Антон и Ксения: история любви

Но если бы душа могла

Здесь, на земле, найти успокоенье,

Мне благодатью ты б была —

Ты, ты, мое провиденье!..

Ф. Тютчев

 

Ася тяжело переживала смерть своего жениха — Михаила Масловского, корнета 13-го Нарвского гусарского полка, погибшего в первые дни. Бросила исторический факультет, моталась от тетки к дедушке и от дедушки к матери. Но время — лучший лекарь. Тем более, в молодости. Слезы по Мише постепенно иссохли. Жизнь шла своим чередом.

Ася иногда вдруг вспомнила о старом друге семьи, который «выводил» ее на прогулки, когда она училась в Вар­шаве. Но сейчас он — герой войны. И вот посещая мать героя войны, молодая девушка пожаловалась ей на то, что ее сын якобы не ответил не несколько асиных писем. Никакого письма, она, естественно, Антону Ивановичу не писала. Но небольшая «ложь во спасение» принесла свои плоды. Елисавета Федоровна сдержала слово — объявила сыну в одном из писем выговор за невнимательность. И получилось так, что генерал первым взял перо и написал письмо, адресованное Ксении Васильевне Чиж:

«15 (28) октября 1915.

Милая Ася! |

Быть может, так нельзя обращаться? Но я иначе не умею. Мать писала мне, что я не отвечаю на Ваши письма... Если это было, я их не получал. И грущу. Потому что образ милой Аси жив в моей памяти, судьба ее меня живо интересует и я от всей души желаю ей счастья.

Жизнь моя так полна впечатлениями, что их хватит: всю жизнь. Горишь, как в огне, без отдыха, без минуты покоя, испытывая острые ощущения боли, скорби, радости и внутреннего удовлетворения.

Славная дивизия, которой — судьба улыбнулась — я командую 14 месяцев, создала себе исключительное положение: неся огромные потери, исколесив всю Галицию, побывав за Карпатами — везде желанная — то растаявшая, то вновь возрожденная пополнениями, исполняет свой долг с высоким самопожертвованием. Достаточно сказать, что в двух операциях в сентябре и первой половине октября, взято ею до 12 000 пленных, 4 орудия, до 50 пулеметов и проч.

Здоровье лучше, чем в мирное время. Самочувствие — отличное. Но нервы истрепаны. И не раз в редкие минуты затишья мечтаешь о тех благотворных днях, когда кончится война (победой, конечно, — не раньше) и получишь нравственное право на... отдых. Отдых полный, ничем не омраченный: покой — как хорошо. Счастье? Его почти не было. И будет ли. Но на покой я, кажется, имею право...

А до тех пор, до славного исхода кампании — полное напряжение сил, воли, мысли. Асенька, милая, Ваше здоровье меня печалит, Ваша жизнь, насколько могу судить, не вошла еще в колею. Почему?

Напишите несколько строк. Буду рад искренне. Жду...».

Это пишет боевой генерал, слава за которым неотступно следует по полям сражений. Но так уж сложилось, что он до сих пор семьей не обзавелся… Единственным близким человеком для него была мать…

Жила Елисавета Федоровна в Киеве в квартире сына, которую генерал Деникин снял весной 1914 года, перевез туда мать из Житомира после того, как сдал командование полком. Мать Антона Ивановича, в свое время натерпевшаяся вдоволь лиха, последние годы, благодаря заботам любящего сына, провела в покое и уюте.

Она писала сыну очень редко. В письмах рассказывала только о домашних делах, рождениях и смертях соседей и знакомых да беспокоилась о здоровье Анто­на. Ну, вот еще за Асю выговор дала. Эх, знала бы она, чем ее нотация кончится…

В самом начале 1916 года Елисавета Федоровна тяжело заболела воспалением легких, осложнившимся плевритом. От болезни своей она не оправилась. Жизнь ее медленно угасала. Восемь месяцев Елисавета Федоровна лежала, не вставая с постели, часто бывала в беспамятстве, и скончалась в октябре 1916 года, в возрасте семидесяти трех лет.

Кончина любимой матери стала для любящего сына большим горем. Антон Иванович был далеко на фронте и только дважды до смерти Елисаветы Федоровны, по телеграфному вызову врача приезжал и неотлучно проводил печальный отпуск у кровати умирающей. Во второй приезд сын уже не застал матери в живых…

Смерть матери — разрыв последней связи с детством, отрочеством, юностью, хотя тяжелыми и убогими, но близкими и дорогими по воспоминаниям.

С ухудшением здоровья матери Антон Иванович все чаще задумывался о том, что после смерти единственно любимого человека его ждет лишь полнейшее одиночество в стенах казенных квартир. Сорокатрехлетний генерал ощущал груз прожитых лет, и все больше сомневался, что сможет обзавестись семьей…

Но к этому времени он, из героев «брусиловского прорыва» был влюблен в Асю Чиж… Истории любви Антона и Ксении вступила в лирико-драматическую фазу. Начался почтовый роман24. Почитаем его основные главы и поразмышляем вслух.

«10 (23) ноября 1915 года.

Вспомнил… — это неверно. Не забывал.

Но... сантименты не идут старому генералу, который по рангу должен представлять нечто важное, бородатое и хриплое...

Вы шутите в письмах своих, Асенька, а я за шутками вижу хмурое личико и мятущуюся душу. И вместе с Вами искренне желаю, чтобы неведомое мне на Вас свалившееся горе прошло мимо, чтобы там, действительно, оказалось «что-нибудь не так».

Распутица на время приостановила наши действия. Жи­вем среди сплошных болот, среди обугленных развалин в скучном пустынном месте. Вместо кровавых боев — нудная позиционная война с ее атрибутами: заплывшие водой окопы и сырые холодные землянки. Непосредственно чувствуя пульс жизни, мы видим, что в рядах противника нет той нравствен­ной силы, с которой он начал кампанию. В отбираемых у пленных дневниках — апатия, усталость, желание конца. Он не близок, он далек еще, но ясно чувствуется фатальная неиз­бежность поражения австро-германцев. И настанет новая светлая эра, если только кормчие сумеют уберечь страну нашу от внутренних потрясений.

В чем счастье человека? На 42-м году жизни не отдаешь се­бе совершенно ясное и отчетливое об этом понятие. Не помню. Но вижу, что Вам оно не слишком ярко улыбается... Грустно.

Пишите, Ася, милая: я прочел Ваши строчки и опять, как тогда, в маньчжурской тайге, повеяло теплом».

В душе Антона Ивановича начинает теплиться надежда. Но он помнит разговор с Ксенией в 1910 года о «высоком, молодом, любящем идеале». Подспудная ревность сквозить в острожном вопросе в конце письма, хотя нет на нее у него никакого права. Судите сами.

16 (29) декабря 1915.

«Вот уже месяца четыре не имею своего угла. В одной ком­нате три-четыре человека. Конечно, памятуя о привилегиях на­чальнических, меня бы устроили лучше, но зато в ущерб другим.

Пишу ужасно нескладно, потому что три пары глаз смот­рят под руку и три головы не без ехидства думают: что это ге­нерал, письма которого отличаются телеграфической кратко­стью, пишет уже 4-ю страницу?

Не могу пока послать своей карточки: фотографии нет, а ку­старные снимки, отосланные в Киев, утеряны во время паники.

Над нашими болотами густой непроницаемый туман. Сыро и скучно. Согревает только лишь извне, издалека... Жду...

Сердечный привет.

Асенька, что тот — «сильный и любящий» пришел; Еще нет?»

Нет, такие мысли надо гнать прочь. Лучше писать о знакомом — о войне.

26 декабря 1915 (8 января 1916).

«Спасибо, Асенька, милая моя, что, не считаясь с моим «молчанием», написали письмо, не такое, правда, как раньше…Но это неважно. Писал 4 декабря по старому адресу и 16-го по новому. Обидно, если не получили — телеграфировал даже. Упрек незаслуженный, маленькая и неинтересная женщина...

Кругом море воды, грязи, ноль градусов. Окопы плавают. Это затрудняет серьезные действия и наши, и противника. Поэтому на нашем фронте опять затишье.

В армии дерутся просто и с ясным сознанием необходимости и цели. Но в тылу армии, в особенности в Вашем Петрограде, — неблагополучно. То, что помимо воли приходи слышать со всех сторон, удручает.

Дай Бог разума нашим кормчим!

На столе — рождественская елка, настоящая елка, с украшениями, со свечами. В штабе атмосфера товарищеская. Шумной уютно. И немножко грустно. Встают воспоминания... скользят. А мысль рвет преграды времени и пространства и несет навстречу…

Про карточку писал трижды, но мне хочется повторить еще раз: какая прелесть!

Будьте счастливы!

Жду письма».

А карточку свою Асе все-таки послал.

16 (29) января 1916.

«Я не знаю, но вижу, но чувствую, что Вы больны серьезнее, чем Вам это кажется. Самолюбие, только самолюбие? А нельзя немножко, хоть на некоторое время, поступиться им? Только на время? Чтобы быть здоровой. Чтобы потом было довольно сил радоваться жизни.

Глупо, конечно, посылать Вам такую большую образину, но, право, другой нет. Эта из альбома штаба армии. Сходство! полное, но фотограф прикрасил, прибавил волос на моей лысой голове, сгладил морщины. Суди его за это Бог, а я не буду!

Штабная молодежь ожила и шумит еще больше: разрешены отпуска. Пока нет боев, пусть... Пусть живут и радуются, пока молоды.

В феврале, вероятно, и мне можно будет уехать. Не знаю... Будьте счастливы.

Жду».

На все более разгорающиеся светлые чувства к Асе накладывает горестный отпечаток прогрессирующая болезнь матери.

6 (19) февраля 1916.

«10 (января) заболела тяжело моя мама воспалением лег­ких. 24 удалось вырваться в отпуск. До 5-го просидел возле нее. Устал нравственно и физически. Исход — неопределен­ный. Иногда — надежда, иногда — нет. Впереди ждет пустота и подлинное одиночество — у меня ведь никого нет кроме нее».

12 (25) февраля 1916.

«Был второй кризис, почти агония: пульс 36, температура ниже 36, длилось так дня четыре. И пошло на улучшение. Воз­раст почтенный, 73 года, но доктор все же обещается недели через четыре поставить старушку на ноги. Чувствую себя раз­битым. Еду в великолепную санаторию — свою дивизию».

27 февраля (11 марта) 1916.

«Ждал долго. Сегодня получил письмо от 15. Не такое ласковое, как раньше. И потом не все понял. Иногда кажет­ся, что понимаешь, иногда сомневаешься. Но всегда жду с нетерпением и ищу в нем ответа на вопросы незаданные и думы невысказанные.

Плохо, Асенька, моей матери. Сердце поддерживают кам­фарой. Хотят сделать прокол в легкое, быть может операцию. Я соглашаюсь на все. Но кажется мне, что врачи делают это лишь для очистки совести — напрасно только мучат бедную старуш­ку. Положение все время тяжелое. Жизнь угасает. Нити рвутся.

Дивизия вновь заняла фронт. Прибавилось дела. Асенька, родная, опять больна? Отчего я ничем, ну вот ровно ничем не могу помочь? Научите меня.

«Будьте счастливы, и я порадуюсь Вашему счастью». Вы спрашивается — «это вполне искренне?»

Нет, не вполне.

Теперь ответьте мне: неужели счастье, которое «прошло мимо» Вас, невозвратимо и незаменимо?»

4 (17) марта 1916.

«Состояние матери? Опять дают надежду. Так и живу ме­жду надеждой и унынием. И не в одном только этом вопросе...

2 марта ранен навылет легко в левую руку осколком шрап­нели; кость не задета, сосуд пробит, но, молодчина, сам закрылся. Даже температура не поднимается выше 37,4. Ло­житься не надо — продолжаю командовать».

Киев, 27 марта (9 апреля) 1916.

«Судьба отдаляет мою поездку в Петроград. Доктор вы­звал меня телеграммой в Киев, считая положение моей мате­ри совершенно безнадежным. По-видимому, он ошибся во времени. Идет медленное умирание, но определить конец нельзя. Мне не придется закрыть глаза бедной старушке, так как через 4-5 дней возвращаюсь в дивизию».

В письмах Ксении, которая «так близко вошла в его жизнь», Антон Иванович искал «ответа на вопросы незаданные и думы невысказанные». «Я не хочу врываться непрошеным в Ваш внутренний мир», — говорит он в одном из писем. Деникина терзают вполне обоснованные сомнения: он намного старше Ксении Васильевны! В письмах Антона Ивановича все чаще звучат полупризнания, которые не могут передать всей глубины его чувств. Антон Иванович хотел уловить в ответных письмах те оттенки мыслей, которые дали бы ему мужества просить ее руки.

А письма Аси становятся все теплее. Это радует несказанно радует, он живет с чувством постоянного тревожного ожидания.

Наконец, 4 апреля 1916 года генерал спрашивает: может быть, она придумала его, и это вовсе не любовь?

4 (17) апреля 1916.

«Тот невысказанный, но давно уже созревший вопрос я не задаю по двум причинам. Я не хочу красть счастье, не покаяв­шись в своем прошлом. Станет ли оно преградой? А доверии его бумаге трудно. Затем... Вы «большая фантазерка». Я ино­гда думаю: а что если те славные, ласковые, нежные строчки, которые я читаю, относятся к созданному Вашим воображе­нием, идеализированному лицу... А не ко мне, которого Вы не видели шесть лет и на внутренний и внешний облик которого время наложило свою печать. Разочарование? Для Вас оно бу­дет неприятным эпизодом. Для меня — крушением».

22 апреля (5 мая) 1916.

«Итак, родная моя, «вопрос незаданный» почти разре­шен. Явилась надежда — яркая и радостная.

Пробивая себе дорогу в жизни, я испытывал и неудачи, и разочарования, и успех, большой успех. Одного только не было — счастья. И как-то даже приучил себя к мысли, что счастье — это нечто нереальное — призрак.

И вот вдали мелькнуло. Если только Бог даст дней.

Старушка моя в прежнем неопределенном положен Бедная мучится уже три с половиной месяца. Несколько лучше, но и только. И мне тяжело, что ничем, решительно нет не могу помочь ей.

На моем фронте по-прежнему затишье. Живу в несколько разоренной поповской усадьбе, занимаю отдельную комнату, чего давно уже не бывало. А в окна глядит огромный каштан, несколько деревьев в цвету.

Пасху встретил нежданно торжественно. Приехал архиерей с духовенством. И среди чистого поля в огромном, созданном из ничего, прекрасном и величественном зеленом (ель и сосна), среди полной тишины словно замершего боево­го поля, среди многих тысяч стрелков, вооруженных, сосредо­точенных и верующих, — началось торжественное пасхальное архиерейское служение.

Обстановка весьма необычная для него и для нас. Впечат­ление большое.

Асенька, так все это правда? И в хмурую осень может вы­глянуть яркое, летнее солнце? И не только осветить, но и со­греть? Это правда? И ничто не помешает? Желанная моя...»

Смотрите, генерал обронил между строк: «Желанная моя…».

18 (31) мая 1916.

«Дома не вполне благополучно. У матери продолжается страшная слабость. На этой почве анемия мозга. На фронте без перемен. В служебном положении некоторая перемена. Необычно быстрое движение: за доблесть стрелков в сен­тябрьских боях меня произвели в генерал-лейтенанты».

21 мая (3 июня) 1916.

«Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов. Хотя меня терзают во все стороны. Почему — узнаете скоро. Вся моя жизнь полна Вами».

…«Вся моя жизнь полна Вами» — это уже даже больше, чем косвенное признание в любви…

 

26 мая (8 июня) 1916.

«Дорогая моя, писал 21-го, накануне перед решительными боями. Соблюдая тайну, не писал об этом. 22-го начался страш­ный бой, 23-го разбили наголову австрийцев, 24-го преследова­ли, 25-го опять большой бой, овладели важной стратегической линией и сегодня отдых. Об огромном успехе всего Юго-Запад­ного фронта знаете из газет. Но маленькая деталь: боевое счастье неизменно сопутствует моей дивизии. Благодаря доблести стрелков, мне удалось взять 9500 пленных, 26 орудий и т.д.

От бессонных ночей ... очутился в городе (Луцк), взятом на­ми в бою, в весьма непривычной обстановке: в хорошей боль­шой комнате гостиницы; вместо походной кровати — мягкий матрац и т.д. Мелочи жизни — упрощенной боевой обстановкой.

Словом, все идет прекрасно. Одного лишь недостает: му­чительно хочется видеть Вас, хочу Вашей ласки, милая.

Выспался за все время. Дома по-прежнему. Мы идем так быстро вперед, что почтовое сношение несколько расстрои­лось. До свидания. Желанная».

Снова, желанная…

31 мая (13 июня) 1916.

«Родная моя, все больше и больше развертывается картина колоссального разгрома австрийской армии. Больше нет места пессимизму. Подъем необычайный. Никогда не бывалое превос­ходство материальных сил, перевес числа, а про дух я и не говорю, С чувством глубокого удовлетворения слушаю, что говорят про моих стрелков. Их подвиги становятся уже легендой. Благослов­ляю судьбу, давшую мне возможность вести в бой такие части.

Успех Юго-Западного фронта, несомненно, повлечет за собой и более широкое наступление, быть может, и союзники встрепенутся.

Письма получаю с большим опозданием, что вносит за­держку в преемственность их.

Асенька, пожалуйста, бросьте Петроград — ведь это моя первая просьба, которую Вы до сих пор не хотите выполнить. Первая! Мне кажется, что Вам следовало бы поехать в Шостку, к своим родным. И все было бы несравненно проще, если бы Вы признали мои права и обязанности и в качестве моей невесты (хотя бы неофициальной — для своих) стали в совер­шенно независимое материальное положение от своих».

Это уже в духе Деникина, по-солдатски прямолинейно: моя невеста…

Но Ксению Васильевну терзают сомнения. Признания генерала с предложением руки и сердца явились для молодой особы неожиданностью. Генерал Деникин был другом семьи, из поколения ее родителей. Она гордилась расположением к себе боевого генерала, доблесть которого стала широко известна. Но уважать не значит любить.

Возрастной барьер переживает и Антон Иванович. И так разница между ним в 20 (!) лет. А тут еще война, которая, увы, не молодит…

4 (7) июня 1916.

«Наши последние дела попали в печать. Но корреспонден­там чуждо понимание спокойной, эпической природы боя. Им нужен анекдот, нужно, чтобы «било в нос». Обидно читать все это вранье. Печать уважаю, но корреспондентов выпроваживаю».

5 (18) июня 1916.

«Теперь упорный бой с выручающими австрийцев герман­цами. Мои полки расхвалены, обласканы вниманием всех — уже растет легенда... События — как в калейдоскопе. В течение дня несколько раз испытываешь и радость, и жуть: стрелки отходят... контратака, австро-германцы разбиты, ведут 900 пленных... На правом крыле вновь потеснили... нахлынули.

Вот и сегодня. Еще полдень, и уже трижды менялась обстановка. Но Бог благословляет наше орудие. В конечном результате неизменный и полный успех.

Но сердце... но нервы! Ложатся морщины лишние, седеет голова и светлеет череп. Вы увидите старика?».

Генерал не уверен. В лихой штыковой атаке намного легче. А тут любимая увидит старика и что тогда? Разрыв? Подумать страшно! Очень это беспокоит Антона Ивановича.

10 (23) июня 1916.

«Уклад жизни несколько изменился, стал более беспоря­дочным; спишь не по плану, а когда можно; два раза обедали в 5 и в 6 часов утра. Но с превеликим аппетитом. В общем, по совокупности всех условий боевой обстановки, если не изувечат, вернусь домой совершенно здоровым, но постаревшим на 10 лет против своего возраста. По внешнему виду. Так и знайте...

На фоне ухудшения здоровья матери все больше волнует и нравственный аспект. Родители Аси не в курсе их отношений.

«…Дома — по-прежнему обстановка тяжелая. Главное — бес­просветная. И ничем не поможешь. А в другом... изменить внешние условия жизни не хотят. В первом случае — беспомо­щен, но во втором — полная возможность. Ведь это какой-то нелепый тупик: я получаю огромное содержание, которое ре­шительно девать некуда, а Вы...

Голубка, что родители Ваши знают? И не нужно ли мне написать им несколько слов».

А вот и кульминация.

«..Чем дальше, тем глубже охватывает меня близость к Вам, моя любимая, моя радость. Осень жизни... хмурую... осветли­ла. И согреешь? Да?»

И все же страшно. Любит, а если это кончиться?. Нет, о войне все же писать проще.

23 июня (6 июля) 1916.

«15-го Бог послал дивизии опять большой успех: прорвал на всем фронте, причем за 15-е и 16-е захватил 5000 пленных (в том числе бригадный и два полковых командира), 12 орудий и т.д. 17-го меня немного потрепали... Но не очень.

Продвинулись вперед. Жилья нет, деревушки сожжены. Штаб перешел в лиственный дремучий лес. Прелестная дача: зе­млянки, построенные австрийцами уютно и даже изящно: ска­мейки, столы. Не чуждый вкуса мой вестовой поставил мне на стол букет из ... ежевики. Жаль только, что дождь по несколько часов в сутки, на темечко с потолка капает вода, а австрийцы, чрезвычайно нервно настроенные (все ждут атаки), мешают спать, всю ночь, ведя сильнейший и беспорядочный огонь.

У человека есть то, что никто, не может отнять, пока он жив — воспоминания.

«…Помню ли я нашу поездку в Вильно? Очень. Потому что тогда началось то, что я, скрепя сердце, устранил из своей жизни как несбыточную мечту и к чему через 6 лет вернулся».

Шесть лет пытался преодолеть Антон Иванович любовь к юной женщине. Шесть лет старался не думать о Ксении… Но сердцу приказать невозможно.

Ксения Васильевна все больше понимает: она любит. Она его любит! Она не отказывает генералу, но просит немного подождать…

Потребовалось несколько недель упорных письменных уговоров, чтобы Ксения Васильевна согласилась стать невестой и навсегда связать свою жизнь с судьбой генерала Деникина. Но пока Ксения решалась, генерал переживал «такое напряженное настроение, как во время боя, исход которого колеблется».

Летом 1916 года решили — по настоянию Антона Ивановича — венчаться не сразу, а лишь по окончании войны. Поступить иначе было бы неблагоразумно. Ведь кругом бушует война…Бои, потери…

Господи, увидит ли он ее?!

Но все же он уже начинает строить робкие планы на будущую жизнь.

8 (12) августа 1916.

«Ты хотела бы каску? Сейчас нет, голубчик. Но в данное время против меня чисто германский фронт. В первом же бою снимем с противных варваров пару касок.

Конечно, Александр Михайлович должен жить с нами. И это будет хорошо не только в силу Ваших сердечных отноше­ний: его общество мне очень приятно».

Так и случилось: дед Аси прожил с Деникиными до конца жизни. Послушаем Марину Антоновну:

«А.М. Тумской, дед Аси Чиж, действительно, жил с нами до самой своей смерти. Мой дед казался мне очень большим, он все время держался прямо, его густые темные волосы были зачесам назад, он важно носил небольшие усы, и они были белые. В воспо­минаниях он чаще всего видится мне лежащим в больничной кро­вати: санитарка с трудом, с помощью пипетки вливает ему в рот апельсиновый сок. Приступ уремии свалил его 8 апреля 1926 года. Ему исполнилось 84 года. Шагая позади гроба, который вез­ла лошадь, я часто отпускала руку отца и собирала первые мар­гаритки, растущие вдоль дороги, ведущей на пригородное (теперь в границах Брюсселя) кладбище»…

Итак, Антон Иванович и Ксения Васильевна перешли в своей корреспонденции на «ты». Однако в большинстве случаев и тогда, и во все последующие годы семейной жизни Ксения Васильевна обращалась к Антону Иванович на «вы» и называла по имени-отчеству, только иногда, в зависимости от настроения просто «Иванович».

А между тем война грохочет, собирая кровавый урожай загубленных человеческих жизней… А Деникин все увереннее шагает к вершинам боевого мастерства и военной карьеры, оставляя на полях сражений горы трупов, среди которых и его лучшие товарищи.

31 августа (13 сентября) 1916.

«Дело в том, что я временно командую 8-м корпусом... Раз­бужен телеграммой, через 2 часа собрался, пролетел на автомо­биле и через несколько часов очутился в новом кругу людей, жизни и деятельности. Гораздо более широкой и ответственной.

Обстановка гораздо культурнее; чистые дома, удобства жизни до... ванны включительно. Но жаль простой, суровой и милой жизни прежней, с которой сроднился за 2 тяжелых го­да войны...»

6 (19) октября Ася решила переехать из Петербурга к ма­тери и своему отчиму в Шостку. 14(27) октября телеграмма из­вестила генерал о том, что его мать умирает. Поезд, которым он ехал в Киев, опоздал на три часа. Когда Антон прибыл домой, его «дорогая старушка» уже полчаса как умерла. Глубокая боль соединилась с пронзи­тельной радостью: приехала Ася, предупрежденная своей ма­терью, которая ухаживала за больной. После похорон Дени­кин вернулся на фронт. Он писал своей невесте:

27 октября (9 ноября) 1916.

«Дорогая моя! Последние недели имели огромное значение в моей жизни, проложив резкую грань между прошлым и буду­щим. Горе и радость. Смерть и жизнь. Конец и начало. Не удиви­тельно, что я вышел несколько из равновесия, выбился из колеи.

Я перечитал твои письма. С грустью и волнением. Провел параллели. Тогда и теперь. Я был прав: писано — воображаемо­му, а слова, сказанные, — действительному.

Я слишком глубоко... чувствую. У меня так ясно и понят­но — «да». У тебя — «может быть». В этом — твоя сила. В этом — моя слабость. Путь опасный. Но я иду без тревоги и колебаний. Потому что не может быть такое большое чувство растоптано. Потому что тогда жизнь стала бы ненужной. А уйти из нее так просто! Но если судьба только несправедлива, но не жестока, если суждено чувству и жизни быть растоптанными, то лучше, чтобы это произошло теперь. Теперь, когда боевая обстановка дает людям неограниченную возможность уйти из жизни со славой и честью.

«Мне вас жалко». Но это оскорбительно. Ты знаешь: когда 17 лет назад ломалась жизнь, я сказал: «Требую того, что мне принадлежит по праву, а милости не надо».

Мы отправляемся далеко на юг. Что-то судьба готовит.

На некоторое время круговорот писем и телеграмм будет затруднен. Для меня это большое огорчение.

Желанная моя! Так будет счастье?»

Все те же сомнения. Возрастной барьер…«Да» и «может быть»… Какая огромная разница в этих понятиях. Тем не менее, Антон Иванович начинает настаивать на решительных шагах к созданию семьи. Ему хочется иметь родное гнездо. Хотя бы де-факто.

5 (18) ноября 1916.

«Послал сумбурное письмо 27... С 23-го, с небольшими перерывами, в пути. Много часов в купе, один, сам с собой, со своими мыслями. Переживаю памятью... каждое слово, ска­занное и не договоренное. Довольно!

Неприветливая страна (Румыния), неприветливые люди и порядочный хаос.

Как бы я хотел, чтобы твои бросили предрассудки и пере­ехали в Киев. Мне казалось бы тогда, что у меня уже есть свое родное гнездо».

Суровый генерал начинает, в промежутках между суровыми боями, мечтать о светлом. О том, что у их с Асей будущих детей на Новый год будет елка

23 декабря 1916 (5 января 1917).

«24-го, когда Ты будешь возиться с ребятишками возле елки, у меня — сильный бой. Вопрос не только пользы дела, личного самолюбия. Последнее не важно, но чувствительно. Тем более, что недоброжелатели не дремлют. Задача большая, сил мало. Ничего, поборемся».

24 декабря 1916 (6 января 1917).

«Добруджу мы оставили. Одна из фатальных страниц наших неудач. Освобождается несколько дивизий противника, которые придут на наш фронт. С утра льет дождь, земля размокла, и масса нашей конницы не в состоянии будет использовать прорыв, который сделали мои войска. Скверно.

Волосы, кажется, все до одного поседели. И что всего страннее — сохраняется хорошее настроение и вера в будущее.

Асенька! Когда у нас будет первая елка для наших ребят? Боже, как это хорошо».

Увы, эта мечта так и осталась мечтою… Вспоминает Марина Антоновна:

«В первый Новый год, который состоялся для единственного ребенка Деникина, не было никакой елки. 24 декабря 1919 г (мне было десять месяцев) мой отец, командующий Белой армией юга России, не сумев взять Москву, был отброшен к берегам Дона и принял там участие в жесточайших сражениях. 22 декабря писал своей жене, находящейся в 400 км от Ростова, в Екате-ринодаре: «Я останусь в Батайске, пока будет необходимо за­щищать Ростов и Новочеркасск». Что до моей матери, которая скорбела по своему только что умершему брату Дмитрию, то она не могла думать ни о какой елке…».

И снова нравственные аспекты создания семьи в будущем терзают Антона Ивановича.

26 декабря 1916 (8 января 1917).

«Дворец румынского парламентария, крепостника, име­нующего себя «социал-демократом». Шикарная отделка ком­нат, белоснежное постельное белье, отличная ванная и т.д. По-видимому, быть «социал-демократом» выгодно. Рождествен­ский подарок небывалой ценности: пачка твоих писем от но­ября и октября.

Ты для меня дороже жизни, Асенька, милая, переезжайте с дедом в Клев. Ты должна же понять, что я слишком высоко ста­влю репутацию своей невесты, чтобы побудить ее к шагу, недос­таточно корректному, — и это надо внушить деду. Ему придется только раньше времени признать меня в своем сердце внуком».

Деникин переживает, что у Ксении Васильевны портятся отношен я с ее матерью.

3(16) февраля 1917.

«Праздник: приехал первого Николай и привез милые письма. В таких случаях настроение подымается, мысли светлеют...

Мне кажется, я понимаю сущность тех странных отношений, которые устанавливаются между вами тремя и которые всем трем портят жизнь. Ты сама сознаешь, что несколько нервно относишься к матери. Аркадий это чувствует, не углубляется в причины и инстинктивно становится в отношении Тебя предубежденным. Вы трое не вполне владеете своими нервами и не можете поэтому облечь в сносные формы свои внешние отношения. Голубка моя, радость, возьми себя в руки и подай первой пример, несмотря на «скверный издерганный характер».

А если к этому прибавить в отношении матери немного ласки — не вымученной, не вынужденной, а от сердца, то картина взаимоотношений совершенно изменится…»

Вдруг в одном из писем Ксения высказывает опасение: а если Антон Иванович будет любить их будущих детей, больше, чем ее? Вот это вопрос! Подсчитать соотношение сил и средств при принятии решения на наступление значительно легче. Но надо отвечать…

5 (18) февраля 1917.

«Милая моя, любить ребенка больше, чем Асю? Я незнаком с родительской психологией, но думаю, что это можно. Я, скорее, боюсь другого: найдется ли в сердце, совершенно и прочно занятом, маленькое местечко для другого существа... Впрочем, кровь говорит сильнее, чем рассудок. Посмотрим».

Посмотрим и мы. Вспоминает Марина Антоновна:

«Голос крови действительно взял свое, и в сердце Деникина нашлось место для родительской любви. Увы! Моя мать всегда опасалась (впрочем, совершенно напрасно), что это «место» существует за счет любви к ней»...

Какие далеко идущие планы! А кругом война, кровь…

И незримо для всех шла по фронтам за прославленным боевым генералом его невеста, та, которую он ласково назвал в письмах: «моя радость», «моя голубка», «моя дорогая». Та, что осветила его безрадостную осень…

Душа Антона Ивановича буквально кричит:

«Моя столь желанная, придет ли когда-нибудь счастье?».

Счастье услышит и придет. Подарит двадцать девять лет совместной жизни и дочь Марину. Но будет навечно окрашено горем утраты Отчизны...

 

И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть…

Откровения Иоанна Богослова