Конфликт либералистских и социалистских идеологий

Освобожденные от религиозного контроля светские социальные доктрины — либеральные и социалистические — вели на протяжении всего XIX века напряженную духовную (и не только) борьбу между собой. Однако результатом и этой борьбы на Западе стало некоторое примирение их в более сложном противоречивом единстве, получившем свое выражение в концепции социального государства. В этой концепции западный либерализм приобретает социальный характер, а социализм становится либеральным. Непримиримые ранее противники усваивают и признают основные положения друг друга и превращаются в нечто третье, включающее в себя и примиряющее внутри противоположные принципы.

Термин «социальное государство» впервые был введен в научно-политический обиход в 1850 году немецким государствоведом, историком и экономистом Лоренцом фон Штейном (1815-1890), чьи взгляды на государство сложились под влиянием философии Гегеля, французских социалистических доктрин и в результате собственного осмысления развития капитализма и классовой борьбы в Германии. Л. фон Штейн понимал, что социалистическое движение связано с капиталистическим развитием общества и имеет общеевропейское значение; он предвидел неизбежность социальных революций. Именно для того, чтобы избежать грядущих социальных потрясений, Штейн и разработал свой проект реформы государства. Вслед за Гегелем он выделял гражданское общество, которое считал основанным на разделении труда, которое в свою очередь зависит, по мнению Штейна, от формы собственности. Он признавал также, что общество делится на классы, каждый из которых стремится овладеть государственной властью и использовать ее в своих интересах.

Однако, по мнению Штейна, в классовом обществе государство должно носить надклассовый характер, что он считал вполне возможным и даже необходимым, так как победа любого из классов грозит обществу либо застоем (в случае захвата власти капиталистами), либо развалом производства и диктатурой (в случае победы пролетариата). Поэтому Штейн в принципе осуждал республику как форму правления, при которой, по его мнению, государство только формально подчинено обществу, а на деле — одному из его классов. Если в республике имеется высокий имущественный ценз (как то и фактически было в период раннего капитализма), она, по мнению Штейна, становится орудием власти капиталистов; наделение же политическими правами большинства населения подчинит республику пролетариату. Поэтому единственной формой государства, независимой от классов, Штейн признавал конституционную монархию. Монарх, утверждал он, занимает столь высокое и недосягаемое положение, что ему чужды интересы какого-либо класса. Поэтому только прирожденный монарх способен осознать интересы общества в целом. Штейн утверждал также, что стоящий выше всех частных интересов монарх склонен по своему положению защищать притесненных, т.е. пролетариев, от чрезмерного угнетения капиталистами[235].

Подобно другим идеологам либерализма, Штейн поддерживал идеалы законности, правопорядка, незыблемости всех прав граждан, понимаемых им как равные возможности всех членов общества добиваться улучшения своего положения законными средствами. При этом он считал, что государство должно «осуществлять экономический и общественный прогресс всех его членов, так как развитие одного является условием и следствием развития другого и в этом смысле, — подчеркивал он, — мы говорим об общественном или социальном государстве»[236]. Но гарантией всех этих прав и гармоничного развития общества в целом должно быть, по мнению Штейна, только социальное монархическое государство, ограниченное либеральной конституцией.

Именно эти идеи Штейна были использованы в конце XIX века прусским канцлером О. фон Бисмарком (1815-1898) для апологии Германской империи как «социальной монархии», стоящей выше классовых противоречий. При этом именно правительством Бисмарка, и действительно, были проведены в 1881-1889 гг. первые социальные законы в Европе. В имперскую конституцию 1871 года вошло положение о заботе государства «о благе немецкого народа». А в 1878 году в целях смягчения социальных противоречий и ослабления накала социальных движений пролетариата и других наемных работников Бисмарк начал формирование законодательства по социальным вопросам. В этот период в Германской империи впервые в мире вводятся пособия по болезни (1883), страхование от несчастных случаев на производстве (1884), элементы пенсионного обеспечения (1889) и др. Именно этим правительством социальная политика впервые была возведена в ранг официальной государственной доктрины Германии, а впоследствии она получила закрепление и в Веймарской конституции 1919 года — первой европейской конституции, наделившей граждан социальными правами: правами на объединение в профсоюзы, на защиту от безработицы, охрану здоровья и трудоспособности и т.д. Примеру Германии затем, в начале XX века последовали Великобритания, Швеция, Италия, в которых также были введены аналогичные социальные гарантии.

Второй исторической формой развития доктрины социального государства стала доктрина солидаризма, основные идеи которой сформулировал французский мыслитель, основатель позитивистской социологии О. Конт (1798-1857), отвергавший в своем учении как чистый либерализм, так и чистый социализм. Последователем О. Конта в этом отношении был и выдающийся французский социолог Э. Дюркгейм (1858-1917), углубивший и обосновавший в своих работах[237] понятие общественной солидарности. В противоположность либерализму солидаристы скептически относились к правам отдельных личностей, которые, по их мнению, только разобщают членов общества, придают ему атомарный характер. В отличие же от социалистов, солидаристы настаивали на том, что оба основных класса — и капиталисты, и наемные работники — необходимы, так как они взаимосвязаны и только в своем гармоничном единстве могут обеспечивать полноценное развитие общественного производства[238]. Однако это единство должно быть действительно гармонизировано. Эти идеи развивались, в частности, в книге «Солидарность» (1897) французского политического деятеля Л. Буржуа, который считал необходимым дополнить знаменитую Декларацию прав «Декларацией обязанностей[239]. в 1900 г. в Париже под лозунгами идей солидарности собрался даже первый европейский «конгресс социального воспитания».

Однако наиболее полную и логически последовательную социально-государственную доктрину солидаристской гармонизации классовых отношений изложил в своих работах французский правовед Л. Дюги (1859-1928). В книге «Государство, объективное право и положительный закон» (1901), а также в последующих работах Дюги писал, что основой общества является неравенство людей, что приводит к разделению общества на классы, каждый из которых выполняет свою необходимую функцию. Будучи осознанным, факт солидарности порождает и соответствующую социальную норму, которую Дюги формулировал следующим образом: «Ничего не делать, что уменьшает солидарность по сходству и солидарность через разделение труда; делать все, что в материальных силах личности, чтобы увеличить социальную солидарность в обеих этих формах». Эта норма солидарности стоит, по мнению Л. Дюги, выше государства и положительных законов, которые лишь служат ее осуществлению: «Норма права возлагает на всех обязанности не делать ничего, что противоречит общественной солидарности, и делать все для развития этой солидарности»[240]. В то же время Л. Дюги враждебно относился к социализму: «Если бы восторжествовала коллективистская доктрина, — писал он, — она бы даровала государству власть еще более могущественную, чем та, которой одарила его революция (1789 года — авт.); это было бы равносильно уничтожению личности и возврату к варварству»[241]. Вместе с тем Л. Дюги признавал и одобрял мирное, ненасильственное синдикалистское движение, имеющее целью обуздание эгоизма частных предпринимателей и ставящее разумные границы требованиям наемных рабочих.

Выступая против либеральных доктрин, Дюги особенно остро критиковал идеи равенства и естественных прав человека, закрепленные в Декларации прав человека и гражданина. Люди не равны от природы, занимают соответственно этому разные положения в обществе и должны иметь разное, а не одинаковое юридическое состояние. Что же касается прав личности, то Дюги вообще отрицал это понятие. Постоянно ссылаясь на Огюста Конта, он призывал заменить понятие субъективного права понятием социальной функции, тождественной обязанности «исполнять ту работу, к которой обязывает социальная норма». «По солидаристской доктрине, — рассуждал Дюги, — индивид не имеет никакого права, он имеет лишь социальные обязанности». Эти взгляды Дюги развивал особенно обстоятельно применительно к собственности, которая, оставаясь частной, рассматривается им не как субъективное право индивида, а как его обязанность «свободно, полно и совершенно выполнять социальную функцию собственника»[242]. Дюги стремился доказать необходимость и полезность частной собственности. «Существует и, вероятно, долго будет существовать исключительно капиталистический класс, — писал он, — и я в этом не вижу ничего дурного ... Капиталистическому классу отводится особая роль: собирать капиталы и отдавать их в распоряжение предприятий. Капиталист-собственник исполняет особенную социальную функцию; я отрицаю его субъективное право собственности, но признаю его социальный долг. Покуда капиталистический класс будет выполнять предназначенную ему функцию — он будет существовать»[243]. Правда, под капиталистами-собственниками, как это видно из его слов, он понимал не предпринимателей, а собственников финансового капитала, рантье (что объясняется особым расцветом этой прослойки в тогдашней Франции, достигавшей 15% населения).

Дюги уделял большое внимание и социальным обязанностям государства. Он считал, что оно должно заботиться о всеобщем образовании, здравоохранении, социальном обеспечении граждан, об охране труда и т.д.

Идеи Дюги произвели большое впечатление на современников, влияние его теории на идеологию и практику своего времени было глубоким и долговременным. В России его взгляды нашли отражение в концепции М.М. Ковалевского, на идеи Дюги о «социальных функциях» права благожелательно ссылались А.Г. Гойхбарг и другие советские юристы 1918-1920 гг.

В то же время, доктрина синдикалистского (корпоративного) государства была воспринята в Италии фашистской партией, пришедшей к власти в результате октябрьской революции 1922 г. «Хартия труда» (1927) провозглашала единство нации в корпоративном государстве. Частное предпринимательство провозглашалось социальным долгом; солидарность классов обеспечивалась системой синдикатов, включенных в структуру высших органов государства. Использование идей Дюги фашистским, франкистским и другими аналогичными режимами дискредитировало идею синдикалистского представительства.

Другой основополагающей тенденцией западноевропейской социально-государственной мысли конца XIX века был постепенный отказ социалистических идеологов от крайностей радикальной марксистской доктрины. Наиболее ярко и полно эта тенденция выразилась в работах немецкого социал-демократа, одного из лидеров германской социал-демократии и 2-го Интернационала, идеолога реформизма Э. Бернштейна (1850-1932). В свое время Бернштейн участвовал в разработке Готской программы Социал-демократической партии Германии. Однако в конце 90-х годов XIX в. он опубликовал в партийной печати серию статей, изданных затем отдельной книгой «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии» (1899). Опираясь на положения Маркса (в частности о том, что ни одна общественно-экономическая формация не погибает раньше, чем разовьются полностью все производительные силы, для которых она дает простор), Э. Бернштейн приходил к выводу, что капитализм еще не исчерпал всех своих возможностей. «Если победа социализма является имманентной необходимостью, — писал он, — то в основание ее должно быть положено доказательство неизбежности экономического краха современного общества. Это доказательство еще не дано, оно не может быть дано».

Бернштейн доказывал, что практика не подтвердила ни вывода о «крушения капитализма», ни предсказания неизбежного «обнищания пролетариата» (опираясь на данные статистики, он показал, в частности, что происходит не обнищание пролетариата, как следовало из теории Маркса, а неуклонный подъем уровня его жизни). С другой стороны, указывал он, растущее профсоюзное и социал-демократическое движение вынуждает буржуазию к ряду уступок, способных заметно улучшить положение рабочего класса. идея социализма, по мнению Э. Бернштейна, как идея далекого будущего отвлекает рабочее движение от борьбы за улучшение настоящего. В конце концов, он отверг научное обоснование социализма, считая его этическим идеалом, отверг учение о неизбежности краха капитализма, о революции и диктатуре пролетариата, и выдвинул программу преобразования капитализма реформистским путем («Конечная цель движения ... для меня ничто, а само движение — все»)[244].

Впрочем, вывод, к которому Бернштейн пришел в своем докладе 1913 года под названием «Непреходящее в марксизме», в целом не так уж и радикален: «Да, все три основные части учения Маркса — философия истории, анализ капиталистического общества и теория классовой борьбы рабочих в этом обществе были в частностях модифицированы новыми исследованиями и самим ходом произошедшего развития общества. Но в своих основополагающих понятиях учение лишь укрепилось. Развитие подтвердило его глубочайшие идеи»[245].

Таким образом, к началу ХХ века оба противоположных течения социально-политической мысли в Западной Европе уже двигались навстречу друг другу — крайний либерализм переходил постепенно в солидаризм, признававший правомерность некоторых требований социалистических доктрин, а крайний (марксистский) социализм переходил постепенно в умеренный социал-демократический реформизм, признававший правомерность некоторых требований либерализма и эффективность его экономических механизмов. Не случайно, поэтому, что все основные лидеры германской социал-демократии отнеслись резко отрицательно к тем методам, которые применялись большевиками в ходе революции 1917 года и формирования основ нового, социалистического общества в России и СССР.

Однако решительное сближение и примирение между этими двумя основными направлениями социально-политической мысли на Западе произошло только перед началом Второй мировой войны, когда весь Западный мир оказался охваченным Великой депрессией (1930-е годы), прерванной еще большим социально-политическим катаклизмом — самой разрушительной в человеческой истории мировой войной, и особенно после этой войны, когда многие западные страны были вынуждены и на практике перейти к реализации многих социальных лозунгов, ставших уже широко популярными в предшествующий период. Не случайно, что только события Великой депрессии вынудили перейти к принятию социального законодательства даже и правящие круги США, дольше всех державшиеся за идеи чистого либерализма (называемого там «консерватизмом»).

Начало принятию такого законодательства было положено правительством Ф.Д. Рузвельта (1882-1945) в 1930-х и в начале 1940-х годов в ходе проведения его политики «Нового курса». Сам Рузвельт в 1941 году сформулировал основные принципы этой политики следующим образом: «Четыре свободы, без которых невозможно сохранение мира: «свобода слова и самовыражения», «свобода вероисповедания», «свобода от нужды», «свобода от страха». А в 1944 г. он же предложил и «Экономический билль о правах» в дополнение к знаменитому американскому «Биллю о правах», защищавшему только духовно-политические права и свободы американских граждан^[246].

В русле этих реформ, пенсионное обеспечение было введено в Канаде (1927) и США (1935); страхование от безработицы ввели в Швеции (1934), Канаде (1940) и т.д. В первых послевоенных Конституциях (Франции 1946 г., Италии 1947 г., ФРГ 1949 г.), наряду с основными политическими правами граждан провозглашается и ряд важных социальных прав (право на труд, отдых, социальное обеспечение, образование и др.). Возрастает социальная роль государства в результате значительной активизации его экономических и социальных функций. Государство начинает во все возрастающей степени обслуживать социальные потребности развития, достигнутые в результате научно-технического прогресса. объектом государственной защиты и поддержки становится большинство населения. Следует в то же время отметить, что перечисленные социальные гарантии вводились на Западе не только под давлением внутриполитических обстоятельств, но и под влиянием успехов социализма в СССР.

Теоретическим обоснованием необходимости перехода к такой политике стала прежде всего новая экономическая теория Дж.М. Кейнса (1883-1946), исходившая уже из аксиомы, что рыночная экономика сама по себе не только лишена каких бы то ни было внутренних механизмов, противодействующих длительной безработице и стагнации экономики, но и прямо предполагает такую безработицу в качестве своего рода «платы за рынок»[247]. Великая депрессия, согласно этой теории, явилась не случайностью, а неизбежным следствием свободного, нерегулируемого капиталистического рынка, который просто должен быть взят под контроль западного общества, если оно не хочет погибнуть. В сложившейся ситуации, писал Кейнс, политики обязаны найти «новые средства, которые позволили бы спасти капитализм от того, что именуют большевизмом». Таким средством и предлагалась активная государственная политика, направленная на защиту населения от крайностей и несовершенств нерегулируемого рынка.

Другой важной теоретической основой построения современного социального государства стала концепция «социальной рыночной экономики», разработанная послевоенными немецкими экономистами во главе с А. Мюллером-Армаком (предложившим и сам этот термин) и с успехом реализованная на практике Л. Эрхардом (1897-1977), сумевшим восстановить немецкую экономику и обеспечить экономическое процветание и социальный мир в Германии в тяжелейших условиях послевоенной разрухи. Основные принципы социальной рыночной экономики были изложены самим А. Мюллер-Армаком в его статье «Соци­альная рыночная экономика», напи­санной для толкового словаря социальных наук. В этой статье он дал объяснение социальной рыночной эко­номике или, точнее говоря, объяснил ее первую и изначаль­ную концепцию[248], в которой были соединены две основные идеи — либеральная идея рынка и конкуренции как наиболее эффективных механизмов роста и развития материального производства, и идея социально-государственного перераспределения доходов в пользу тех слоев населения, которые нуждаются в социальной защите и не способны (уже или еще) к полноценной конкуренции на рынке труда. Кроме того, подчеркивалась необходимость сознательной экономической политики государства, направленной как на поддержание условий свободной конкуренции, так и на обеспечение общего экономического роста, являющегося необходимой основой для улучшения жизни всех слоев общества[249].

В послевоенной Федеративной Германии произошло возвращение к идее и ценностям социального государства на конституционном уровне. Началось становление основных компонентов системы социального государства. В итоге эта страна стала своеобразным лидером Запада в политической практике формирования первой модели современного социального государства. Опыту Германии последовали вскоре и другие западные страны.

«Экономическое чудо» Германии, достигнутое ею после войны в условиях политики социальной рыночной экономики, а также успехи других западных стран, проводивших аналогичную политику, привели к активизации и теоретических дискуссий по проблемам сущности, типологии и моделей социального государства. В англоязычной политической социологии в качестве синонима немецкого выражения «Sozialstaat» У. Темпль в 1941 году ввел в научный оборот категорию «Welfare State»[250]. При всех терминологических различиях между названными категориями их содержание в целом не слишком различается.

Наиболее полно основные принципы устройства и функционирования социального государства были отражены в концепции, сформулированной шведским экономистом и идеологом социального государства Г. Мюрдалем (1898-1987), чья концепция общества «всеобщего благоденствия» является в настоящее время наиболее авторитетной и общепризнанной. Суть этой теории, как ее формулировал Мюрдаль, заключается в том, чтобы «мирно и без революции — а фактически взамен революции — проводить в капиталистическом государстве скоординированную публичную политику, и притом с такой эффективностью, которая постепенно привела бы экономику страны в соответствие с интересами большинства граждан»[251]. Согласно концепции Г. Мюрдаля, государства всеобщего благоденствия, обладают рядом общих признаков, в числе которых он особенно выделял смешанную экономику (т.е. сочетания предприятий с частной и государственной собственностью) и мощную систему социальной защиты населения от несовершенств рынка. Возражая Ф. фон Хайеку и другим идеологам крайнего рыночного либерализма, Мюрдаль доказывал, что планирование в современном капиталистическом обществе вызвано объективными причинами, и прежде всего образованием монополий. Современные страны Запада, писал он, «бесконечно далеки от либеральной модели свободного рынка». Государственное вмешательство необходимо для поддержания равновесия и стабильного роста экономики. Планирование призвано урегулировать деятельность крупных экономических объединений и не затрагивает, следовательно, индивидуальной свободы. В то же время, политический процесс в наиболее развитых государствах благоденствия (к ним Мюрдаль относил Швецию и Великобританию) поставлен под «расширяющийся народный контроль»[252].

Таким образом, в заключение нашего анализа становления и развития теоретических и политических основ современного социального государства мы можем сделать следующие основные выводы.

Формирование идеи и концепции социального государства происходило на Западе в условиях борьбы двух основных доктринальных направлений общественно-политической мысли, отстаивавших приоритеты разных сторон социального бытия современного человека. Идеалы духовно-политической свободы личности ставил во главу угла либерализм, допускавший вместе с тем и полную свободу нерегулируемых рыночных отношений, подрывавшую материальные основы этой свободы. Идеалы достойного обеспечения материальных потребностей современного человека ставил во главу угла социализм, требовавший вместе с тем ликвидации свободы распоряжения частной собственностью, что также подрывало материальные основы духовной и политической свободы отдельных личностей, попадавших в полную зависимость от государства.

Постепенное взаимное признание частичной правомерности и обоснованности притязаний обеих основных идеологических доктрин привело уже к началу ХХ века к их сближению в рамках концепции социального государства, старающейся примирить обе противоположности и обеспечить в современном обществе как духовную, политическую и экономическую свободу граждан, так и достойный уровень материального обеспечения их большинства населения. В этом взаимном примирении и заключается, на наш взгляд, общая теоретическая суть доктрины современного социального государства.

4.5. Этнополитическое сознание и политическая борьба в
современном обществе

И теоретические, и идеологические концепции эпохи Просвещения, включая и марксизм, разрабатывались на основе только западноевропейского исторического материала. Но при этом их авторы считали, что они описывают некоторое общество вообще[253],которое они именовали «челове­чеством». Следует заметить при этом, что сама идея человечества как единого субъекта исторического процесса становится центральнойвпервые только у европейцев эпохи Просвещения. Ни греки, ни римляне, ни китайцы, ни христиане еще не руководствовались этой идеей в своем мышлении, хотя все мировые религии уже и содержат ее в себе в качестве основополагающего принципа. Все народы до европейцев Нового времени делили в своем сознании весь обитаемый мир на эллинов (ханьцев) и варваров, христиан и язычников, правоверных и неверных и т.д. И никакого целого из этих двух половин они никогда не составляли, и не рассуждали о таком целом. Одна половина для них всегда исключала другую. И только европейцы эпохи Просвещения, отбросившие, наконец, в своем понятии человека все культурно-историчес­кие определения людей как несущественные и принявшие в качестве единственного существенного определения человека его разумность, приобретаемую «от природы», смогли таким образом составить себе представление о человеке вообще (не эллине, не иудее, не христианине, а просто — человеке вообще). Тем самым они смогли теперь мыслить и всю совокупность людей, живущих на Земле, как некое целое — человечество.

Рассуждения о «человечестве вообще» появляются уже у Ж. Бодена, они постоянно присутствуют в сочинениях Монтескье (1689-1755), Вольтера, Гельвеция (1715-1771), Руссо и других идеологов Просвещения, которые уже с явным интересом и вниманием относятся к обычаям, нравам и достижениям неевропейских народов — китайцев, персов, даже негров и дикарей. Ничего подобного до этого у западноевропейцев еще не было. Католические священники эпохи Великих географических открытий всерьез еще занимались вопросами о том, есть ли у африканских и американских дикарей душа и можно ли их считать людьми. Испанский епископ Юкатана Д. Ланда (1524-1579) сжег почти все рукописи цивилизации майя. «Мы нашли у них, — писал он, — большое количество книг этими буквами. И так как у них не было ничего, в чем не имелось бы суеверия и лжи демона, мы их все сожгли»[254]. Таким образом, только в эпоху Просвещения в Новой Европе начинает вырабатываться представление о человечестве вообще.

В итоге и самих себя эти новые европейцы стали впервые понимать уже не в качестве христиан, французов, европейцев или народов Запада, а в качестве некой части всего человечества, правда, — в качестве «самого передового и прогрессивного» его отряда. 26 августа 1789 г. депутаты французского революционного Учредительного Собрания принимали новую Конституцию Франции. В качестве Преамбулы к этой Конституции ими была принята знаменитая «Декларация прав человека и гражданина», которая, по убеждению депутатов, относилась не только к Франции и французам, но и ко всему человечеству. «Наша задача не ограничивается одной Францией, — говорил депутат Петион (мэр Парижа), — мы должны объявить, какие права составляют общее достояние всех людей и всех времен». «Задачи Декларации, — вторил ему один из ведущих депутатов собрания, Дюпор, — заключаются в том, чтобы выразить истины для всех времен и народов». Именно так (неисторически, впрочем) мыслили тогда эти люди, что для всех предшествующих эпох и народов было просто немыслимо. Даже американцы, принявшие свою революционную Конституцию еще раньше французов, принимали ее только для самих себя, для американцев (к которым они не относили еще даже своих негров), а не для всего человечества в целом.

Вершины это космополитическое понимание общества достигает в философских доктринах О. Конта и К. Маркса, которые, с одной стороны, рассматривали любое конкретное общество как некоторое воплощение общества вообще, а, с другой — и все человечество как некоторое единое общество, которое следует изучать так же, как и отдельное общество.

Однако уже к концу ХIХ века историки под влиянием накопленного ими фактического материала, не укладывавшегося в общие схемы эпохи Просвещения, начинают постепенно отходить от представлений о едином человечестве и универсальном пути прогресса, по которому движутся якобы все страны и все народы. «Нам кажется, — писал, например, русский медиевист Д.М. Петрушевский (1863-1942), — что пора совсем оставить всемирно-исторические иллюзии, раз навсегда признав их уже отошедшим в прошлое культурным фактом, и центр тяжести научных интересов окончательно перенести на изучение именно этих внутренних процессов, развивавшихся и развивающихся в человеческих обществах, на их социологическое изучении; пора окончательно расстаться с идеей единого и единственного процесса, какой будто бы представляет собой история обществ древнего и нового мира, и окончательно утвердиться в мысли, что здесь мы имеем дело не с единым и единственным процессом, а с целым множеством аналогичных процессов, сравнительное изучение которых, щепетильно внимательное к индивидуальным особенностям каждого из них, и составляет содержание науки всеобщей истории, ставящей себе чисто социологические цели выяснения механики общественного процесса, как такового, и законов, по которым он развивается. Пока традиции всемирной истории сами окончательно не станут достоянием истории, пока они будут сохранять свое в исторической науке, до тех пор этой последней трудно будет окончательно стать на чисто научную почву»[255].

Поэтому именно цивилизационные концепции истории и пришли в Европе на смену общечеловеческим концепциям эпохи Просвещения. Характерно при этом, что эти цивилизационные теории зародились в Европе одновременно с расистскими и националистическими идеологиями и первоначально сочинения на эту тему представляли собой некоторый нерасчлененный синкретический сплав того и другого.