Е) Пассионарная концепция Л.Н. Гумилева 8 страница

Число жертв таких насильственных действий быстро растет. Если в 2004 г. правозащитники зафиксировали 268 нападений, повлекших гибель 50 чел., то в 2007 г. эти цифры составили уже соответственно 676 и 85. Наконец, только за пять месяцев 2008 г. от рук скинхедов погибли 59 чел. При этом главным центром активности скинхедов неизменно остается Москва, а среди жертв в последние два года преобладают узбеки, таджики и киргизы. Кроме того, сегодня скинхеды все чаще обращают свою агрессию против чуждых им по духу молодежных групп, которые они обвиняют в непозволительном «космополитизме». При этом в своих действиях скинхеды руководствуются «Пособием по уличному террору», размещенным в Интернете осенью 2005 г.

Судя по имеющимся сегодня данным, к середине 2000-х гг. скинхеды стали объединяться в организованные банды, ставившие своей задачей запугивание и целенаправленное вытеснение «чужаков». Ради этой цели они не останавливались перед убийствами. Однако лишь в самые последние годы правоохранительные органы стали со всей серьезностью относиться к деятельности скинхедов, и в 2008 г. в Москве прошло несколько громких судебных дел, завершившихся суровыми приговорами. Одновременно в российских городах нарастает антифашистское движение, члены которого пытаются своими силами противостоять скинхедам.

Несмотря на определенный разброс мнений относительно сущности и характера общественной опасности данного явления (от оценок его как русского фашизма, неонацизма до признания его обычными хулиганскими выходками), очевидны такие угрожающие конституционному строю аспекты практики применения рассматриваемой формы экстремистской деятельности, как крайняя ее опасность (ввиду ее использования на основе национальной, расовой ненависти) для гражданского мира и общественной безопасности; организованный, конспиративный характер групп лиц, являющихся основными субъектами применения указанной формы экстремистской деятельности; потенциальная возможность трансформирования этих групп в незаконные вооруженные формирования и террористические организации; значительный политический резонанс в обществе, серьезный политический ущерб авторитету государственной власти и существующему в стране политическому режиму[361].

Однако главная опасность этих экстремистских ксенофобских движений заключается в подрыве ими процессов формирования российской национальной культурной идентичности и неизбежном расколе ее на множество враждебных этнополитических идентичностей, что грозит серьезным обстрением мжэтнических и этноконфессиональных конфликтов в самой России и тем самым серьезно угрожает ее национальной безопасности.

5.6. Взаимосвязь межэтнических и культурно-конфессиональных конфликтов в проблемных регионах России и формы их разрешения
(на примере республики Дагестан)

Политический экстремизм в России, выступающий в форме этнического и религиозно-политического экстремизма, будучи одной из национальных разновидностей современного экстремизма, тем не менее, питается главным образом внутренними причинами. При этом огромный научный интерес для исследования этих причин представляют конкретные формы развития этнических и культурно-конфессиональных противоречий в России и реальные проблемы и формы их разрешения. В этом отношении Республика Дагестан сегодня представляет во многом уникальный объект научного и практического интереса для российских ученых и политиков-практиков. Многоэтнический Дагестан и его проблемы — это, как бы, если и не вся Россия, то уж точно, — Северный Кавказ в миниатюре.

Многие исследователи отмечают при этом своеобразную парадоксальность ситуации с развитием политического экстремизма в Дагестане. Дагестан является самой многонациональной республикой в составе Российской Федерации, но при этом в нем нет почвы для этнического экстремизма. С другой стороны, Дагестан является и наиболее исламизированной республикой в России, и при этом религиозно-политический экстремизм превратился в наиболее действенный фактор дестабилизации общественно-политической обстановки в республике. Налицо, таким образом, казалось бы, две несовместимые вещи — этническая толерантность и религиозная нетерпимость.Естественно возникает вопрос, почему факторы, препятствующие этническому экстремизму в республике, не становятся преградой и для религиозно-политического экстремизма?

В политической науке при всем имеющемся разбросе мнений относительно содержания понятия национализм достаточно давно сложилось некое общее понимание того, что это такое. Идеология национализма — это идеология, обосновывающая право этноса на создание собственного государства, а практика национализма — это борьба этноса за то, чтобы стать нацией, обладающей собственной государственностью. При этом можно выделить этнический национализм и гражданский (государственный) национализм[362]. Этнический национализм стремится к созданию моноэтничного государства или государства, где данный этнос доминировал бы во всех сферах общественной жизни, а интересы данного этноса были бы национальными интересами государства[363]. В современных исторических условиях, когда все этносы так или иначе уже включены в состав различных государств, такой национализм может проявляться уже только в форме сепаратизма.

Сегодня в мире насчитывается, по мнению различных исследователей, от двух до трех десятков этносов, развитие этнического национализма которых в ближайшие десятилетия вполне способно поставить вопрос о создании государств этих этносов. Тем более, сегодня уже есть свежие примеры развития таких процессов таких процессов в Косове, Южной Осетии или в Абхазии. Очень часто этнос, создавший собственную государственность, выступая уже от лица государства, стремится утвердить свою доминирующую роль через ассимиляцию и растворение в себе всех малых этнических групп. Здесь мы уже имеем дело с государственным национализмом. Самый свежий пример — политика грузинского режима «Грузия для грузин», приведшая к фактическому распаду грузинского государства.

Другими словами, прежде чем говорить о национализме в той или иной республике, надо ответить на вопросы: а) есть ли в республике примеры этнического национализма, то есть стремится ли какой-либо этнос к выходу из состава государства и созданию собственной государственности или ищет вхождения в другое государство или другой субъект федерации; б) есть ли в республике доминирующий этнос, монополизировавший политическую власть и выдающий свои этнические интересы за интересы всей республики; и в) есть ли при этом попытки ассимиляции более мелких этносов более крупными этническими образованиями.

В отношении Дагестана на все эти вопросы может быть дан только отрицательный ответ, хотя могут быть определенные оговорки, не влияющие в целом на существо проблемы. Дагестан — это полиэтничная республика, в которую входят наряду с коренными (собственно дагестанскими) этносами (аварцы, агулы, даргинцы, лакцы, лезгины, кумыки, рутульцы, табасаранцы, таты, цахуры) также и этносы, либо поздно вошедшие в состав Дагестана (ногайцы, русские), либо имеющие за пределами Дагестана свою основную этническую диаспору (азербайджанцы, русские, чеченцы, и, в какой-то степени, сегодня и таты). Все эти этносы обладают двойственной идентичностью в рамках Дагестана (этническая идентичность — кумык, агул и т. д. и общедагестанская идентичность — дагестанец) и тройственной идентичностью в рамках России (этническая идентичность, дагестанец, россиянин или гражданин России). Хотя третий вид идентичности более правильно было бы определять как русские, ведь другие нации за пределами России воспринимают дагестанцев именно как русских, а, как известно, идентичность — это, прежде всего, отличие от других и то, как тебя воспринимают другие.

Этнический национализм обычно начинается с ино-идентификации, когда этнос перестает идентифицировать себя с нацией, в которую он входит наряду с другими этносами (или с более крупной этнической общностью — суперэтносом) и перестает считать эту нацию (или суперэтнос) своими собственными. В дагестанской научной среде периодически возникают дискуссии по поводу того, являются ли дагестанцы самостоятельной нацией. По нашему мнению, дагестанцы не являются нацией, хотя бы по причине того, что они не обладают суверенной собственной государственностью. Существующая автономия в составе России — это государственность, не наделенная полным суверенитетом, которым обладает только общероссийское государство, в котором сегодня идет процесс формирования единой российской нации. Дагестанцы же — это скорее суперэтнос, состоящий из более мелких родственных этносов и входящий в единую российскую нацию так, как входят, например, в единую немецкую нацию такие этносы, как баварцы, тюрингцы или саксонцы. Дискутировать можно по поводу того, входят ли в этот суперэтнос дагестанские азербайджанцы, чеченцы, ногайцы или русские. Но и здесь ответ будет скорее положительный, потому что в Дагестане нет четырех главных оснований для иноидентификации его этносов.

Во-первых, название дагестанского суперэтноса — дагестанцы — не содержит налета этничности, не связано с названием какого-либо одного дагестанского этноса. Поэтому оно не вызывает у дагестанских этносов отторжения наподобие того, как южные осетины или абхазы не мыслили себя грузинами, или армяне в Нагорном Карабахе не мыслили себя азербайджанцами, эритрейцы не мыслили себя эфиопами или курды не мыслят себя турками. К сожалению, этот фактор отсутствует сегодня в самоназвании российского государства, в названии которого (России) имплицитно содержится этноним одного из народов (русских). Советский союз был лишен этого недостатка. Традиционная неприязнь поляков к России и особо культивируемая сегодня «оранжевыми» ненависть «западенцев» (собст­венно украинского этноса) к русским в Украине имеют сходные корни. Это этносы, которые долгое время входили в государство русского народа, но так и не приняли общероссийскую идентичность как свою собственную, по сути, в их глазах принятие российской идентичности означало отказ от собственной этнической идентичности, наподобие отказа от веры, от родины, от родителей. В этом отношении в Дагестане мы имеем совершенно другую ситуацию. Официальная субъектность, задаваемая паспортом, политическая идентичность, задаваемая административно-государственным устройством, человека, рожденного в Дагестане, не приходит в противоречие с его этнической идентичностью. Для представителя любого этноса Дагестана двойственный характер его идентичности — лакец-дагестанец, даргинец-дагестанец, тат-дагестанец и т. д. — это норма, которая ни у кого не вызывает сомнений.

Во-вторых, одним из ключевых факторов иноидентификации является язык. Так, например, в Азербайджане проживает большая группа этнических лезгин, обладающая не только своим собственным языком, но и развитой культурой. Официальный язык Азербайджана — азербайджанский, на нем издаются официальные документы, ведется обучение в вузах и школах, другими словами, он является языком экономики, политики, права и культуры в республике. Объективно в этих условиях лучшими возможностями для карьерного и профессионального роста обладают «истинные» носители языка — этнические азербайджанцы, в то время как лезгины должны владеть уже двумя языками. Примерно такая же ситуация сегодня сложилась и в Прибалтике, в Украине, в сходном положении находятся курды в Турции, гагаузы и приднестровцы в Молдавии. В этих условиях языковый фактор становится существенным раздражителем этнического сознания и питает этнический экстремизм национальных меньшинств. Ситуация в Дагестане в этом плане в корне отличается, хотя и дагестанцам приходится владеть двумя языками — родным и русским. Русский язык — это не только официальный язык республики, но объективно он давно превратился и в язык межнационального общения. Самое существенное заключается в том, что все дагестанские этносы в отношении владения русским языком находятся в равном положении. Существовавшее подспудно в годы советской власти недовольство тем, что этнические русские имели лучшие шансы профессионального роста в республике, сегодня утихло, поскольку численность русского населения в республике (в связи с военными действиями в регионе) резко сократилась. Важно и то, что сегодня ни один язык дагестанских этносов также не претендует на роль официального языка республики. Существовавшие в первые годы советской власти проекты возведения кумыкского языка в ранг официального языка республики (который достаточно длительное время действительно играл роль языка межнационального общения) сегодня уже невозможно реанимировать. Таким образом, в республике нет и языковых оснований для этнического экстремизма.

В-третьих,этнический национализм всегда провоцируется этнократичностью государственной власти. Этнократический политический режим отличает то, что здесь у власти находится этнократия, т. е. политически активная часть одного из этносов, контролирующая государственную власть и выбирающая в качестве государственных интересов интересы собственного этноса. Этнократическими, по сути, были практически все европейские королевства в позднее Средневековье и в начале Нового времени, когда в Европе шел процесс формирования государств-наций. Например, именно в этот период произошла ассимиляция бургундцев, эльзасцев и других этнических групп в единую французскую нацию. Получившее недавно независимость Косово на наших глазах превращается в этнократическое государство. Этнократизм является практически всегда болезнью молодых государств. Дагестанская государственность, хоть и не полностью суверенная, имеет длительную историю и восходит к временам Кавказской Албании. Государства, которые то появлялись, то исчезали на территории Дагестана и были созданы собственно дагестанскими народами всегда имели, по мнению дагестанских историков, полиэтничный характер. Перемещался лишь административный центр — Дербент, Хунзах, Кумух, Тарки и т. д. Неслучаен тот факт, что в Дагестане, несмотря на всю его бурную и часто трагическую историю, не было зафиксировано ни одного случая ассимиляции даже самого малого этноса. Главная причина этого в том и заключается, что Дагестан не знал собственной этнократической государственности, что этнократизма нет в дагестанской политической традиции.

В то же время сегодня в республиканских публичных дискуссиях большое место занимают обвинения действующей власти в этнократических поползновениях, что, на наш взгляд, несправедливо. Обвинять в этнократизме дагестанскую политическую власть нет оснований. Хотя правы, конечно, и те, кто недоумевает, почему в течение шестидесяти лет первым лицом в республике становится либо аварец, либо даргинец. Но сути это, тем не менее, не меняет. В прошлых дагестанских государственных образованиях представители одного этноса находились у власти и более длительные периоды, если же резиденция наследника оказывалась в другом населенном пункте, то туда переносилась даже столица. Сегодня, конечно, трудно представить, чтобы столица Дагестана переносилась бы из Махачкалы в Леваши, или Хунзах, или в какой-нибудь другой город. Дагестанская политическая элита в этом отношении является, возможно, наиболее умудренной в вопросах формирования межнационального баланса среди элит российских национальных республик. Понимание недопустимости нарушения этого баланса укоренено в этой политической элите уже где-то даже на генетическом уровне.

Поэтому, действительная проблема здесь сегодня не в государственной власти, а в живучести догосударственных структур и форм жизни в дагестанском обществе. Патрональность, клановость, коррупция, семейственность и т. д., пронизывающие республиканские политические и хозяйственные структуры и воспринимаемые дагестанцами как проявления этнократизма, на самом деле являются отзвуками безгосударственных вольных обществ, периодически возрождавшихся на развалинах той или иной дагестанской государственности, чьи традиции и патриархальный уклад жизни в психологии и быту дагестанского общества во многом не преодолены и сегодня. Республиканской научно-публицистической литературе присуща определенная идеализация дагестанских вольных обществ. Но, несмотря на их несомненные достоинства, характерные для своего времени, это были все-таки безгосударственные и достаточно замкнутые общественно-административные образования с особой внутренней самоорганизацией, предполагавшей совершенно разные формы отношений внутри общества и с внешним миром. Восприятие других как чужих, набеги и грабежи — это тоже ведь из арсенала вольных обществ.

Возможно, дагестанским историкам и аналитикам будет небезынтересно проанализировать, как широко распространены сегодня среди выходцев из того или иного региона республики семейственность и клановость, и провести параллели с вольными обществами, существовавшими в этих регионах. Дагестанцы не без основания гордятся адатами и традициями, сложившимися исторически в их сельских джамаатах и общинах. Но нельзя забывать при этом, что — это адаты и традиции, сложившиеся также в догосударственных структурах и существенно отличающиеся друг от друга и от джамаата к джамаату. Они хороши в общностях, где живет несколько сотен человек, связанных землячеством и родством. Но они не могут регулировать отношения в общностях, состоящих из тысяч, десятков и сотен тысяч человек, потому что в таких общностях адаты одних неизбежно придут в противоречие с адатами других. А государство и является объединением многих тысяч и миллионов людей. Известна ведь непримиримая борьба имама Шамиля с дагестанскими адатами и обычаями. В основе этой борьбы лежали, прежде всего, не религиозные мотивы, а стремление утвердить в формируемом им государстве единые нормы поведения, единые нормы властвования и подчинения, то есть закон. В больших общностях, прежде всего в государстве, на смену традициям и адатам приходит закон как всеобщий регулятор общественных отношений. В современных же дагестанских политических структурах довольно много людей, над которыми довлеют адаты и обычаи отдельных общин и джамаатов, то есть догосударственные нормы общественной жизни. Практическая политика таких деятелей, которая на поверхности воспринимается как этнократическая, в сущности, является местечковой политикой.

В-четвертых, этнический экстремизм очень часто является следствием некомпетентности. Чужой — это иной, неведомый, а значит враждебный. Эта парадигма восприятия заложена в этническое сознание человека еще с первобытных времен. В народе не зря говорят: узнать — значит, понять, а понять — значит, простить. Многие исчезнувшие цивилизации стали жертвами незнания и непонимания. Неисчислимо количество памятников культуры, потерянных безвозвратно. Глубокое невежество в религиозных вопросах лежит в основе религиозно-политического экстремизма. Если бы не оно, разве уничтожали бы афганские талибы древнейшие памятники буддизма в своей стране? Народы Дагестана отличает глубокое знание культуры и обычаев друг друга. Дагестанцы очень хорошо за многие века совместной жизни изучили достоинства и недостатки друг друга. Поэтому они хорошо друг друга понимают.

Таковы четыре главных основания, препятствующих возникновению этнического экстремизма в республике. Безусловно, этот перечень можно расширить. К нему, несомненно, следует добавить и конфессиональную общность народов Дагестана. Но эти причины представляются ключевыми. Каждое из этих оснований, взятое в отдельности, присутствует в той или иной мере в разных странах или регионах России, полиэтничных по составу, что, тем не менее, не гарантирует им невозможность рецидивов этнического экстремизма. Уникальность Дагестана в том и заключается, что все эти основания присутствуют здесь все вместе и одновременно.

Если попытаться теперь сопоставить эту ситуацию с ситуацией в области религиозно-культурных отношений, то мы увидим, что здесь из таких же условно четырех факторов два фактора религиозной терпимости в республике не работают. Двуязычие в религии и общность символов мусульманской идентичности — это, в общем-то, то, что никем практически не оспаривается. Основные же проблемы здесь связаны с конкуренцией религиозных элит и некомпетентностью основной массы новообращенных в религиозных вопросах. В Дагестане, как и во всем мусульманском мире, сформировалась своеобразная религиозно-бюрократическая аристократия, чей социальный статус и материальное благополучие связаны с консервацией определенных религиозных форм и институтов. Она абсолютно невосприимчива к новому, полагая его извращением традиционных норм ислама, отталкивая тем самым молодое поколение, выросшее в совершенно иных условиях. Ведь было в исламе время, когда суфизм воспринимался как враждебное религии направление, а известные суфии подвергались преследованиям, и некоторые из них были даже казнены. Религиозно-политический экстремизм во многом проистекает из того, что во внутрирелигиозные споры и дискуссии, за которыми стояли интересы реальных религиозных элит, были вовлечены политические институты, прежде всего органы государственной власти. Такое положение дел подчас наблюдается и сегодня, что позволяет экстремистски настроенным религиозным группам политизировать внутрирелигиозные проблемы и противоречия.

Другой фактор, связанный с компетентностью в религиозных вопросах, также не работает. В пореформенные годы в результате размыва идеологического ядра русско-европейская культура, ставшая неотъемлемой частью советской идентичности в национальных республиках, потеряла тот стержень, который интернационализировал по большому счету ее основные ценности.Этот идеологический вакуум быстро был заполнен традиционными религиозными ценностями. Столкновение двух ценностных миров не могло не привести к их поляризации. Например, сегодня в дагестанском обществе, особенно среди молодежи, можно уже реально вычленить два слоя, чьи ценностные ориентации радикально отличаются. С одной стороны, это крайне исламизированный мир, где восприняты не только духовные ценности ислама, но и образ жизни, продиктованный нормами шариата. С другой стороны, мир крайней европеизации, где культивируются не только достоинства, но и худшие образцы западного образа жизни. Крайности религиозного образа жизни принимают экстремистский характер в силу глубокого религиозного невежества молодого поколения, чьи ценностные установки сформировались в условиях утерянной религиозной культуры. Новообращенный, не обладая еще достаточными знаниями в вопросах веры, склонен принимать обрядовую сторону религии за ее сущность, форму за содержание, кажимость за действительность. Существенное значение при этом имеет и то, что растущая религиозность нашего общества не становится объектом государственно-политической рефлексии в масштабах всей страны, и соответственно, слабо влияет на деятельность государственных органов по общественной регламентации и правотворчеству. Все это в конечном итоге и предопределило то, что религиозный фанатизм, соединяясь с различными формами социального протеста, принимает экстремистский характер.

Хотя в Дагестане, как уже говорилось, нет почвы для этнического национализма, в последние годы стали появляться публикации и выступления представителей некоторых дагестанских этносов, прежде всего, со стороны интеллигенции о том, что некоторые дагестанские этносы якобы нуждаются в культурно-территориальной автономии или иной форме этнического самоопределения. Поэтому необходимо упомянуть и о роли интеллигенции в предотвращении политического экстремизма в республике.

Интеллигенция как наиболее образованная и политически отзывчивая часть этноса способна наиболее полно отражать уровень общественного сознания собственного этноса, формулировать и доводить до общества его действительные интересы. Что, в общем-то, большая часть дагестанской интеллигенции давно и успешно делает. В то же время есть в каждом дагестанском этносе и определенная прослойка интеллигенции, которая отражает иллюзии общественного сознания этноса и его мнимые интересы. Причина этого заключается в том, что наряду с общей маргинализацией населения республики произошла в определенной степени и маргинализация интеллигенции. С одной стороны, массовая внутренняя миграция вызвала очень большую концентрацию интеллигенции в городах республики. Многие люди, не обладающие необходимым уровнем профессиональной подготовки, в массовом порядке заполнили в последние десятилетия должности в университетах, институтах, средствах массовой информации, органах государственной власти, привнося при этом в научно-публицисти­ческую среду и политическую практику самоуверенность невежды и недоучки. Одновременно в городах республики появилось второе поколение интеллигенции, родившееся уже в городе и обладающее достаточно высоким уровнем профессиональной подготовки. Но эта часть интеллигенции оказалась в ситуации, объективно оторванной от собственного этноса. В своем большинстве они не знают языка, соответственно им закрыт доступ к литературе и культуре своего народа. Осталось только самоназвание — я — аварец, я — табасаранец, я — даргинец и т.д. Это поколение, которое можно назвать уже «пятнадцатым этносом» республики, живет не действительным знанием собственного этноса, а его мифами.

Можно спорить с известным высказыванием М. Горького о том, что интеллигенции присущ философический пессимизм и прочие уродства мысли. Но маргинальность и невежество в этнических и религиозных вопросах в среде интеллигенции способны расколоть общественное сознание через возведение несущественных проблем в существенные, подменяя содержание формой, а кажущееся принимая за действительное. Мы сегодня уже видим, как земельные споры сводят к этническим, а теологические расхождения к религиозному конфликту. Этническое разнообразие и религиозно-культурное своеобразие — это главное богатство Дагестана. Долг ответственной экономической, политической и интеллектуальной элиты республики и состоит в том, чтобы выработать механизмы противодействия экстремистскому размыванию этого нашего общего богатства»[364].

Дагестан — это регион России, где политический экстремизм сегодня наиболее активен. Наш анализ развития этого негативного социального феномена в данном регионе позволяет сформулировать следующие основные выводы относительно причин его возникновения, форм развития и основных направлений противодействия этому негативному социальному феномену.

Во-первых, идеологией политического экстремизма в республике является радикальный исламский фундаментализм. Религиозный характер политического экстремизма проистекает из того, что национальная идентичность Дагестана находится сегодня в расколотом состоянии. С одной стороны, здесь традиционно сильны позиции ислама и влияние исламской цивилизации, с другой стороны — русско-европейская культура и связанный с ней образ жизни стали за годы советской власти органической частью духовного мира и быта дагестанцев.

В постперестроечные годы в результате размытия идеологического ядра русско-европейская культура потеряла тот стержень, который интернационализировал ее основные ценности.Этот идеологический вакуум в Дагестане быстро был заполнен религиозными ценностями. Столкновение двух ценностных миров не могло не привести к их поляризации, следствием чего и стал раскол национальной идентичности. Сегодня в дагестанском обществе, особенно среди молодежи, можно уже реально вычленить два слоя, чьи ценностные ориентации радикально отличаются. С одной стороны, это крайне исламизированный мир, где восприняты не только духовные ценности ислама, но и образ жизни, продиктованный нормами шариата. С другой стороны, мир крайней европеизации, где культивируются не только достоинства, но и худшие образцы западного образа жизни.

Раскол идентичности неизбежно поляризует и политическое пространство республики, обремененное, ко всему прочему, коррупцией и клановостью. Парадокс религиозно-политического экстремизма заключается в том, что религия, предназначенная по свое природе усмирять агрессивные начала в человеческой природе, становится знаменем агрессии и террора против других только на том основании, что они другие. Очевидно, что это извращение гуманистической сущности религии не имеет ничего общего с ее действительной природой. Религиозная оболочка политического экстремизма, особенно когда он использует террористические методы, это не более чем мимикрия. Он может облачаться в любые идеологические одежды, если они позволяют легитимировать в какой-то степени в общественном мнении их деструктивные действия. В Дагестане, например, он прикрывается авторитетом ислама, в других регионах могут быть другие формы мимикрии. Важно при этом подчеркнуть, что в республике нет экстремизма на этнической почве. На наш взгляд, этническая толерантность дагестанских народов — это следствие их этнокультурной компетентности, сформировавшейся в результате длительной межэтнической и межкультурной коммуникации. Такой компетентности нет в религиозных вопросах не только в силу атеистического прошлого, не только в силу многочисленности новообращенных, далеких пока от понимания реальной сущности собственной веры, но и в силу глубокой политизированности современных конфессиональных отношений.

Во-вторых, практикой религиозно-политического экстремизма в Дагестане является терроризм. Террористический характер политического экстремизма в республике обусловлен рядом причин. Бескомпромиссность идеологического противостояния, особенно характерная для конфликтов на религиозно-этнической почве, в условиях подмоченной в прошлом легитимности политической власти в республике принимает формы вооруженного противостояния различных группировок. Налицо и остаточный шлейф чеченских событий, способствовавших в свое время профессиональной подготовке и переподготовке многих террористических групп не только для Дагестана, но и для Кавказа в целом.