Образование и воспитание

План восстановления хозяйства предопределил усиление воспитательного воздействия на молодежь. Во второй половине 1940-х годов были приняты постановления партии и комсомола об улучшении работы в школах ФЗО, в пионерской организации, о работе библиотек и книгоиздании. ВЛКСМ развивал движения мичуринцев, физкультурников, вожатых, краеведов[397]. Идеологические постановления ЦК ВКП (б) 1946 года требовали воспитывать молодежь «бодрой, жизнерадостной, преданной родине и верящей в победу нашего дела, не боящейся препятствий, способной преодолевать любые трудности»[398]. Главным исполнителем государственных решений в области воспитания было министерство просвещения РСФСР.

В послевоенное десятилетие министры ориентировали управленцев и учителей, детских писателей — министр направлял деятельность Детгиза — на преодоление второгодничества; повышение качества знаний и успеваемости учащихся; укрепление дисциплины в мужских школах; устранение учебных перегрузок; борьбу с беспризорностью и безнадзорностью. В 1949 году было введено всеобщее семилетнее обучение. Чиновники делали ставку на формирование «сознательной дисциплины» за счет умелого преподавания дисциплин, контроля над соблюдением «Правил для учащихся», при помощи сплочения детско-юношеских коллективов, осуществления связи семьи и школы[399]. В начале 50-х в СССР возникли планы политехнизации школы: помочь школьнику выбрать рабочую профессию должны были лекции по экономике, экскурсии на предприятия, встречи с производственниками, занятия в технических кружках.

Условия не способствовали решению задач. Слабым звеном образования были кадры. В 1950-1952 гг. Г.М. Маленков и М.А. Суслов дважды отказались увеличить ставки зарплаты управленцам в образовании[400]. Министр просвещения РСФСР и Президент Академии педагогических наук (АПН) А.И. Каиров был вынужден констатировать, что они «по своим деловым качествам и знанию школьного дела во многом уступали квалифицированному учителю или директору школы». Только треть заведующих гор— и райотделами образования имели высшее образование, а среди заведующих областными, краевыми ОНО и министерствами просвещения АССР таковых было еще меньше — каждый семнадцатый: 5 из 81[401].

И без того плохо развитая материальная база образования была подорвана во время войны: только в РСФСР разрушено 17300 школ. В 1943 году в республике насчитывалось 77310 школ и 13 млн. учащихся, в 1946 уже 111650 школ с 15 млн. учеников. В 1950 году количество школ составило 121616, в них училось 17 млн. 744 тыс. человек. Количество учителей выросло с 611 тыс. до 789 тыс. человек. Среди школьников было 12,8% второгодников[402]. Не хватало учебной техники: в Москве в 1952 году киноаппараты имели 90% школ, в Свердловске и Сталинграде, соответственно, 55 и 26% школ, а в Тюменской области (с городом) 3% школ. Радиоприемники или репродукторы были только в половине школ Москвы и крупных городов, в 18% вологодских и 32% тюменских школ[403]. Образование не имело фундамента для «политехнизации», а профанация дела — ученики выполняли черновую работу на стройках — порождала цинизм и недоверие: «Сами рабочие сидят, ничего не делают и смеются над школьниками»[404].

Окружающая школу среда подрывала возможность формирования «сознательной дисциплины». «Отец убит на фронте, мать состоит на работе, дети растут под влиянием улицы и базара. И сколько там, на базаре, ребят, сколько среди них явных воришек», — с болью сетовал в октябре 1950 года пензенский педагог[405]. Значительная часть детей недоедала или неправильно питалась. «Качественный состав питания населения СССР ниже, чем рекомендуется по научным нормам»[406], — признавали в докладе правительству начальник ЦСУ, директора институтов экономики АН и питания АМН СССР через десять лет после окончания войны. Данные по 7 регионам и городам РСФСР, включая Москву, говорили о том, что часть родителей либо равнодушна к проблемам детей, либо потворствуют им, вступая в противоречие с требованиями школы. В ряде семей родители избивали детей во время пьянок[407]. Руководство клубов, выполняя финансовые планы, не регулировало посещение школьниками киносеансов[408]. Бедность не позволяла большинству подростков получить среднее и высшее образование[409], после семилетки они устраивались на работу. В экономике было много ручного неквалифицированного труда, техники и инженеры зарабатывали меньше рабочего: серьезных стимулов для приобретения учениками знаний[410] не было. Правительство, несмотря на предупреждения трудящихся, не учитывало данный фактор при планировании деятельности в образовании. Положительная сторона — быстрый рост числа пионерских лагерей, которые отвлекали детей от хулиганства, прививали навыки цивилизованной жизни: правильный режим сна, бодрствования, питания, разумные развлечения, включая чтение. В 1951 году в СССР было 7449 загородных, на 1545 больше, чем в прошлом году, и 4500 городских лагерей[411].

Школьники учились интенсивнее зарубежных сверстников, осваивали более интеллектуальные программы. В конце 1940-х годов особое внимание было уделено программам по физике и математике — началась холодная война и гонка атомных вооружений, а после «дискуссии по языкознанию» в начале 50-х — русскому языку. Таким образом, по ряду дисциплин власть предложила учащимся высочайший уровень. С другой стороны, формирование «технической интеллигенции» предусматривало жесткий контроль над преподаванием гуманитарных наук и, после разгрома генетики, биологии. За период с 1944 по 1953 год общий объем учебников за курс средней школы вырос на 10 % и составил 1036 авторских листов. Для освоения программ требовалось 12-14,5 часов в сутки вместо положенных для девятиклассников 8-9[412]. Абитуриентов ждал еще один удар: престижные ВУЗы начали завышать требования к ним[413].

По свидетельству чиновников, ежегодно из школ уходили до 3,9% учеников. Отсеву способствовала нехватка интернатов при школах для детей из отдаленных районов, отсутствие транспорта для подвоза[414], а также перегрузки и школьный авторитаризм.

Освоить объемную программу можно было за счет давления на детей, дополнительных занятий. Добросовестные школьницы уходили в мир грез. «Мы часто видим в школах, — утверждала директор московской женской школы в середине 1950 года, — девочка смотрит устремленным взглядом, сидит как полагается и ничего не слышит»[415]. Перегрузки вызывали головные боли. В «Журналах поведения учащихся», введенных в школах, фиксировалось огромное количество фактов грубого нарушения «Правил для учащихся»: «стрелял из рогатки», «во время урока бегал по классу», «оплевал товарища», «грубил учителю», «ругался матом», «замахнулся рукой на директора». Учителя не были в состоянии осуществлять дифференцированный подход к ученикам: в переполненных классах обучались переростки, слепые, глухие. Удалить «психоневротиков» из обычных школ требовал московский директор: «По 4 человека таких на класс — это выбивает из работы нормального учителя»[416]. На коллегии министерства 16 мая 1952 года, посвященной состоянию дисциплины в школе, было констатировано, что директора и учителя сосредоточили внимание на «применении мер наказания», а не на «повседневной воспитательной работе с учащимися»[417]. Несоответствие целей и задач реформ условиям приводило к авторитаризму учителей, переутомлению учащихся и росту хулиганства.

Антигуманизм системы образования стимулировался выгодным высшей бюрократии антинаучным критерием оценки его качества. «Успеваемость» ученика, класса, школы, района, выражаемая в процентах, давно стала инструментом манипуляции, которая создавало картину ложного благополучия. Очередная кампания по повышению успеваемости в 1949/1950 учебном году привела к усилению давления на учителя со стороны органов образования, которые требовали «исправления» двоек на тройки без серьезной, основательной борьбы за прочные знания учащихся». Учителя, не желая ссориться с начальством, стремясь избежать не оплачиваемых занятий с отстающими, фабриковали неверные сведения[418]. У них отобрали право на объективную оценку знаний учащихся, вынудили заниматься «приписками» — как в экономике, идеологии. Ситуация усугублялась нищетой учителей и невыгодными сравнениями, которые звучали в письмах И.В. Сталину: «Пребывание наших войск и работников за границей подтверждает, что материальное положение, быт и внешний вид учителя средней школы неизмеримо выше нашего»[419]. Авторитарная среда провоцировала педагогов: часть из них занимались рукоприкладством, срывая на детях злость за свои не решенные проблемы. Виновных немедленно наказывали[420], но это не устраняло причин девиантного поведения учителей. Авторитаризм и двойные стандарты поведения наставников дискредитировали воспитательный процесс, превращали педагогику в абстракцию.

Однако руководство страны не спешило что-либо менять по существу. Давление на учителей, детей и принятые критерии избавляли правительство от необходимости вести поиск новых методик работы, строить разные типы школ и обучать для них кадры — позволяли экономить на сфере просвещения. Чиновники были невменяемы: с ходу отвергали жалобы учителей на «нежелание учиться» учеников и игнорировали заявления директоров, что работа идет за счет «чрезвычайно большой нагрузки, физического и нервного истощения учителя мужской школы». На совещаниях ораторы из числа учителей-орденоносцев уверяли, что надо только любить детей и повышать личный профессиональный уровень[421]. Каиров соглашался, что классы перегружены, учителя устают, но отверг реформы. «Мы, конечно, не сможем изменить своей властью дело, да, думаю, что и входить с этим нельзя, менять вопрос о нагрузке, о заработной плате», — заявил он в конце совещания по вопросам успеваемости и второгодничества в середине 1950 года[422].

Отсутствие обратной связи в управлении привело к непониманию причин «сопротивления среды» (А.С.Макаренко) чиновниками. Идеология номенклатуры не нацеливала педагогов на научное осмысление фактов общественной жизни, на познание классовой сущности государства при помощи педагогической деятельности: акцент был сделан на наличие преодолимых «пережитков» и недостатков. К пережиткам, разъясняла «Правда» в июне 1950 года, относились: халтура на работе, несоблюдение законов, расхищение госимущества, спекуляция, взяточничество, бюрократизм, предрассудки по отношению к семье, детям и женщинам, национализм[423], — личностные качества, которые формировали общественные отношения в СССР. Инакомыслящих репрессировали во время идеологических кампаний[424]. В марте 1949 года в докладе «Против космополитизма и буржуазного объективизма в педагогических науках» Каиров осудил психолога и философа С.Л.Рубинштейна за отсутствие интереса к «психологии советского человека с его героизмом, глубоким чувством патриотизма»[425].

К началу50-х годов система образования имела все недостатки школы царских времен[426]. Но власть скрывала наличие проблем при помощи пропаганды. «Советский человек обладает такими чертами, которые немыслимы в условиях капиталистического строя, — писал член-корреспондент АПН РСФСР Л.В. Занков в мае 1949 года. — Формирование и развитие облика советского человека определяется условиями его бытия, социалистической экономикой»[427]. Чем выше становилась степень эксплуатации, чем хуже шли дела в государственно-монополизированной экономике, тем более демагогической и всепроникающей становилась пропаганда отсутствия эксплуатации и принадлежности власти народу. В 1952 году Сталин писал, что в СССР «странно теперь говорить о «необходимом» и «прибавочном» труде: как будто труд рабочих в наших условиях, отданный обществу на расширение производства, развитие образования, здравоохранения, на организацию обороны и т.д., не является столь же необходимым для рабочего класса, стоящего ныне у власти»[428]. В том же году вышло второе издание повести-сказки Л.И. Лагина «Старик Хоттабыч». «Даже самый обыкновенный трудящийся у нас пользуется большим почетом, чем самый заядлый царь, — в духе высказываний Сталина заявлял литературный герой Волька. — Не веришь? На, прочитай в газете»[429]. Государство обучало граждан, но одновременно манипулировало общественным сознанием для решения классовых задач.

Чем в меньшей степени действительность соответствовала «коммунистическим» ожиданиям номенклатуры, тем в большей степени служащие должны были считаться с идеологией, докладывая начальству о массовых нарушениях правил для учащихся, неэффективной работе системы. Для дипломатичного преподнесения негативной информации культивировался иезуитский прием. Прежде чем доложить о падении дисциплины, инспектор Мособлоно Власов в середине 1950 года был вынужден сделать пассаж: «Наша школа имеет большие успехи, которыми мы можем гордиться и с точки зрения дисциплины и с точки зрения качества, которое дает советская школа. Если сегодня Министерство просвещения созывает такое совещание, видимо речь идет о том, как эти результаты несколько улучшить…поскольку вся страна находится на пороге к коммунизму»[430].

С началом холодной войны негативные свойства режима стали особенно заметными. Власть перешла к подавлению любого неподконтрольного движения, даже детского тимуровского, под предлогом возможности его отрыва от пионерской организации.

Международные отношения и авторитаризм номенклатуры порождали противоречия, которые вели к возникновению религиозности. С 1943 года правительство использовало возможности Русской православной церкви (РПЦ) для контроля за верующими гражданами. Пропаганда формировала религиозное по своей сути отношение к И.В. Сталину. В основанной на авторитаризме системе власти религиозные чувства имели практическое значение и в педагогике, и в экономике. Например, в газетах публиковались обязательства рабочих коллективов лично перед Сталиным выполнить планы, в воспитательном процессе использовали образ вождя родители и учителя.

На деле в СССР трудящиеся были отчуждены от собственности и власти, а школу номенклатура использовала как один из инструментов для формирования конформистски настроенной массы — «советских патриотов»[431] — рабочих и служащих индустриального общества и государства. В этом отношении советская власть мало чем отличалась от западных «благотворителей», которые финансировали в своих странах образовательные учреждения для развития нужных им программ по подготовке кадров и саморекламы. Тем в большей степени номенклатура нуждалась в создании художественной и информационной реальности, отвлекающей внимание детей и их родителей от противоречий общественного строя и двойных стандартов правительства.

Детская литература, публицистика перед холодной войной

С весны 1946 года на литературу все большее влияние оказывало ужесточение руководством внутренней политики в связи с неблагополучием в экономике, ростом социально-политической напряженности внутри страны, созреванием предпосылок холодной войны. Голод 1946-1947 годов, рост преступности, нищета народа сказались на мировоззрении и поступках молодых людей. Даже в среде комсомольских работников обсуждали запрещенные ранее вопросы, например, «полезен или не полезен Есенин». Когда главный редактор «Пионерской правды» Губарев высказал отрицательное мнение о поэте, в ответ ему пренебрежительно бросили: «Ортодокс!». Губарев полагал, что в литературе появилось слишком много «аполитичной грусти»[432]. Консервативно настроенные граждане заметили, что после войны журналисты изменили отношение к поступкам, которые ранее считались «аморальными». Они, жаловался читатель Ю. Филонович, пришли к выводу, что «необходимо скрупулезно, со всеми возможными оговорками разбираться в вопросе, выслушивать обе стороны, учитывать все смягчающие вину обстоятельства и если уж выносить «приговор», то непременно помягче»[433].

После фултонской речи У.Черчилля «Пионерская правда» стала чаще публиковать международную информацию в рубрике «Вокруг света»: о враждебной деятельности Черчилля, о забастовках американских шахтеров, судах Линча в США, о терроре англичан в Греции[434]. Но в целом в 1946, первой половине 1947 года отношение руководства к политике США было сдержанным. Правительство обвиняло в желании расколоть коалицию только консервативных политиков, пыталось сохранить союз держав. Для насаждения идей патриотизма и борьбы с западной пропагандой были приняты постановления ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам в августе-сентябре 1946 года, в недрах УПА в апреле 1947 года был разработан «План мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма»[435].

4 сентября 1946 года ЦК ВЛКСМ собрал совещание писателей, редакторов молодежных, детских журналов и газет. «Перед нами задача — оградить молодежь от воздействия чуждой нашему строю идеологии», — определил цель Н.А.Михайлов. Докладчик подверг критике произведения Зощенко, очень резко отозвался о «Далеком плавании» Фраермана. Главная причина недостатков — писатели и журналисты «забыли», что безыдейность приносит вред, поставили свои интересы выше интересов воспитания народа, молодежи. С точки зрения секретаря, огромная сила — 27 журналов, 54 газеты общим тиражом 4 млн. экземпляров — используется неэффективно[436].

Писатели и журналисты жестко реагировали на мессионизм США и Великобритании. Губарев констатировал раскол мира на «две силы: социализм и капитализм» и выступил против «враждебной пропаганды» «Британского союзника», который имел легальную возможность влиять на молодежь. Его беспокоила деятельность Русской православной церкви. Катаев говорил о необходимости занять по отношению к капиталистическим странам такую же позицию, как в 1917-1918 годах. «Америка, Англия, Франция такие враги, которые во всеоружии стоят против нас и мы должны бороться с ними, так как сейчас идет идеологическая война», — резко заявил писатель. Михалков обратил внимание на послевоенную «передышку», которая привела к ослаблению идейных позиций работников искусства: «Мы стали идти на поводу у западно-европейских драматургов». Затем последовал точно рассчитанный пропагандистский удар, который в целом верно отражал суть дела: «А наши друзья в кавычках…которые диктуют печати за границей свою точку зрения, они к нам относятся, как к людям второго сорта»[437].

Михайлов настойчиво искал причины слабой работы писателей. Он нетерпеливо перебил речь Маршака и поставил вопрос прямо: «Чем же все-таки объяснить, что от детских писателей маловато видно хороших литературных произведений для ребят и что нужно сделать, чтобы такие произведения были?» Между писателем и секретарем произошел характерный диалог: «Вы сами дали тему писателю Фадееву и как это великолепно получилось у Фадеева… /Тов. Михайлов. Я вас понимаю так, что дело за заказами, а исполнение их будет точным и в срок»/[438]. Секретарь поощрял выступления, в которых предлагались меры по повышению эффективности писательского труда. Кассиль обратил внимание на несправедливые расценки авторских гонораров[439]. Барто выразила недовольство волокитой в Детгизе: «Когда книжка печатается два года, тогда кажется, что люди молчат. Многие уходят работать на радио». Она обратила внимание на отсутствие критики и беспринципное попустительство писателей по отношению друг к другу, неэффективную работу детской секции. Работа на радио расширила кругозор Агнии Львовны: она констатировала наличие «мещанских тенденций…. и у младших школьников»[440]. Барто настаивала на особой ответственности писателей, «ибо наибольший вред может принести вредная книжка, прочитанная человеком в детстве»[441]. Главный редактор ленинградского журнала «Смена» Сазонов также был недоволен отсутствием критики. После вопроса Михайлова: «Кто вам запрещал выступать со своими мнениями?», журналист признался, что партийное руководство «не запрещало прямо, но давало свои рецензии в духе центральной печати»[442]. Секретарь, недовольный заявлениями, которые выявляли сходство методов советских пропагандистов и их зарубежных «друзей в кавычках», начал выговаривать журналисту за недостатки в работе.

Сразу же после окончания совещания отделы ЦК ВЛКСМ подготовили для секретариата мероприятия по реализации его основных идей. Отдел пропаганды и агитации предложил созвать Всесоюзное совещание молодых писателей, активизировать деятельность «Комсомольской правды», которая должна была публиковать обзоры детских и молодежных журналов, улучшить постановку критики[443].

Подавляющее большинство писателей и журналистов инстинктивно избегали разговора о причине отсутствия социально-политической критики. Для подобного анализа надо было обладать не только интеллектуальными способностями и опытом работы в высших эшелонах власти, но и смелостью. А.Н. Протопопова имела эти качества и вновь дерзнула высказать свое мнение. В апреле 1946 года Михайлов распорядился направить ее статью «О состоянии литературной критики» секретарям ЦК для ознакомления. Протопопова обратила внимание на «сугубую централизацию» критических выступлений, «обязанных проходить цензуру Управления пропаганды и агитации»: централизация неизбежно приводит к «унификации мнений». Второй причиной она считала невежество и трусость руководителей издательств, «играющих на конъюнктуре в личных интересах». Материальная необеспеченность критиков не давала им возможности практиковаться в своем деле, вынуждала заниматься литературной поденщиной. Наконец, речь шла об умственной лени и бессилии критиков, которые, с точки зрения Протопоповой, не могут поднять ни одного общественно важного вопроса[444].

Очевидно, что в апреле 1946 года работник ЦК ВЛКСМ еще мог безнаказанно для своей карьеры высказать в письменном виде столь шокирующие объяснения причин неразвитости критики только при общей лояльности руководству. Протопопова демонстрирует ее двумя способами. Она не пытается опубликовать статью, но сразу направляет ее первому секретарю ЦК ВЛКСМ: есть информация для «своих», а есть для публики. Главное же состояло в том, что автор полностью разделяла господствующее в аппарате мнение о важнейшей причине бездеятельности писателей и критиков. «Но все эти, так называемые, объективные причины, — продолжает далее Протопопова, — в конечном счете, упираются в главную субъективную причину и в значительной мере ею обусловливаются — в низкий идейно-политический уровень критиков. Именно этим объясняются и поверхностная обзорность критических статей, и неумение эстетическую оценку художественного произведения вывести из его содержания, и отсутствие философско-публицистических выступлений, поднимающихся от отдельных явлений литературы и жизни к большим творческим и жизненным проблемам, и неспособность противостоять косности и невежеству иных редакторов и издателей»[445] (Здесь и далее выделено Протопоповой — А.Ф.).

Идеализм как философская основа практической деятельности номенклатуры давно стал реальностью политики: возвращения к нему требовали политические и экономические интересы класса, который эксплуатировал сограждан. В степени субъективизма представители номенклатуры превзошли даже враждебного им Н.А. Бердяева: в объяснении причин социально-политических явлений религиозный философ выступал с позиций объективного идеализма[446], а чиновники — субъективного.

В теории аппаратные работники знали, что критика с позиций материализма, марксизма предполагает исследование социально-политических причин происхождения произведения, творческого пути автора, которые в совокупности предопределяют ответ на вопрос: «в какой степени в этом частном явлении находит выражение общее направление нашей общественной жизни и художественной литературы»[447]. Но такая критика могла вывести читателя на осмысление классовой сущности государства, на анализ внутренней политики — на размышления, которые руководители не могли допустить. Преданная власти Протопопова еще не понимала действительных причин кризиса критики, но, руководствуясь теорией марксизма, предлагала путь, который мог привести к развенчанию идеологии номенклатуры — сталинизма.

Идеологические постановления ЦК ВКП (б) подрывали критический и социалистический реализм в литературе, развивали практику лакировки действительности в произведениях перед лицом враждебного Запада для нейтрализации его пропаганды и для удовлетворения интересов номенклатуры во внутренней политике. В ноябре 1946 года Г.Ф. Александров направил секретарю ЦК А.А.Жданову проект тезисов «О партийности литературы», в которых отразилось усиление шовинистических настроений номенклатуры: «Наша литература, отражая строй более высокий, чем любой буржуазно-демократический строй,…имеет право на то, чтобы учить писателей зарубежных стран новой общечеловеческой морали. Советским писателям не к лицу преклонение перед буржуазной литературой Запада, переживающей гниение и распад»[448].

Идеологи действовали методами своих зарубежных противников — философских идеалистов: стремились вытравить связь с предметом (действительностью) из чувственных форм сознания[449]. Критик В.В. Ермилов, например, еще в начале 1946 года в монографии «А.П. Чехов» заявил: «Советский писатель опирается на объективную действительность, целиком служащую утверждению правды и красоты…»[450]. На заседании коллегии министерства просвещения в феврале 1947 года докладчики подчеркивали необходимость формирования оптимистического взгляда детей на мир с помощью романтической литературы, в которой как можно меньше говорилось бы о «быте»[451]. Не показывать советского человека «обыденным, серым, скучным, таким замухрышкой» — так, ссылаясь на слова Сталина, рекомендовал действовать Фадеев на Первом Всесоюзном совещании молодых писателей в марте 1947 года. Этот «человек», аргументировал Генсек ССП, совершил революцию, построил «индустриальное государство» и «избавил народ от нищеты». Но это не означало, оговорился Фадеев, что надо изображать какого-то выдуманного человека. «Я должен уметь видеть эти передовые черты реального человека, — категорично заявил он. — Нам этого положительного героя дает сама действительность»[452]. В качестве примера Фадеев рекламировал «Два капитана» Каверина и произведения Шолохова.

Изображение «быта» было слабой стороной творчества писателей по причине военных разрушений в слаборазвитой стране и высокой степени эксплуатации граждан номенклатурой, что мешало росту благосостояния народа. Сам Фадеев в «Молодой гвардии» устами фашиста невольно воспроизвел одно из противоречий советской жизни: «Вы говорите по-немецки, а моетесь из кружки…Ошень плехо»[453]. После войны ситуация с «бытом» поправлялась медленно.

Маршак выступал со смешанным чувством гордости за достижения всей литературы и недовольства литературой детской. С его точки зрения, с 1934 года в детской литературе так и не появились новые яркие имена. Писатели мало рассказали о родине, ее людях, создали персонажей, в которые дети хотели бы играть. Но в главном он не сомневался: «Главное — этическая основа, на которой строятся книги. Жизнь для общества, подчинение частных, эгоистических интересов общим, радость участия в большом общем труде, преданность советской родине, ненависть к национальной розни и эксплуатации человека человеком»[454].

Образцом для писателей, учителей, читателей стал роман Фадеева «Молодая гвардия». Несгибаемое мужество в борьбе с фашизмом «типичных» до войны, но сильных духом молодых людей, светлая, трагически оборвавшаяся любовь, героическая смерть краснодонцев в результате предательства тронули сердца миллионов читателей, многие из которых воевали или трудились в тылу. Книга стала феноменом общественного сознания. «Нового читателя Фадеев воспитал», — небезосновательно заявил Кассиль[455].