Социальная инженерия в индустриальном обществе

Введение

«В действительности все взаимосвязано, взаимозависимо, все — продукт всеобщего взаимодействия, причем каждое внешнее воздействие преломляется через специфические внутренние свойства вещей». (С. Л. Рубинштейн)[1].

«Людям свойственны ошибки. // Ошибаться мог и ты, // Но ты не был флюгер гибкий // У вертлявой суеты». (П.А. Вяземский).

Позитивные ценности советского общества отражены в детской литературе. Ее назначение — программирование общества будущего посредством формирования идеалов молодежи. Овладевая массами людей, движимых потребностями и интересами, духовные ценности[2] превращаются в материальную силу — в действия субъектов истории. Заложенные в юном возрасте, ценности при отсутствии революционных потрясений остаются стабильным элементом личности, в значительной степени определяют судьбу человека и общества. Групповые ценности эволюционируют под воздействием объективных обстоятельств, противостоят ценностям других групп, превращаются в духовные предпосылки революции или орудие консерваторов. Они могут способствовать изменениям, а могут определять сопротивление «человеческого материала» классово ограниченным реформам восторженных романтиков от экономики и политики.

В современной России, пережившей революцию 1991-1993 годов и последующую депрессию, также, как и после Октябрьской революции и периода «реконструкции» 1930-х годов, возникают вопросы: как и чему учить молодежь?; каково содержание современного нравственного идеала? В этой связи знакомство с опытом предков и предыдущей власти может иметь определенное значение. Для ознакомления с ним историк может использовать детскую литературу как один из источников.

Объект исследования в монографии — советское общество и государство 30-50-х годов ХХ века, которые породили идеологию и детскую литературу своего времени. Предмет монографии имеет два аспекта. Во-первых, отражение общества в литературе, определенное идеологическим видением мира и потребностей страны руководителями и писателями. Во-вторых, роль литературы в программировании сознания граждан в рамках социальной инженерии, проводимой ЦК ВКП (б), министерством просвещения и ЦК ВЛКСМ по мере вступления страны в индустриальное общество, в социализации личности подростков и юношества в период модернизации и Великой Отечественной войны. Автор исходит из гипотезы, что сталинизм — мелкобуржуазный коммунизм индустриального времени.

Реализация цели предполагает рассмотрение деятельности ЦК ВКП (б), правительства СССР и РСФСР по созданию детской литературы. Наряду с народным комиссариатом (министерством) просвещения РСФСР ключевую роль в формировании детской литературы играли ЦК ВЛКСМ и ССП СССР. Внимание чиновников к ее изданию было порождено потребностями индустриального общества и государства в кадрах для экономики и преданных гражданах. В предмет монографии входит изучение содержания государственных потребностей, отражение их эволюции в идеологии и внедрение в сознание детей писателями при помощи художественных образов.

В исторической работе не затрагиваются литературоведческие аспекты: форма произведения, стиль, не даются развернутые характеристики образов и приемы их построения. «Не просто художественный образ как таковой, а именно функция художественного образа в сознании читателя подлежит изучению, — ставила задачу академик М. В.Нечкина. — Высокохудожественные образы литературы, наряду с другими силами общественного развития, участвуют в образовании огромной силы — духа времени, играют громадную роль в формировании передового морального критерия эпохи, в суде над отмирающими явлениями, создавая понятие уровня и нормы»[3]. Историк изучает процессы формирования мировоззрения, обогащения интеллектуального и чувственного опыта молодого читателя, установления им связи с прошлым, настоящим и будущим общества, утоления печали и порождения надежды на лучшее.

Деятельность писателей составляет еще один аспект исследования. Часть из них умели выразить свое личностное видение предмета, преодолеть однозначность бюрократических установок: достоинство бывшего партизана и старого коммуниста давало им возможность спорить с цензорами. Писатели «средней руки» слепо следовали указаниям редакторов. В этом смысле их творчество представляет больший интерес для историка, чем талантливых. Периодически между группами писателей вспыхивали идейные схватки. Цензура приветствовала новации, если они совпадали с тенденциями политики правительства. Колебания политики через время, нужное чиновникам для воздействия на писателей, а писателям для осмысления проблемы и выражения в повести или романе, отражались в произведениях. В монографии показаны формы и методы манипулирования сознанием писателей.

Детская литература — средство воспитания присутствовала в иных социальных институтах: в виде отрывка из повести в «Пионерской правде», в радиопостановке, в обсуждении книги на пионерском сборе в школе, в дворовых играх детей. Идеи произведений приходили в столкновение или накладывались на идеалы, ценности и нормы разных страт молодежи. Взаимодействие вызывало гамму чувств от одобрения книги и действительности до разочарования в них. Изучение реакции молодых людей на произведения позволит сделать выводы об эффективности пропаганды при помощи книги, даст пищу для размышлений о характере общества.

Выдающаяся роль в создании детской литературы и ее институтов принадлежит А.М. Горькому, который выступил в роли просветителя. В монографии поставлен вопрос о борьбе демократической и бюрократической тенденций в литературе и степени реализации предложений Горького.

Государственные интересы предопределили специфическое изображение в литературе фундаментальных институтов социализации[4]: семьи, производства, государства, образования, религии и официальной идеологии, общественных и политических организаций, номенклатурное представление о настоящем, прошлом и будущем России и СССР. Предстоит проследить связь данных стереотипов с внутренней и внешней политикой государства, их влияние на читателей. Под этим углом зрения имеет смысл рассмотреть и созданные образы государств и народов стран Западной Европы, США, Азии. Указанные вопросы связаны с проблемой наличия или отсутствия в СССР «тоталитаризма», дискуссия о котором не завершена.

Проблема создания и функционирования художественных образов детской литературы в исторической среде не рассматривалась историками. Литературоведы же занимались анализом литературного процесса, в большей или меньшей степени учитывая при этом исторический контекст. Одна из первых книг — «Основные направления детской литературы» Н.А. Савина — вышла в Ленинграде в 1926 году. Автор классифицировал литературу своего времени в соответствии с исторической обстановкой, «общей литературой» и педагогическими теориями. Большим достижением литературоведения была монография А.П. Бабушкиной «История русской детской литературы» (М., 1948), которая охватила период от Киевской Руси до современности. Писательница подвела итог спорам о признаках детской книги, рассмотрела деятельность многих поэтов, прозаиков, революционных демократов XIX века, А.М. Горького. В основе монографии лежал классовый подход, но как только речь зашла о советской действительности, высказываниях Сталина, критическое мышление, естественно, покинуло автора.

Смелым автором, который еще в начале 1952 года позволил себе критиковать биологический редукционизм[5]писателей, была литературовед Л.Ф. Кон. В работах «Советская детская литература восстановительного периода» и «Советская детская литература (1917-1929)»[6] она обратила внимание на недостатки литературы времен гражданской войны и НЭПа, что позволило в скрытой форме критиковать недостатки литературы своего времени. Кон выступила против духа великодержавного шовинизма ряда произведений, потребовала прекратить показ «представителей малых народов как ребячливых недоумков», высмеяла трафареты и беспомощность авторов в изображении заграницы[7]. Коммунистка и педагог, она считала «клеветническим» изображение действительности, в которой пионерский отряд нивелирует детей, превращает их в «бесцветное, безликое, многоголовое «мы»[8].

Литературоведческий характер имела и вышедшая в начале 1980-х годов монография Е.О. Путиловой «Очерки по истории критики советской детской литературы. 1917-1941»[9]. В работе рассмотрена практически вся критическая и художественная литература периода, показана деятельность писателей, критиков, государственных деятелей. Их классовое сознание формировалось еще до революции — факт, который объясняет одну из причин преданности части интеллигенции советской власти. Например, историк и критик литературы А.К. Покровская в молодости работала в нижегородской народной библиотеке, расположенной на «дне» города между «ночлежкой, толкучкой и обжоркой». В теплую читальню приходили беспризорные дети, похожие «на выброшенных котят», и после общения с ними «надолго делались невыносимыми сытые, чистые, балованные дети благополучных горожан». Не имея возможности по цензурным соображениям объяснить спад в развитии критики в 1936-1937 гг., Путилова ограничивается его констатацией.

В конце ХХ века к вопросу о роли детской литературы обратился один из авторов сборника «Соцреалистический канон»[10] Омри Ронен. В статье «Детская литература и социалистический реализм» он отметил особую роль произведений А.П. Гайдара и Л.А. Кассиля в «идеологическом преодолении изнутри (то есть, не покидая общей коммунистической установки) некоторых в особенности злобных лозунгов и общих мест тоталитарной идеологии»[11]. Автор, бывший ее активный читатель, ценит дидактизм, нравственную установку литературы, уважение писателей к семейным ценностям. По его мнению, «проблема Павлика Морозова» не имела значительных масштабов, и даже в произведениях Гайдара, где рассказывается о действиях шпионов, главной темой остается любовь родителей и детей. Правда, отмечает Ронен, литература не избежала конъюнктуры, изменений в послевоенных переизданиях книг Кассиля. Представляется, Ронен понимает причины таких изменений при переходе к холодной войне. Влияние холодной войны на судьбы детских писателей и их творчество входит в предмет исследования.

Критик М.О. Чудакова выделила одну особенность детской литературы: «Этот жанр… давал возможность сравнительно свободного движения героя в литературном пространстве. Можно (и нужно) было писать о пионерах, о Павлике Морозове, но можно было и не писать — вот что не всегда видно сегодняшнему наблюдателю»[12]. В литературе, отмечала автор, можно было найти разнообразие психологических коллизий и человеческих чувств, отрабатывалась техника построения особого художественного мира — вне связи с реальностью взрослого мира, «и это был… мир полноценной этики»[13]. Наконец, авторы мастерски использовали метод «подставных проблем»: протаскивали общечеловеческие ценности сквозь идеологические клише. Чудакова предложила свой вариант периодизации детской литературы: с конца 20-х по 1941 год; военный период до 1945; попытки нового письма в 1945-1946 гг.; промежуток с 1946 по 1953 годы — «период остановленного литературного времени»; с середины 50-х годов литература обрела «новое дыхание».

В системе доказательств Чудаковой есть слабые места. Построение детского художественного мира вне связи с миром взрослых не является сильной стороной литературы, которая выполняет роль социализатора. В противном случае литература будет способствовать формированию оторванных от жизни «созерцателей», часть из которых после обнаружения несоответствия художественной и объективной реальности превратится в равнодушных циников или невменяемых радикалов. Заметим, что в конце 40-х годов власть требовала от писателей отражать связь мира детей и взрослых в замечательной, по мнению власти, действительности, но многие писатели, опасаясь неудачи из-за требований цензуры или стыдясь лакировать реальность, пытались обойти этот момент. Другие следовали указаниям власти и вводили детей в заблуждение. Нельзя согласиться и с мнением о большей, чем у литераторов «взрослой» литературы, свободе самовыражения у детских писателей. На II Всесоюзном съезде писатели критиковали шаблоны детской литературы, мимо которых не мог пройти ни один автор, даже Кассиль, несмотря на свой авторитет и веру в то, что ему это удалось. Что касается «протаскивания» общечеловеческих ценностей, то писатели считали ими свою коммунистическую веру, и эта уверенность, отраженная в творчестве, сегодня воспринимается как шедевр деидеологизации.

Отдельный вопрос — периодизация. Можно предположить, что литература периода войны не представляет собой отдельного этапа, это подпериод, во время которого писатели получили шанс реализовать накопленные в довоенный период и предопределенные властью ценности на основе драматического материала войны. Второй этап — расцвет официальной детской литературы в период правления Сталина — начинается после войны. В это время было написано много литературы, ставшей элементом массовой культуры[14], но вряд ли можно отнести все произведения Кассиля, Ю.В. Сотника, Н.Н Носова, В.П. Катаева, Р.И. Фраермана к «остановленному времени». В литературе шла борьба, благодаря которой общество и литература со временем обретут возможность для развития. Оттепель в культурной жизни, которая началась еще при И.В. Сталине, так же пронизана острыми коллизиями, противоречива. Официальные идеологические установки и литература модернизируются, но не меняются по существу, цензура действует, а новых работ слишком мало, чтобы заявить о наступлении нового периода; это, скорее всего, подпериод. В конце 1950-х на III Всесоюзном съезде писателей проявило себя изменение отношения власти к воспитательным возможностям детской литературы в связи с разочарованием в сталинистской методологии, пониманием того факта, что личность формируется под влиянием «совокупности общественных отношений» (К. Маркс). Литература развивается экстенсивно: часть писателей «уходит» в ленинскую и историческую тематику, занимается автобиографическим жанром, покидая стезю актуальной социальной детской литературы, что благотворно воздействует на общее развитие литературы.

Предметом споров является затронутый в монографии вопрос о степени и характере влияния советской литературы. Е. А. Добренко в статье «Соцреализм и мир детства»[15] высказывает резко отрицательное мнение о влиянии всего искусства, а значит, и детской литературы, в духе постмодернизма пытается доказать, что они не способствовали социализации личности, а насаждали «асоциальную детскость»: «Тоталитарная культура развязывает подавляемые иррациональные влечения, обуревающие человека, она срывает заслоны морали, культивируя влечение к разрушению, агрессивность, зависть, месть, ненависть, почти всегда характерные для детских коллективов. Общество такого типа, подавляя личность, опирается на незрелую массу, в результате чего происходит деклассирование, люмпенизация, возвращение общества в пору варварства, детства. Тогда как традиционная культура (религиозная? — А.Ф.), напротив, способствует социализации личности, ее взрослению»[16]. Получается, что СССР и его культура не развивались, дети были на одно лицо, книги не имели своеобразия, писатели не боролись за право изображать действительность в соответствии со своим видением, и даже повесть «Тимур и его команда» Гайдара не учила тайной добродетели и не способствовала возникновению детского гуманистического движения — взгляд пропагандиста, который разоблачает порочное общество врага. Добренко, видимо, не допускает мысль о наличии угрозы СССР, о возможности подавления инакомыслия в либеральных государствах[17]. Для обозначения состояния, к которому искусство должно подводить личность, Добренко манипулирует бессодержательным для историка понятием «зрелая любовь к Богу». Можно предположить, что речь идет о любви к ближнему, как к самому себе, соблюдении заповедей, о страхе божьем в душе[18]; о категорическом императиве И. Канта. Если да, то необходимо отметить, что подобный подход к делу воспитания в «коммунистической» форме проповедовали руководители образования сталинского периода. Метод был раскритикован К. Марксом и Ф. Энгельсом на примере творчества Канта: за безотносительную к историческим обстоятельствам, а потому абстрактную любовь к людям, «добрую волю»[19] в процессе воспитания: «Эта добрая воля Канта вполне соответствует бессилию, придавленности и убожеству немецких бюргеров». Некоторые современные «неокантианцы» — бывшие теоретики советской педагогики — очень обижены на классиков марксизма за эту мысль[20]. Ничего общего с действительностью не имеет утверждение, что и в сталинской, и в гитлеровской политических моделях программой завершения истории стала социалистическая идея[21]. Фашистская идеология, основанная на расизме и насилии, на практике не имела никакого отношения к социалистической идее, а с точки зрения марксизма, на котором спекулировал сталинизм, подлинная история человечества только и начинается со вступления в эпоху коммунизма. Абстрактный подход к историческим явлениям проявляется и в заявлении, что «реальный социализм в отдельно взятых странах» есть реакция «первобытно-общинных, патриархальных и феодальных форм сознания на индивидуализацию и персонализм»[22]. Представляется, возникновение советского государства и общества было ответом на ужасы капитализма начала ХХ века и неспособность царизма и русской буржуазии справиться с кризисом. Это был способ выживания отсталого, состоящего в основном из людей с мелкобуржуазной психологией, но стремившегося к прогрессу общества во враждебной среде, организуемой вокруг него «республиканскими империализмами»[23]. Внешняя угроза оправдывала в глазах сталинского руководства жестокие методы управления и в мирное время. Просветительская деятельность правительства классового индустриального государства шла в совокупности с созданием ложных форм сознания для манипулирования людьми. Детская литература, прививавшая детям культ личности Сталина, способствовала их первым шагам на пути к «зрелой любви к Богу». Добренко демонстрирует лексикон «тоталитарного синдрома» в сборнике, который (так заявлено) должен был преодолеть однозначные суждения периода холодной войны.

Проблему возникновения и насаждения литературой ложного сознания, сентиментализма, нравоучительности, просветительского пафоса, максимализма развивает критик М. Берг, причем детскую литературу он считает квинтэссенцией всей советской[24]. В его суждениях присутствует историзм: «Накануне «оттепели» трансформация социального пространства потребовала корректировки всего спектра практик литературы… Тем самым уже в недрах сталинского романа назревает атмосфера оттепели. То есть литература соцреализма… ищет формы компромисса между официальной догмой и интересами нового советского «среднего класса». В период оттепели, отмечает критик, в русле сталинской догмы о борьбе «нового со старым» старым становится «психотип молодого варвара» — образ, который вобрал в себя черты эволюционирующего к городскому образу жизни крестьянина. Берг выделяет его типичные черты: «почвенная простонародность», физическая простота, тяга к природе, естественность и добровольная зависимость от коллективистских оценок. В противовес ему возрождается образ с чертами героев классики ХIХ века, которые после своеобразного социального «летаргического сна» «пробуждаются» к новой жизни и противостоят «катастрофическим сюжетным коллизиям». Несмотря на отрицательное отношение автора к «социалистическому реализму», для которого характерно «поглощение полем идеологии поля культуры и экономики», Берг отдает должное просветительской роли литературы. Далее, как отмечает он, проявляет себя ее недостаток: реальность, которую познает повзрослевший герой, оказывается иллюзорной, а герой нефункциональным.

Высказывания Берга вызывают необходимость определить содержание еще нескольких понятий, которые будут использованы в монографии. Советское общество, как было показано в одной из работ автора, не вырвалось из рамок капиталистической формации[25], значит, использование термина «социалистический реализм» возможно только с оговорками. Он обслуживает интересы либеральных политиков, которые считают, что это общество и было-де настоящим социализмом «по Марксу-Ленину». Метод литераторов и содержание литературы, которые атакуют критики, не имеет ничего общего с признаками социалистического реализма, предложенными на Первом съезде писателей А.А. Ждановым. Метод требовал сочетания правдивого изображения жизни в ее революционном развитии с открытым признанием своей тенденциозности, подчиненной «задаче идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма»[26]. Подмену понятий начал сам Жданов, определив на съезде номенклатурное видение общества, стимулировав лакировку действительности. Представляется, термин «социалистический реализм» применим к ряду острокритических произведений, например, к повести М.С. Бременера «Пусть не сошлось с ответом!». В дальнейшем под давлением чиновников автору пришлось довести ее до уровня произведений массовой культуры и изменить название. В трансформированных цензурой произведениях, действительно, схематичные герои действуют в созданной по идеологическим штампам среде. За неимением точного обозначения подобной литературы, для отхода от сталинистской и либеральной практики подмены понятий можно пользоваться термином «официальная массовая литература (культура)». Разумную критику официозной литературы еще в начале девяностых годов дал Добренко[27], но в ней не были учтены произведения, противостоящие казенщине и бюрократизму, не рассматривалась идеологическая борьба в рамках литературного процесса, которая со временем приведет к изменению литературы и общества.

Для решения задач в монографии используется основанная на философском материализме теория формаций[28]. Современный ее вариант — глобально-стадиальную (глобально-формационную) теорию всемирного развития — обосновывает Ю.И. Семенов. «История человечества есть единое целое, а общественно-экономические формации прежде всего являются стадиями развития этого единого целого, а не отдельных социоисторических организмов, — отмечает он. — Формации могут быть стадиями в развитии отдельных социоисторических организмов, а могут не быть ими. Но последнее ни в малейшей степени не мешает им быть стадиями эволюции человечества… когда человечество в лице группы передовых социоисторических организмов достигло капитализма, то все остальные магистральные стадии стали пройденными не только для этих, но в принципе и для всех прочих обществ, не исключая и первобытных»[29]. Возражение вызывает утверждение Семенова, что в СССР в августе 1991 года произошла «контрреволюция». Если обратить внимание на объективные тенденции в развитии экономики и социальной жизни, заложенные еще в 30-е годы ХХ века, а не на субъективистское восприятие перестройки в духе «Больше социализма!», то переход к капиталистическим отношениям видится закономерным. К тому же Семенов не отрицает антагонистический характер «неополитарных производственных отношений»[30]. Если СССР, в отличие от царской России, не был финансово зависим, противостоял капиталистическим государствам идеологически и с помощью вооруженных сил, то это не значит, что он выпал из капиталистической системы. Моменты соперничества и войн сочетались с сотрудничеством. Главное же состоит в том, что в период модернизации на смену эксплуатации человека человеком пришла эксплуатация человека государством. Государство изымало прибавочную стоимость, сочетая капиталистические — главные, ведущие — производственные отношения с рабовладельческими в форме ГУЛАГа и вторичным закрепощением крестьянства. В формационной теории именно этот фактор закладывается в основу классификации, что позволяет говорить об СССР и «мировой социалистической системе» как одной из разновидностей капиталистической формации. В начале 1990-х годов эксплуатация человека государством логично для данной системы дополнилась эксплуатацией человека человеком.

Различного рода постмодернистские и иные концепции не способны дать методологию, которая приведет к углублению познания общества по сравнению с периодом холодной войны. Цивилизациологи открыто заявляют, что их подход «не может ориентироваться на идеал истинностного знания и универсальные научные категории», им нужны только «духовный опыт, интуитивное знание, эстетические и моральные суждения»[31]. Критика формационной теории с их стороны абстрактна[32]. Научная же критика требует конкретности: называния работ и показа критериев, по которым их относят к формационному методу. Сегодня есть все условия и данные, чтобы констатировать: аттестованные властью «марксисты» в своем творчестве таковыми не были. По разным причинам они не могли исследовать производственные отношения своего времени в СССР, заявить о государственной эксплуатации трудящихся. Многим из них поневоле приходилось опираться на «духовный опыт» и «моральные суждения», с детства привитые властью. Под разговоры о «формационной теории» власть формировала метод мышления, присущий цивилизациологам. В 1990-е годы бывшие «истматчики» мгновенно нанизали на старый метод новый символ веры, а чиновники с комсомольским задором полюбили «бога». Однако никто из российских последователей «подхода» не пытался с исторических позиций опровергнуть формационную теорию критикой таких произведений, как «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Британское владычество в Индии», «Развитие капитализма в России». Попытка критики «Капитала» Маркса одним из пропагандистов в разгар приватизации закончилась сочинением толстой листовки об отсутствии «эксплуатации труда» «в природе капиталистического уклада хозяйствования»[33]. В России рассуждения о «цивилизационном подходе» были средством для насаждения правого либерализма. К тому же выяснилось, что сообщество цивилизациологов так и не выработало четкое определение термина «цивилизация», критерии ее выделения, не определило количество цивилизаций[34]. Западные представители либеральной историографии и сегодня боятся отступления от «тоталитарного синдрома», атакуют исследователей из своей среды, которые посмели непредвзято подойти к изучению советского общества[35]. Российские либеральные неофиты с их бюрократической «интуицией» и суетливым желанием потрясти своей цивилизованностью Запад скатываются к обскурантизму[36]. Своим поведением они доказывают ленинский вывод о том, что историческая наука и литература «партийны» хотя бы в самом широком — мировоззренческом — плане. Получается, прав Д. Тош, заявивший: «Марксизм сегодня — единственный наследник концепции истории как прогресса»[37]. Под предлогом критики идеи «линейного прогресса» цивилизациологи отказались от идеи прогресса как таковой во имя капиталистического настоящего. Имеет смысл подождать, пока их «подход» превратится в научную теорию.

На формационной теории основана трактовка главного понятия монографии — сталинизма. Российская историография о сталинизме уже имеет традицию[38], подготовлены ее обзоры[39]. В главе I будет раскрыта гипотеза автора о сталинизме как идеологии мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени в политарном государстве[40], разновидности цивилизационного подхода. О противоположности сталинизма марксизму не раз писали Ю.С. Борисов, П.В. Волобуев, И.М. Клямкин, О.Р. Лацис, Н.Н. Маслов, А.Н. Мерцалов. Большое методологическое значение имеет идея Клямкина о проведении научного анализа генезиса и функционирования «реального социализма» «как анализа идеи революционного социализма в ее соприкосновении с конкретной социокультурной средой»[41]. В практике построения литературы руководители государства опирались на философский идеализм и бихевиоризм, веря, что действуют в рамках материалистической теории, что построение индустриальной экономики заложило основы социалистического развития в духовной сфере. В монографии подвергнуты критике работы представителей «тоталитарной» школы Х. Арендт, К.Фридриха и Зб. Бжезинского, Л. Шапиро, М. Кертиса[42]. Объективный взгляд на сталинизм требует учета данных зарубежных, советских и российских исследований по философии, социологии, индустриальной социологии, истории психологии, психологии искусства, литературоведению[43].

Методологические проблемы использования художественной литературы как источника рассматриваются в монографиях М.В. Нечкиной, В.П. Михалева[44], К. Горанова[45], работе С. Н. Полторака[46]. В 2004 году вышла монография, в которой описаны особенности литературы и искусства как источников[47].

Для решения задач было отобрано 50 произведений[48]: актуальных, социальных книг для детей, подростков, юношей и девушек 10-18 лет, авторы которых ставили задачу реализовать постулаты идеологии, дать детям сумму знаний о социально-политической действительности через изображение жизни их ровесников. Как правило, такие работы обсуждались в издательствах, Союзе писателей, имели общественный резонанс, переиздавались, их идеи интерпретировались в сценариях для театральных постановок и фильмов.

Источники позволяют рассмотреть предмет в 1930-50-е годы по РСФСР, а по некоторым аспектам и по Украине, Армении. Это документы из РГАЛИ; РГАСПИ; молодежного архива: РГАСПИ. ФМ; ГАРФа; РГАНИ[49]; материалы из сборников[50]. В «Пионерской правде», «Комсомольской правде», журналах «Пионер» и «Юность» опубликованы многие произведения, а в публицистике поставлены проблемы, которые писатели решали в художественной форме, и имеются отклики читателей. В журнале ЦК ВЛКСМ «Детская литература» размещены материалы всесоюзного совещания 1936 года по проблемам детской литературы. Сразу после войны журнал не возобновил работу. Компенсируя потерю, в начале 50-х годов сотрудники Дома детской книги и Детгиза подготовили несколько тематических сборников[51], а с середины десятилетия начали выпускать ежегодники «Вопросы детской литературы»[52].

В 1952-1954 гг. появились посвященные детской литературе диссертации педагогов и филологов[53]. Некоторые сохранили свое значение: показывают восприятие литературы социально адаптированными детьми[54]. Переход к «оттепели» не повлиял на догматическое мнение диссертантов о положении дел в литературе[55], но они были вынуждены критиковать осужденную партией «теорию бесконфликтности». В работе Е.П. Приваловой было обозначено направление поисков на примере повести Н.Н. Носова «Витя Малеев в школе и дома»: изображение борьбы с самим собой на пути к успешной учебе и единению с коллективом[56].

Вышесказанное позволяет наметить систему понятий, через которые раскрывается содержание монографии: индустриальное советское общество[57]; политаризм[58]; капиталистические производственные отношения; холодная война[59]; идеология[60] сталинизма — мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени; детская литература социалистического реализма; официальная массовая литература — элемент массовой культуры; функция художественного образа в сознании читателя.

Монография была прочитана рядом сотрудников Института российской истории РАН, которые высказали свои замечания и предложения. Я искренне благодарен людям, которые согласились обсуждать работу не сотрудника института. Ряд замечаний я учел, с иными не соглашусь. Хотелось бы заметить, что при выборе методологии автор руководствовался не рекламой очередного единственно верного учения, а самостоятельным исследованием: сопоставлением гносеологических возможностей формационной и цивилизационной парадигм[61]. И именно потому, что выбор сделан в пользу не «модной» в современной России теории общественно-экономических формаций в ее новом варианте, убрать «всю философию», как советовали оппоненты, желая автору только добра, не представляется возможным: в конкретно-историческом исследовании необходимо обратить внимание читателя на основные моменты методологии. Сконцентрированный в теории научный опыт имеет объективный характер. Например, понятие «личность», на которое опирается автор, имеет общее в его трактовке «умным» материализмом и «умным» идеализмом: философы подчеркивают общественный характер ее происхождения и деятельности[62]. В этой связи автор не может согласиться с оппонентами, которые отрицали наличие в СССР государственной эксплуатации — фактора, который определяет характеристики государства, идеологии сталинизма, влияет на социализацию молодежи. Оппоненты были уверены, что если прибавочная стоимость направлялась не на роскошную жизнь номенклатуры, а на решение национальных, оборонных задач, то эксплуатации и не было. Подобную мысль высказывал И.В. Сталин: «Столь же странно теперь говорить о «необходимом» и «прибавочном» труде: как будто труд рабочих в наших условиях, отданный обществу на расширение производства, развитие образования, здравоохранения, на организацию обороны и т.д., не является столь же необходимым для рабочего класса, стоящего ныне у власти»[63]. В России уже написаны работы[64], которые говорят, что рабочий класс не стоял в СССР у власти, государственной собственностью и бюджетом распоряжалась узкая группа лиц во главе со Сталиным, которые использовали номенклатуру, карательный аппарат, образование и искусство для принуждения людей к труду, для уничтожения инакомыслия. С марксистской точки зрения это и есть эксплуатация, основанная на отчуждении трудящихся от собственности и власти[65]. Выделение по «остаточному принципу» средств на организацию бесплатного доступа населения к образованию и медицинскому обслуживанию, несмотря на прогрессивность этой меры, не меняет существа дела: эти сферы подчинены отношениям собственности, их институты использовались как еще один инструмент для манипулирования гражданами. У меня есть основания критически относиться и к утверждениям, что в период сталинизма не закладывались предпосылки будущего распада государства, а все дело-де в «бифуркациях» периода перестройки. Представляется, выход общественной системы из равновесного состояния стал возможен в результате долгого процесса разложения общественного и государственного строя, характеризующегося социальной несправедливостью, эксплуатацией, неэффективностью экономики. Чтобы вскрыть предпосылки, необходимо подойти к изучению предмета системно и исторически. Предполагается показ связи развития идеологии и детской литературы с экономическими, внешне— и внутриполитическими событиями, положением дел в образовании; применение различных методов работы: я не могу — по совету критиков — использовать только метод «от частных фактов к общему»[66]. Уважая личный опыт оппонентов, которые жили в изучаемый период и не наблюдали отрицательного влияния системы образования на юношество, я, однако, предпочту действовать академично: буду опираться на анализ всей совокупности доступных мне фактов. Архивные материалы, используемые в монографии и не замеченные оппонентами, говорят о наличии нескольких образов жизни и типов сознания в среде молодых граждан. Среди них были и те, кто осознал недостатки. Наконец, у меня нет оснований следовать очередному идеологическому поветрию и перестать считать А.И. Деникина и Николая II реакционерами. Думаю, они потерпели поражение потому, что были догматиками, выразителями интересов отжившего свой срок класса, а Деникин пошел против народа при поддержке интервентов. Современные апологетические книги о Николае II не только не предоставляют контраргументов, но, скрывая часть фактов и интерпретируя другую с позиций дворянской историографии[67], буквально вынуждают думать в противоположном их содержанию духе. Факты — упрямая вещь: методологии и идеологии, основанные на субъективизме и волюнтаризме, детерминированные узко понимаемым интересом правящих классов, три раза в течение ХХ века в России-СССР пот<