А. Я. Мещеряков Историко-культурные особенности японского тоталитаризма

// История и современность, № 2, сентябрь 2009 С. 61–77.

Как и всякий другой, ХХ в. был веком утопий.

Попытка построения утопий наблюдалась и в СССР, и в наци­стской Германии, и в Японии. Социалистический Советский Союз строил мировой коммунизм, нацистская Германия - «новый поря­док» в Европе, императорская Япония - «сферу сопроцветания народов в Великой Восточной Азии». «Светлое будущее», «великая миссия», «вечный мир», «всеобщее счастье» прочно входят в сло­варь этих утопий. Основным средством для достижения этих целей выступает насилие. Насилие как над собственным населением, так и над другими народами. Насилие информационное, культурное, физическое, военное.

Мобилизация, план, коллективизм, единение, борьба являются неотъемлемыми чертами жизни и идеологии таких государств. При этом интересы каждого конкретного человека подлежат игнориро­ванию и почитаются за «тлетворный индивидуализм». Единицами социального измерения выступают классы, страны, народы. «Пол­ноценным» может называться только такой человек, который сли­вается с массой. Эти массы имели свою собственную гордость, они осознавали себя творцами истории, с легкостью и удовольствием впадали в экзальтацию.

Привычная точка зрения состоит в том, что эти люди являлись обманутыми жертвами изобретательных и бесчестных политика­нов, которые всегда преследовали свои корыстные интересы. Тота­литарное государство есть плод деятельности огромного количества людей, каждый из которых несет свою долю ответственности. Индивидуальная мера этой ответственности, безусловно, различна, но попытки оправдания «народа» неизбежно ведут к его моральной и физической деградации.

И Япония, и Германия, и СССР приобщились к индустриализа­ции сравнительно поздно. При этом индустриализация там осущест­влялась невероятно быстрыми темпами, руки работали быстрее, чем голова, чувства не поспевали за моторами. Гордясь промыш­ленной и военной мощью своей страны, люди одновременно тоско­вали по патриархальности прежних времен. Развитие городской цивилизации приносило разнообразие, которое зачастую воспри­нималось как хаос. Деревенское деление на «своих» и «чужих» распространялось на классы и нации, достигало государственных границ. Люди, выброшенные из деревни в город, лишались корней и сдерживающих механизмов традиционного общества. Они пред­ставляли собой самостоятельный субъект исторического творчест­ва. И в то же самое время они были податливы и представляли со­бой прекрасный объект для внушения и манипулирования, они са­ми хотели «централизации» своих чувств и эмоций, ибо не могли выдержать испытания одиночеством и индивидуализмом. Эти лю­ди страдали от стрессов, неврозов и комплекса агрессивности, они искали и с легкостью находили врагов как внутри страны, так и за ее пределами.

Нацисты, японские почвенники-националисты и советские коммунисты видели земной рай по-разному. В нацистском раю не было евреев и цыган, зато были другие этносы, которые трудились на благо арийцев. В японском раю под названием «сфера сопроцве- тания в Великой Восточной Азии» великая Япония была носитель­ницей света и морали, она вела за собой другие народы, угнетенные «белыми» империалистами, вела в счастливое будущее. Там гос­подствовала «гармония», которая понималась как строгая иерархия, где каждый народ занимает положенное ему место. Коммунистиче­ский рай рисовался как социальная гомогенность, никаких нацио­нальностей там вообще не было, не было и классов - там все были равны.

Несмотря на все различия чаемого будущего, методы построе­ния рая бывали до боли похожими. Проектировщики утопий с вни­манием и подозрением следили друг за другом и с готовностью пе­ренимали чужой опыт, выдавая его за свои собственные наработки. Тоталитаризм имел международный характер, одна тоталитарная страна не могла существовать без другой. За крахом нацистов по­следовал немедленный крах тоталитарной Японии. После этого то­талитаризм советский вступил в фазу самодемонтажа и агонии - без энергетической подпитки со стороны его творческий потенциал оказался исчерпанным на удивление быстро.

Японские, нацистские и советские руководители были людьми экзальтированными и малообразованными.

После кончины императора Мэйдзи (1912 г.) Япония все боль­ше вовлекалась в международные проекты, в которых участвовали «передовые» и «цивилизованные» страны. Япония участвовала в международных выставках, Первой мировой войне, проводила ин­дустриализацию. Ее поражали те же недуги, что и другие страны, вступившие на этот путь. Урбанизация и модернизация вели к раз­рушению прежней среды социального обитания, которая имела своим истоком стратификацию, основанную на происхождении, местожительстве, роде занятий, половой и возрастной принадлеж­ности. Все это приводило к усилению многообразия, восприни­мавшегося как нарастание аморфности и хаоса, утеря идентичности и предсказуемости жизни. Япония была в достаточной степени вовлечена в меж­дународное разделение труда, мировой экономический кризис не обошел ее стороной и подталкивал к радикализации эмоций и по­ступков.

Формирующиеся политические партии, создаваемые ими в 20-х гг. ХХ в. кабинеты отличались недолговечностью, они тоже воспринимались как проявление хаоса и были лишены должной степени легитимности. Имущественное расслоение и коррупция усугубляли это ощущение. От нетерпе­ния до нетерпимости оставался один шаг.

В противостоянии с нараставшим многообразием жизни роди­лось ощущение, что его можно преодолеть за счет осуществления общенационального проекта, в котором ведущую роль суждено сыграть человеку в форме. Этот проект предусматривал решитель­ное расширение пространства, подконтрольного Империи. Именно вокруг такого проекта и объединились японцы. Им казалось, что организация страны по армейскому образцу способна структуриро­вать хаос. Агрессия в Северном Китае и создание марионеточной «империи» Маньчжоуго (1932 г.) вызвали восторг и подняли авто­ритет армии.

В отличие от СССР и Германии, где формирование тоталита­ризма в значительной степени являлось следствием экстремальных обстоятельств - реакцией на бедствия Первой мировой войны, Япония в этой войне принимала минимальное участие (ограничен­ные операции по захвату немецких владений - Циндао, Каролин­ских, Маршалловых и Марианских островов, временная оккупация советского Дальнего Востока и Северного Сахалина), жертв было мало (около пяти тысяч человек), а потому японский вариант тота­литаризма следует считать наиболее «чистым» и «беспримесным» случаем тоталитаризма мирового, тоталитаризма, который одушев­лялся абстрактными соображениями и поэтическими эмоциями. Главной из них было желание того, чтобы Японию стали по- настоящему «уважать» в мире. Запад продолжал воспри­нимать японцев как «желторотого подростка», который необосно­ванно стремится войти в компанию взрослых «белых людей».

В отличие от Германии и СССР японской государственной конструкции, в центре которой находилась фигура священного им­ператора (Хирохито, посмертное имя - Сёва, на троне с 1926 по 1989 г.), не требовалось лишний раз доказывать свою легитим­ность. В связи с этим риторика и используемые ею метафоры име­ли освященную веками ауру. Образцовым культурно-военным ге­роем объявлялся мифический первоимператор Дзимму. Ни один японский идеолог не мог рассчитывать на успех, апеллируя к открытому разрыву с ис­торией, которая представлялась как последовательность правлений императоров, династическая линия которых не знает перерыва. В этой непрерывности виделась одна из основных особенностей уникального государственного устройства страны.

Открыто объявлялось, что без императора не суще­ствует японского народа. Беспрекословное уважение к старшим по возрасту, заимствованное из конфуцианской идеологии, обеспечи­вало устойчивость всей конструкции. В связи с этим апелляции к молодому поколению, которому «принадлежит будущее», в Япо­нии не имели места. Япон­ское государство было образованием геронтократическим.

В связи с этим у архитекторов японского тоталитаризма отсут­ствовали смелость и дерзость, которые обнаруживались у их запад­ных «коллег». И потому японский тоталитаризм не сумел (не захо­тел) создать грандиозного «стиля» (в искусстве, живописи, архи­тектуре, литературе), хотя бы отдаленно напоминающего творения, вдохновленные нацизмом и коммунизмом.

Японцам предлагалось провести операцию самоотождествле­ния прежде всего через переживание слиянности со своим импера­тором. В то же самое время была задействована и другая состав­ляющая - природа и земля Японии. Ход рассуждений был таков: поскольку земля Японии создана синтоистскими божествами, сама она, ее природа и климат не могут быть не прекрасны. Выискивание метафор единения носило маниакальный характер. «Единая семья, единая деревня, единое го­сударство» - так была устроена «вертикаль власти» в ее японской интерпретации. И, разумеется, прекрасные японские обыкновения находят свое выражение в родном языке, которому тоже нет рав­ных.

Японский тоталитаризм отвергал способы общественного раз­деления, свойственные для европейского тоталитаризма. Этим объ­ясняется тот факт, что в Японии не было создано политической партии, которая провозглашалась бы ведущей общественно- политической силой. Японский император возглавлял не партию (часть народа), а весь народ (во время войны все японские семьи были объединены в пятидворки, которые служили первичной ячей­кой тоталитарного общества). Японцы представляли себя гомоген­ной и уникальной нацией. В связи с этим все политические разно­гласия провозглашались вторичными. За все время существования японского тоталитаризма он подверг репрессиям крайне незначи­тельное число японцев (несколько тысяч - в основном людей ком­мунистических убеждений). После 1937 г., то есть после начала «большой войны» в Китае, когда система приобрела окончатель­ную жесткость, в стране был казнен по политическим мотивам все­го один японец (Одзаки Хоцуми, информатор Рихарда Зорге). Счи­талось, что японец не может быть врагом японцу, со временем он обязательно осознает свою национальную принадлежность и «ис­правится». Агрессивность канализировалась почти исключительно в сторону иностранцев.

Единство «японского народа» обеспечивалось с помощью по­следовательного применения мифов-метафор, превращавших японцев в «уникальный» народ.

Япония имеет уникальное общественное устройство, в основе которого лежит непрерывная императорская династия; японцы об­ладают уникальным чувством верноподданичества; уникальным чувством долга по отношению к семье; для японца коллективные ценности превалируют над индивидуальными, а «духовное» много важнее «материального»; государство как таковое имеет статус сверхценности; целью жизни является смерть во имя родины и им­ператора; японец не боится смерти; японцем следует родиться, им невозможно стать; японца может понять только японец.

Все эти «сверхценности» были изобретением новейшего време­ни, но позиционировались как древние и исконные.

Принимая новое за воспоминания о славном прошлом, японцы демонстрировали уникальное легковерие, а это означает, что они испытывали потребность в такой вере. Она основывалась на кре­стьянском делении мира на «своих» и «чужих». Сейчас это деление было проведено по государственной границе, которая одновремен­но являлась границей этнической. В отличие от Германии и СССР, где главная поддержка режима обеспечивалась горожанами (город­ские низы, рабочие, значительная часть интеллигенции), в Японии именно крестьянство с наибольшим энтузиазмом восприняло тота­литарную идеологию.

Демонстрируя уникальное желание повиноваться, японцы од­новременно лишались всяких механизмов защиты против идей своих лидеров, которые убедили себя и других японцев в том, что крепость «японского духа» способна компенсировать недостаток ресурсов, экономическую, научно-техническую и военную отста­лость.

Ксенофобский потенциал японского общества был крайне ве­лик. После катастрофического землетрясения 1923 г. по Токио рас­пространились слухи, что корейские и китайские рабочие плани­руют свержение императора, отравляют воду в колодцах, и тогда по городу прокатились погромы, в результате которых было убито несколько тысяч корейцев и китайцев. Поскольку погромы были стихийными, непосредственно не направляемыми государством, это свидетельствует о высочайшем уровне ксенофобии в тогдаш­нем японском обществе.

Японцы осознавали себя как «уникальную» нацию, предназна­чением которой является избавление Азии от колониального гос­подства «белого человека». В Азии, где процветает «гармония», понимаемая как иерархия наций и стран, в которой Японии при­надлежит ведущая роль, Япония не планировала ни уничтожения азиатских наций, ни создания концентрационных лагерей. Тем не менее, расчет на азиатскую «гармонию» оказался неверным: у «азиатов» отсутствовала «азиатская» идентичность, лидеры нацио­нально-освободительных движений воспринимали с подозрением идею иерархии, столь понятную самим японцам, местные крестья­не не желали добровольно делиться с японской армией своим доб­ром и считали японцев оккупантами. Попытки японцев ввести свои «цивилизованные» порядки воспринимались как разрушение тра­диционных устоев жизни, не скрываемое ими чувство собственного превосходства вело к росту озлобления. Отношение к не-японцам как к неодушевленным предметам приводило к эскалации насилия и повсеместному возникновению движений сопротивления. Выра­жение «неодушевленный предмет» не является авторской метафо­рой. В текстах того времени содержатся буквальные утверждения, что враг является «предметом» (буттай). Такой способ дегуманиза­ции противника объясняет многие из тех зверств, которые были со­вершены японцами по отношению к иностранцам.

Только при таком отношении к врагу как к неодушевленному предмету японская газета «Токё нитинити симбун» (13 декабря 1937 г.) могла поместить сообщение, согласно которому два млад­ших лейтенанта поспорили о том, кто из них сумеет с помощью японского меча отрубить большее количество китайских голов. Лейтенанты сумели установить «сверхрекорд» - один из них отру­бил 105 голов, а другой - 106. Участники состязания не сумели ус­тановить, кто из них первым перешел рубеж в сто голов, а потому поставили себе следующую цель - 150 голов. Газета поместила и фотографию лейтенантов, которые опираются на свои мечи. Тех­ническая возможность установления такого «рекорда» сомнитель­на, однако не подлежит сомнению, что только в атмосфере полной дегуманизации китайских мужчин призывного возраста журнали­сты могли генерировать подобную информацию. Суть сообщения состояла не в возбуждении ненависти, а в воспевании непревзой­денных достоинств японского меча в качестве высшего проявления самурайского духа (в европейских армиях того времени культовая значимость холодного оружия была уже почти утрачена). Что до китайцев, то они позиционировались в качестве пассивного (не­одушевленного) объекта воздействия чудо-меча. Следует при этом заметить, что случаи реальных преступлений японской армии в Китае тщательно цензурируемой прессой единодушно замалчивались.

Для японца того времени концепт равенства был по определе­нию абсурден. Это касается жизни как в самой Японии, так и вне ее. Однако если воплощение принципа иерархии внутри Японии приводило к стабилизации, то за ее пределами - к новым и новым конфликтам. В отличие от СССР и Германии японский тоталита­ризм был в гораздо меньшей степени озабочен поисками врагов внутри страны, его агрессивная составляющая реализовывалась по преимуществу в отношении к неяпонцам.

Государственный курс на экспансию и модель расширяю­щегося пространства противоречил «национальному характеру» - личному и историческому опыту, направленному прежде всего на освоение пространства ближнего, а не дальнего. В тогдашней Япо­нии наибольшее количество памятников было поставлено мальчику Киндзиро (взрослое имя - Ниномия Сонтоку, 1787-1856 гг.). Эти небольшие статуи обладали типовой иконографией: за спиной мальчика - вязанка хвороста, в руках - открытая книжка. Любящий учение мальчик возвращается с гор, чтобы дать семье тепло... Здесь важно направление движения - не преодолевать пространст­во, не проповедовать, не покорять неверных, не уходить, а возвра­щаться домой. Находиться дома и обладать империей. При такой поведенческой модели расчет на экспансию был обречен на провал.

Территориальная экспансия не вызывала сколько-нибудь серь­езных возражений - точно так же, как и сопутствующие ей ограни­чения во внутренней жизни. Общество представляло (желало пред­ставлять) себя единой семьей во главе с отцом-императором, кото­рый одновременно являлся и главнокомандующим. Лозунг эпохи «Сто миллионов сердец бьются, как одно» был воспринят с пугающей буквальностью. В течение многих веков японцы вели сверхоседлый образ жиз­ни и имели крайне ограниченный исторический опыт освоения дальнего пространства и непосредственных контактов с не­японцами. Это привело к развитию «близорукости» - невозможно­сти адекватно оценивать свои возможности в другом пространстве. Только при таком оптическом изъяне могло случиться так, что страна ввергла себя в войну на огромных просторах против сил коалиции, которые многократно превосходили мощь Японии. Не в си­лах одержать победу над врагом, японец превращал войну в борьбу с самим собой и все больше задумывался о достойной смерти. Культ героя все больше отдавал некрофильством. Крайним случаем такого отношения к жизни и смерти являются камикадзе.

От японца требовались повиновение, способность преодолевать тяготы. От него требовалось сделать «все возможное». При этом эффективность действий стояла на втором месте. Социализация японца проводилась с таким расчетом, чтобы он «правильно» вел себя. Для этого он должен был зазубрить бесконечное количество инструкций, его телесное поведение представляло собой набор фиксированных поз и действий, что находило свое соответствие в традиционной концепции «церемониальности» поведения. Церемониальность - это то, что отделяет культуру от варварства. Поэтому-то и вся армейская жизнь воспринималась обществом не столько как ограничитель индивидуальности и сво­боды, сколько как приближение к культурности. Чем больше пра­вил поведения, тем больше и запас культурности. Церемониал - это ограничения, налагаемые на поведение человека некоей высшей внешней силой. В жизни воина она реализуется с помощью беско­нечных инструкций, какими японская армия была особенно богата даже по сравнению с другими армиями мира. В самом начале руко­водства для солдата фиксируются ситуации, когда он должен был отвешивать самые разные виды поклонов. Таких ситуаций состави­тель руководства насчитывает 49!

Однако то, что подходило для мирной предсказуемой жизни, в боевых условиях, когда каждую минуту приходится принимать са­мостоятельные решения, не выдерживало испытания. Однако это не смущало японцев. Главными военными героями объявлялись вовсе не те, кто продемонстрировал свои военные умения, а те, кто погиб с достоинством. Не одержать победу, а принять достойную смерть и покрыть себя славой. В 1943 г. Япония потеряла два ост­рова в Алеутском архипелаге. Гарнизон Кыски успешно эвакуиро­вался, гарнизон Атту был полностью истреблен. После убийствен­ных бомбардировок японские солдаты (обессилевшие от голода, лишенные боезапаса, раненые, контуженые) не сдались, а подня­лись в полный рост и пошли в последнюю смертельную атаку, не имея никаких шансов ни на спасение, ни на победу. О воинах с Кыски японская пресса почти не писала, хотя по всем меркам во­енного искусства это была успешно проведенная операция, спас­шая гарнизон от неминуемой смерти. Именно солдаты с Атту пре­вратились в метафору доблестного служения родине и императору. Специально подчеркивалось, что командующий гарнизоном пол­ковник Ямадзаки не просил о подкреплении, боеприпасах, прови­анте - не задумываясь о таких «мелочах», он принял решение по­гибнуть.

Считалось, что поступая на военную службу, солдат избавляет­ся от своего тела - в том смысле, что оно теперь не управляется са­мим солдатом, а выполняет указания командиров, которые воспри­нимаются как прямые указания императора. Тело отчуждалось в пользу родины и императора. Плохое выполнение своих обязанно­стей означает отсутствие верноподданнического духа. «Смерть красит че­ловека», - таково было убеждение японцев того некрофильского времени. Культ героической смерти является неотъемлемой частью войны. Тоталитарные страны особенно падки на него. Однако ни в нацистской Германии, ни в Советском Союзе он не достигал той степени интенсивности, которая была присуща Японии.

Япония потерпела жестокое поражение. Не только военное, но и идейное. Впервые в своей истории она подверглась оккупации. Нужно отдать японцам должное: они извлекли из своего поражения немало уроков и приступили к строительству другой Японии, где главной ценностью является мирное созидание.

После войны все силы Японии были отданы экономическому строительству. Японское государство и общество не потеряли управляемости. Японцы не потеряли трудовых навыков, трудолю­бия и тяги к знаниям. Война принесла им множество страданий, но они не потеряли желания гордиться своей страной. Перенаправив свои знания и энергию с производства военной продукции на про­изводство продукции мирной, Япония сумела осуществить то, что часто называют «второй индустриализацией». Испытывая преж­нюю гипертрофированную потребность в самоидентификации, японцы сконцентрировались на переживании уникальности своей культуры и обычаев. У внимательного наблюдателя эта «уникаль­ность» весьма часто вызывает сомнения, однако отсутствие агрес­сивной составляющей послевоенного японского культурного на­ционализма вызывает уважение.

Михайленко В. И. Современные исследования тоталитаризма //

В декабре 1996 г. мне довелось принять участие в международной конфе­ренции в Милане «Современность и кризис идеологий в европейском контек­сте», посвященной 100-летию со дня рождения философа и идеолога итальян­ского корпоративизма Уго Спирито. В конференции участвовали Франсуа Фюре, Эрнст Нольте, Эмануеле Северино и другие известные исследователи полити­ческих идей и идеологий.

Приведу слова Дж. Моссе, американского ученого, еврея, вынужденного эмигрировать из Германии после прихода Гитлера к власти: «...массовый тер­рор, который обычно рассматривается как неотъемлемая часть тоталитаризма, в самом начале не использовался фашистскими режимами. Чтобы быть точнее, отметим иные формы подавления индивидуальности, которые не следует отно­сить к массовому террору. В первые годы фашизма у власти от большей части населения требовались лишь разнообразные формы конформистского поведения».

Мне хотелось бы напомнить высказывание еще одного корифея мысли — философа М. Мамардашвили: «...никакого сталинизма не существовало... На самом деле Сталин — это продукт миллионов "самовластий", вернее, их сфоку­сированное отражение. Об этом, кстати, он и сам говорил, признаваясь, что партия создала его по своему образу и подобию... Адекватным их сознанию оказался Сталин. Поэтому он и стал тем, кем стал».

Отсюда переходим к самому важному типологическому признаку тоталита­ризма — массовизму. Если попытаться выстраивать иерархию признаков тота­литаризма, то первым и наиболее важным среди них я бы поставил массовизм.

Это понятие созвучно с «восстанием масс», о которых в 30-х гг. говорил Х. Ортега-и-Гассет, и с «национализацией масс», о которой писал Дж. Моссе.

Тоталитаризмы 20-30-х гг. рождены модерностью, массовым обществом, урбанизацией и окопным опытом Первой мировой войны.

Таким образом, тоталитаризм прежде всего является феноменом масс, свя­занным с поведенческими стереотипами масс. Все тоталитарные попытки в ХХ в. изменить естественный ход истории были вызваны самим историческим процессом, имели глубокие корни в массовом сознании и массовую поддержку.

Начиная с Французской революции, когда массы впервые проявили себя как протагонисты истории, последующие два века прошли под знаком массо­вых движений. Дж. Моссе охарактеризовал этот процесс как «национализа­цию, масс».

Тоталитаризм всегда связан с «мобилизацией масс», он является антитезой правовому государству. Все тоталитарные режимы противопоставляли прямую демократию представительной демократии, в центре которой находились идеи «народного суверенитета», «прямого управления народа», «всеобщей воли» (в духе Ж. Ж. Руссо). Лидер — вождь, дуче, фюрер, каудильо и др. — выражал «всеобщую волю народа». Однако свободное выражение воли было несовмес­тимо с тоталитарной практикой.

Народные ритуалы, культы, имевшие давние исторические традиции, чаще всего христианские и/или языческие, были одним из средств вовлечения масс в политическую жизнь и выполняли не менее важную роль, чем насилие. Дж. Моссе обращает внимание на важную посредническую функцию нового политического стиля в массовом обществе. В соответствии с новым политическим стилем «диктатор и народ более не противопоставлялись друг другу». «Напротив, новый политический стиль выполнял посредническую мис­сию между ними, подменяя ту роль, которую парламент выполняет в либе­ральном государстве. Через ритуалы и праздники, мифы и символы народ при­влекался к активному участию. Для миллионов людей это была истинная де­мократия..». Используя новый политический стиль как выражение демократии, итальянский фашизм и германский национал-социализм были в состоянии поддерживать консенсус и тем самым скрывать их провалы в со­циальной и экономической областях.

Во всех тоталитарных режимах первостепенную роль играла проблема вос­питания «нового человека» и создание гомогенного массового общества, в ко­тором индивидуальное «я» подчинялось коллективу. В основе декларируемой морали чаще всего находились идеи жертвенности, национальной мистики. Молодежь воспитывалась в духе известного в Италии и Германии лозунга («Верить, повиноваться, сражаться»). Через дей­ствия в духе этого лозунга должна была реализовываться личность.

Фактором внутренней мобилизации масс, как правило, служит внешний или внутренний враг — на базе расизма или социальной ненависти. Проще всего ее организовать на основе экзальтирования примитивных животных ин­стинктов.

Вспоминаю острейшую дискуссию в Италии в конце 70-х гг. в связи с вы­ходом очередного тома Р. Де Феличе, обращенного к биографии Муссолини. Он назывался «Годы консенсуса». Вся левая историография обрушилась на Феличе с гневными обвинениями в ревизионизме. Сегодня мало кто подверга­ет сомнению тезис о «консенсусе», который становится одним из типичных признаков тоталитаризма. В связи с темой принуждения, например, Дж. Моссе пишет, что итальянский фашизм и германский национал-социализм для дости­жения «консенсуса» обошлись без инструмента гражданской войны.

Тоталитарные режимы XX в. в полной мере использовали научно-техничес­кие достижения в области массмедиа, прикладной культуры для воздействия на массы. Институты массовой культуры особенно интенсивно развивались в тота­литарных государствах. И в этом отношении они были современными.

Во всех тоталитарных государствах произошла смена властных политических элит, что в большин­стве случаев было востребовано управленческими вызовами и задачами эконо­мической революции. Правда, в разных тоталитарных странах по-разному вы­страивались отношения между новой и предшествуюшей властной элитой.

Например, в фашистской Италии не без оснований утверждалось, что на сме­ну сословной иерархии пришла иерархия функций. Безусловно, итальянский фа­шизм обновил политическую элиту на всех уровнях власти, внес новые пра­вила карьерного роста, динамизировал смену элит. В нацистской Германии была принята система карьерного лифта. Муссолинив 39 лет стал главой правительства, Гитлер в 44 года — канцлером, Сталин примерно в том же возрасте стал Генсеком. Примерно такая же -молодежная революциям наблю­дается в других тоталитарных странах.

Как правило, эти изменения носили революционным характер, поскольку в силу национальной специфики, чаще всего экономической и социальной от­сталости, эволюционным потенциал изменений в этих странах был слабым.

Таким образом, отрицать модернизационный потенциал тоталитарных ре­жимов было бы неразумно. Другой вопрос, насколько он являлся эффектив­ным с точки зрения краткосрочной и долгосрочной перспективы? Этот вопрос является важным для России, в которой тоталитарный режим был наиболее длительным и пережил много различных содержательных этапов. В послевоен­ной Италии, на мой взгляд, модернизационный задел муссолиниевской эпохи стал одним из факторов итальянского экономического чуда.