струится,

Один я – зови не зови!

Откликнись, откликнись, зегзица,

На горестный голос любви!

 

Живая, извечно живая,

Знакомая сердцу до слез,

Лети с журавлиною стаей

Над Родиной светлых берез,

 

Над древней, над свежею новью

Лети в нескончаемый путь,

Прильни к моему изголовью

Иль дождиком брызни на грудь.

 

Отдай мне певучие руки –

Напиться добра и тепла.

Не будет с тобою разлуки,

Куда бы судьба ни вела!

 

Июль 1972

 

320. «Всю ночь шуршало и шумело…»

 

 

Всю ночь шуршало и шумело,

Шептало, в темень уходя,

Текло, срывалось, шелестело

И что‑то мне сказать хотело

Под шум дождя, под шум дождя.

 

И мнилось мне, что кто‑то, строго

Дням отшумевшим счет ведя,

Стоит у темного порога

Неотвратимо, как тревога,

Под шум дождя, под шум дождя.

 

Рассвет туманно разгорался,

И умоляя, и стыдя,

А я понять его старался,

Я засыпал и просыпался

Под шум дождя, под шум дождя

 

Август 1972

 

321. «Это было… Когда это было?..»

 

 

Это было… Когда это было?

Не увидишь, не вспомнишь потом…

За окошком околица стыла,

Мутный снег завивался столбом,

 

И, подернуты пеплом пушистым,

Рдели угли в притихшей печи,

Рассыпая последние искры

У моей одинокой свечи.

 

Расставания час или встречи?

Кто поверить бы этому мог…

Для чего же ты кутала плечи

В оренбургский пуховый платок,

 

Для чего без единого слова

На огонь ты глядела сквозь сон,

Большеглазою фрескою Пскова,

Темным ликом угасших времен?

 

И горел неотступно, как совесть,

Твой широко распахнутый взор,

И была недочитанной повесть

Прошлой жизни – судьбе не в укор.

 

Безысходная женская жалость,

Безнадежность понять и помочь…

Вот и всё, что от пепла осталось

В эту ночь, в эту вьюжную ночь!

 

Октябрь 1972

 

322. «Вижу себя уже издали…»

 

 

Вижу себя уже издали –

Как эти дни далеки! –

Где‑то у маленькой пристани

Северной русской реки.

 

Вот у обрыва песчаного

Заводь с названием Лось.

Словно родиться мне заново

В этих краях довелось.

 

Сколько дорог ни исхожено,

То, что на долю дано,

Камешком гладким положено

В светлую отмель на дно.

 

Неумолимо течение

Где‑то проходит над ним,

А водяные растения

Стелют зеленый свой дым.

 

Вот и туман, застилающий

Рощ и лугов окоем,

Вот и закат, догорающий

В сердце вечернем моем…

 

Трав духовитых дыхание,

Берег, стрекозы и зной,

Даже в минуты прощания

Вы остаетесь со мной.

 

Нет вам ни срока, ни времени,

Памяти добрые сны,–

Навек от русского племени

Вы мне в наследство даны!

 

1972

 

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК

 

 

Я пью, друзья, до дна. Я пью из хрусталя,

Седого столько лет от встреч, разлук, свиданий,

Приятельских пиров и гордых восклицаний…

Я пью, прощальный тост с содружеством деля.

 

Вино Грядущего отныне бродит в нас.

Пылай, старинный прах, вставай костром высоко!

Я, сверстник Октября и современник Блока,

В твое лицо взглянуть хочу в последний раз.

 

Тебя ль, о век отцов, корить за то, что ты

Порою был жесток, порою прост и пылок,

Что шелестом бумаг и лязганьем бутылок

Ты ограждал себя от грозной пустоты?

 

Ты мил мне юностью, не ведающей зла,

И я любил твои наивные пристрастья:

Охоты и балы, запретной встречи счастье,

Горячку и озноб зеленого стола.

 

Какой‑то тайный смысл неоспоримо есть

В девичьих дневниках, в скитании без цели,

В бессоннице стихов, в мальчишеской дуэли,

В сухом, как взвод курка, и четком слове честь.

 

Мне грустно, что теперь не надо похищать

На тройке бешеной невест голубоглазых,

Что в рудники Читы, в картежный полк Кавказа

Нам больше не пришлет благословенья мать.

 

Что не умеем мы поверить до конца,

Как Герцен некогда, огню высокой клятвы,

Что, ратуя со злом, не собираем жатвы

Раздумий дедовских, не носим их кольца.

 

Что слишком горек нам гусарской трубки дым,

Что уж не любим мы чувствительных прогулок

И писем юности на дне своих шкатулок,

Как и заветных слов, уж больше не храним.

 

Жил этот странный век, надеждами дыша…

Но есть всему черед, времен круговращенье,

И холод поздних лет нам обостряет зренье,

И, словно старый сад, растет у нас душа.

 

Мой день глядит в зарю. Мне прошлого не жаль,

Но поднял я бокал за право человека

Любить отцовский дом, закатный гребень века

И вместе с ним разбить заздравный свой хрусталь.

 

1932 (?) – <1973>

 

Ты пришел откуда?..»

 

 

Ты пришел откуда?

Как тебе я рад,

Вереск Робин Гуда,

Верный друг баллад!

 

На груди болота,

Прячась под кусты,

В память Вальтер Скотта

Розовеешь ты.

 

Вот бы жарким летом,

Расстегнув камзол,

Сесть мне с баронетом

За дубовый стол!

 

Пусть жужжит с опушки

Залетевший шмель,

А в тяжелой кружке

Золотится эль…

 

Я вернулся в детство,

В мир заветных книг,

И беру в наследство

Там, где брать привык.

 

Стану ли жалеть я,

Что вот в этот час

Полтора столетья

Разделяют нас?

 

Времени не стало

Для моей мечты.

Всё она сказала.

Что же скажешь ты?

 

1 июня 1973