Глава VII. «Плоды просвещения»: журнал «Юность» в боях против буржуазности

«Виноваты, нечего греха таить, мы сами! Ведь много лет и неоднократно в школе мы — учителя, приговаривали: «Будешь плохо учиться — пойдешь в колхоз». Из письма учителя (Н. С. Сахно).

«А во — вторых, даже самый обыкновенный трудящийся у нас пользуется большим почетом, чем заядлый царь. Не веришь? На, прочитай в газете». (Л. Лагин. «Старик Хоттабыч»).

Кризису ценностей после ХХ съезда КПСС противостоял журнал «Юность» под руководством В.П. Катаева. Журналисты не ставили под сомнение основы экономического и политического строя. Исходя из установки, что все проблемы связаны с надстроечными явлениями, редакция вовлекала молодежь в обсуждение нравственных проблем. В 1956-1958 гг. развернулись дискуссии о взаимоотношениях юношей и девушек, отношении молодежи к труду, поведении «стиляг», понимании сути человеческого счастья. Творческие встречи начинались с просьбы высказываться откровенно, с обзора критических писем. Молодежи нравилась открытость, и журналисты получали пищу для размышлений.

Редакция манипулировала сознанием читателей: создавала подборки писем и делала комментарии в соответствии со своими задачами. Во второй половине 1950-х годов редакторам приходилось все более тщательно «просеивать» корреспонденцию. Во многих письмах «светилась» объективная реальность, нормы жизни и идеологии, против которых писатели и журналисты вели безуспешную борьбу.

Одна из первых послесъездовских дискуссий развернулась по поводу письма Светланы Ф.[802], ученицы 10 класса ленинградской школы. В феврале 1956 года школьница призналась, что летом, отдыхая и лечась в деревне, испытывала стыд перед деревенскими сверстниками, которые трудились на колхозных полях. Ее же однокашники неуважительно относятся к физическому труду, среди них есть равнодушные к общественным делам стиляги. Мотивом, который заставил ее направить письмо в «Юность», был, видимо, комплекс неполноценности, возникший под влиянием пропаганды, совесть болезненного человека, который страдает от невозможности полноценно трудиться. Малоопытная девушка не понимала, что для деревенских подростков летний труд — средство выживания всей семьи, доведенной до нищеты политикой государства. Ответ Г. Медынского был озаглавлен словами из ее письма: «Жить честно, достойно человека!». Писатель подтвердил советские ценности: труд на благо общества, наличие «моральной чистоты, высоты этических оценок, настойчивости в достижении своих целей, непримиримости ко злу»; борьба за правду и справедливость, за морально оступившихся товарищей, в том числе и «жалких подражателей стиля». В октябре писатель подвел итоги в обзоре «За человека нужно бороться!».

Часть писем были проигнорирована. Например, учитель истории, член КПСС из станицы Медведовской Краснодарского края Н. С. Сахно сообщал, что в их передовом колхозе также есть «нахлебники, неработающие шалопаи с аттестатом зрелости»[803]. Учитель, как и Светлана Ф., не анализирует обстановку в стране, не говорит о кризисе сельского хозяйства, бесправии крестьянства. Человек своего времени, он не созрел для подобных обобщений. Сахно действует в духе привычки, воспитанной номенклатурой у совестливых учителей: «Виноваты, нечего греха таить, мы сами! Ведь много лет и неоднократно в школе мы — учителя, приговаривали: «Будешь плохо учиться — пойдешь в колхоз»[804]. Для устранения безработицы среди молодежи историк предлагает создание при помощи печати нетерпимой обстановки вокруг бездельников. Желание исправить ситуацию — проявление гражданственности — подталкивает учителя к предложению мер: отрицанию распространенной в просвещении процентомании и обезлички. В письме поставлена и критикуется — пока как не осмысленный факт — главная причина недостатков в СССР: отсутствие у трудящихся материальной заинтересованности, их отчуждение от управления делами на местах. С проблемой в ее специфической форме сталкивались уже школьники. «Лучше записывать трудодни каждому учащемуся, заинтересовать их, а не так, как было в прошлом году у нас в станице… когда трудоднями распоряжаются директора школ, а иногда и бухгалтера»[805], — отмечал Сахно. Разница состояла в том, что взрослым выплачивали скудную зарплату, детям — нет. Но воспитание и пропаганда были поставлены так, что ни учитель, ни ученики пока еще не воспринимали такие трудовые отношения как эксплуатацию.

Медынский искусно противопоставил позицию стиляг «здоровой молодежи». «Да это замечательные парни, хотя бы только от того, что встали в своеобразной оппозиции и стойко стоят! — цитировал он письмо «поклонника стиля». — Они плюют на всех и одеваются, как хотят. Вы хотите, наверное, чтобы все ходили в ватниках и резиновых сапогах…Они одеваются, как одеваются все там, на Западе…Мы хотим яркости, остроты ощющений!»[806] (ошибка выделена в тексте обзора — А.Ф.). Естественно, подобная позиция вызвала возмущение. Учащиеся 10 класса школы села Перемога («от города Киева до нас целых 60 километров»), которые за лето вырабатывали до 130 трудодней, считали стиляг «не настоящими людьми»[807]. Иные корреспонденты делали обобщения: «Из их среды уже в этот период вырастают бесцельные прожигатели жизни, стремящиеся все делать для себя. В большинстве эти молодые люди представляют себя выше окружающих людей в материальном отношении, ибо пресыщенность порождает новые запросы к жизни у них, и они выискивают особые, сверхмодные, так называемые «стильные» вещи»[808]. Другие были конкретны: в Минске стилягами считали «сынка замминистра юстиции, сынка зав. отделом министерства строительства, сынка доцента второй клинической больницы»[809]. Номенклатурные работники с ужасом обнаруживали наличие поклонников «стиля» в своих семьях[810]. Они опасались за карьеру, воспринимая поведение детей как растление западной пропагандой.

Возмущение образом жизни, мыслей и одеждой «стиляг», которое преподносилась идеологическим аппаратом как недовольство безнравственностью отдельных «отщепенцев», было одной из форм протеста воспитанных в казарменно-коммунистическом духе, в нищете граждан против классовой и имущественной дифференциации. Экономика не могла обеспечить граждан модными товарами в нужном количестве. Раздражение руководства страны вызывал тот факт, что зарубежная печать неоднократно использовала проблему низкого уровня жизни в СССР в идеологической борьбе. Осенью 1953 года парижская «Фигаро» составила подборку материалов из советских газет о дефиците и низком качестве товаров, о неумении наладить производство красивых галстуков. «Литературная газета» в контрпропагандистской статье опрометчиво обещала «платным «скептикам» из «Фигаро», что через три года проблем с галстуками не будет[811]. «Стиляги» были индикатором неблагополучия и к тому же обожали яркие галстуки. Борцы с хулиганством из «комсомольских патрулей» в 1956 году под страхом общественного воздействия заставляли «стиляг» снимать эти символы «буржуазного разложения»[812]. После появления в периодике объективистских статей об образе жизни в капиталистических странах начитанные комсомольцы выбивали главный козырь стиляг о якобы широком распространении яркой моды на Западе ссылками на неброскую моду англичан.

Данные о неблагополучии в молодежной среде: рост апатии, агрессивности и преступности, тревожили Кассиля. Для организации дискуссии по данному вопросу писатель нашел повод. Комиссия, которая отбирала полотна на Всесоюзную выставку дипломных работ студентов художественных ВУЗов, не допустила произведение «Осужден» студента Киевского художественного института В. Смирнова. На картине был изображен момент после вынесения приговора «молодому прохвосту, безвольное, мокрогубое и распухшее лицо которого так выразительно написал художник» (Л. Кассиль): рыдающая мать, осунувшийся отец, руководящий работник, который не сумел воспитать своего позднего ребенка. Картина соответствовала нормам идеологии, но консервативная комиссия не решилась пропагандировать образец социального искусства. Редакция «Юности» поддержала художника, в августе 1956 года опубликовала картину[813]. В декабре 1956 года Кассиль подвел итоги обсуждения[814]. Корреспонденты оценили действия комиссии как проявление «теории бесконфликтности». Следуя уверениям печати и своему опыту, молодые читатели обвиняли семью, школу, пионерскую и комсомольскую организации в формировании конформизма. Кассиль в духе постановления ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий»[815]развил инициативу редакции, заговорил о негативных для искусства последствиях культа личности Сталина; об угоднической деятельности чиновников, которые «подвергали художественный вкус принудительной нивелировке… суживали возможности творческого соревнования». Писатель протестовал против произведений, «полных ложной красивости, которые скрывали многие еще существовавшие изъяны в нашем быту», против нарушений законности[816]. Он обратил внимание читателей на тот факт, что большинство малолетних преступников были выходцами из бедных слоев населения. Обзор писем, необычный по своему характеру на фоне других материалов «Юности», был опубликован по инерции в момент, когда руководство страны уже приняло решение об организации кампании по дискредитации уверовавших в свободу слова писателей и художников.

27 мая 1957 года во время встречи молодежи и редколлегии «Юности» прозвучали не менее острые высказывания. Заведующему отделом молодежной жизни Э.Б. Вишнякову было неприятно услышать от пионервожатого Гольденберга, что комсомол и милиция не в состоянии справиться с хулиганством в школах и на улицах, с насилием над подростками, что молодежь по мере взросления критически относится к комсомолу: «Комсомол ничего не дает»[817]. Детьми и подростками во многих дворах управляли преступники. Нищета, безотцовщина привели к тому, что «ребята видят прямо-таки ужасы в семье». «Это можно видеть в знаменитых бараках по 2-ой Черногрязской улице, за Красной Пресней, по Звенигородскому шоссе», — продолжал он. Молодые люди с тревогой говорили о невнимании родителей по отношению к своим детям, о безнадзорности как причине отрицательных явлений[818].

Школа снабжала учащихся теоретическими знаниями — ее ограниченность понимали даже учащиеся. «Можно повертеть и все, но сесть за руль нет возможности», — прокомментировал Гольденберг характер уроков по автоделу в рамках «политехнизации». Политехнизация превращалась в профанацию, когда ученики работали на стройках, выполняя черновую работу. «Да еще администрация вычитает за бездетность со школьников», — под общий смех добавил один из участников[819].

Разговоры о воспитании самостоятельных граждан страны имели абстрактный характер. «Получает четверки и пятерки — значит хороший мальчик. А что они делают, когда уходят домой, это никого не интересует», — отметил учащийся старшего класса Гулин. Администрации школ опекали учащихся, отбивая охоту что либо делать. Удивленный ростом пассивности Вишняков перебил докладчика: «Что, ребята стали хуже?». Вожатая Евдокимова поправила: «Не хуже, но инициативы у них не стало». «Засушили мы ребят»[820], — с досадой воскликнул заместитель редактора С.Н. Преображенский.

Напряженные отношения между учителями и учениками были следствием функционирования всего государственного и общественного строя, авторитаризма системы образования в СССР. Школа глушила зачатки самоуправления, самодеятельности учеников. Унижение личного достоинства учащихся было обычным делом. «Они даже не знают, что можно протестовать, — говорила старшая вожатая Курова, — настолько им вдолбили, что они ни в чем здесь не имеют права голоса»[821]. Преображенский с удивлением узнал, что в правилах учащихся есть только обязанности, но никаких прав[822].

В год 40-летия Октябрьской революции, накануне Московского фестиваля молодежи и студентов перед руководителями «Юности» возникала не прикрашенная, в духе повести «Оттепель» и выступления Гольденберга, реальная действительность, бытие, которое порождало не коммунистические формы сознания. В эпоху освоения целины, начала космической эры часть молодежи была лишена социального романтизма. Один из участников был вынужден констатировать: «Ребята девятого класса говорили о том, что в наше время нельзя совершать подвигов и остается только прозябать»[823].

Преображенский уже поблагодарил всех за участие во встрече, когда Катаев неожиданно поставил вопрос: «А вся ли молодежь уверена в преимуществах социализма перед капитализмом?» «Об этом по истории в 10 классе говорят», — ответил сбитый с толку Гольденберг. Валентин Петрович не скрывал, что вопрос поставлен не случайно. После событий в Венгрии, где политически безграмотная молодежь, по его мнению, была легко разогитирована антикоммунистами, имеет смысл присмотреться и к советской молодежи: «У нас может быть упущен из виду интернациональный вопрос…некоторые ребята, хотя, конечно, прямо они этого не говорят, но это чувствуется, что они не верят в коммунизм»[824]. Курова отметила, что вопрос о коммунизме обсуждается на уроках, у школьников от него «уже оскомина»; для большинства «это вопрос решенный».

Пионервожатые и учащиеся продемонстрировали начетничество и догматизм, неосмысленное отношение к действительности и конформизм. Немаловажную роль в формировании этих качеств сыграли пропагандисты, которые думали, что несут людям только свет знаний и истину, но выпускали из виду, что личность формируется всей совокупностью общественных отношений. В соответствии со своими классовыми интересами идеологическая бюрократия называла убогое бытие «прекрасной советской действительностью» и наказывала граждан за инакомыслие. Молодежь получала прививку лицемерия и неадекватное представление о мире, которые искажали мышление. Когда же правда доходила до пропагандистов, они испытывали шок и страстное желание быстро «перестроить» сознание людей. Для этого им приходилось прибегать к фальсификациям.

Дискуссия по проблеме «В чем счастье?», поставленной читателем В. Прошиным[825] весной 1958 года, стала еще одним испытанием для журналистов и граждан. Читатели живо откликнулись на вопрос[826], ответ на который определял цель и смысл человеческой жизни. Большинство корреспондентов — молодые люди от 15 до 25 лет: школьники, военнослужащие срочной службы, служащие, учителя, рабочие, студенты; всего 81 письмо. Они руководствовались разными мотивами: тщеславным желанием быть опубликованным в журнале, заявить о патриотической позиции, разрекламировать свои стихи, поделиться опытом, желанием получить ответ на жизненные вопросы, стремлением уйти от одиночества. Аргументируя, читатели цитировали повести Гайдара, использовали сюжеты из романов Н. Островского, Кальмы и Адамова, из фильма и книги «Педагогическая поэма» Макаренко. Корреспонденция давала представление о противоречивой структуре общественного сознания, ценностях молодых людей в конце 1950-х годов.

В первую очередь редакция опубликовала письма, в которых читатели поддерживали советские ценности. Представляется, все граждане согласились бы утверждением М.С. Гребенник, что важнейшая составляющая счастья — мир на планете. «Война забрала мою юность, мой дом, в который попала немецкая бомба, мое здоровье», — сообщала о себе бывшая ленинградская блокадница. Для такого рода людей патриотизм не был пустым звуком, но именно это и делало их первыми жертвами манипулирования сознанием после войны. «Наш сын, которому 10 лет, сможет спокойно учиться и, выбрав свою дорогу в жизни, стать достойным сыном Родины. Всего можно достичь в нашей стране, если главное счастье будет с нами — это мир»[827], — заявила Гребенник.

Письмо девятиклассницы Тамары Л. и десятиклассницы Светланы Е. было типичным, прямым, некритическим отражением основных постулатов пропаганды. «Люди нашей страны — самые счастливые люди в мире, — отмечали девушки. — Нам чужды борьба за кусок хлеба, безработица. У нас всего достаточно. Мы считаем, что счастье подлинно советского человека заключается в труде на благо любимой Родины, ибо счастье Родины — это счастье каждого из нас. Ведь труд — это и есть борьба, а борьба — это счастье, как говорил Карл Маркс»[828]. С. Толкачев, утверждая то же самое, цитировал строки из повести Гайдара[829]. Жанна С. аргументировала идею, вдохновляясь сюжетами из романа «Дети Горчичного рая»: «А это ведь и есть то настоящее большое радостное и свободное счастье советского человека, о котором может только мечтать и бороться за него американский безработный, и дети его слушают рассказы о нашей самой обыкновенной жизни, как самую необыкновенную чудесную сказку»[830].

Редакторы считали такой односторонний взгляд на действительность проявлением высокой духовности и противопоставляли его мнению людей разочарованных, изображая их сомнения следствием духовной нищеты. В планы редакции не входила публикация письма 28-летнего Н.Махачева. Башкирский рабочий обвинял в потере уважения к людям, в отсутствии счастья начальство. «Я нацмен, живущий вдали от того места, где я родился, переношу одни ужасы, одни издевательства начальства…Самое главное для меня, чтобы люди признавали бы за мной гражданские права!», — заявил он о своем рецепте счастья[831]. Ничего интересного для журналистов не было и в письме десятиклассницы Аллы М. Размышляя о роли труда в жизни человека, она пришла к выводу, что труд «чаще всего — это средство существования», а не источник счастья[832]. Представляется, Карл Маркс, который считал, что превращение труда в средство существования, а не в источник наслаждения, есть признак отчуждения человека в капиталистическом обществе[833], согласился бы с Аллой.

Представители среднего поколения стремились философски и социологически осмыслить проблему, поделиться опытом. Гражданка Петракова из педагогического кабинета гороно г. Райчихинска попыталась дать определение «счастью»: «Пожалуй, так: счастье — это относительная гармония чувств». Петракова обратила внимание на отсутствие «абсолютного счастья» и ее самостоятельность в выработке определения понятия[834]. Редакция не нуждалась в относительных истинах, добытых размышлениями свободно мыслящих граждан. Из письма методистки были процитированы только строки, содержавшие утверждения, что «чувства общественные» — гордость за свою Родину, ответственность за свою работу на пользу общества, долг перед коллективом, составляют основу для чувств личных. Ее мнение было противопоставлено мнению другого представителя старшего поколения. Замураев из Новосибирска предложил иерархию из семи ценностей, которые в совокупности создают эффект счастья. На первое место он поставил здоровье, затем материальную обеспеченность, а также отношения между родственниками в семье: взаимную любовь, доверие, заботу и внимание. Вторая группа факторов отражала внешние факторы человеческого счастья. В них входили высокая культура общества, свобода жизни и труда, отсутствие «угрозы извне» государству, а также «оптимальные условия окружающей среды». Исходя из представления об эгоистической природе человека, Замураев утверждал, что установка «счастье — борьба» свидетельствовала о том, «что этот человек живет в тисках жизни, он борется с несчастьем, он переживает, ему трудно и больно». Карандаш редактора скрупулезно выделил возмутительные высказывания[835]. «Кто говорит, что счастье — борьба, что счастье — жить для других, это, мне думается, красивый жест», — цитировал слова Замураева как отрицательный образец журналист в обзоре писем. Проталкивая свое мнение, редактор изобразил точку зрения оппонента безапелляционной, противопоставил его мнение позиции Петраковой, хотя во взглядах читателей был момент сходства: представление о сложной совокупности личных и общественных факторов, которые составляют природу феномена.

Вдумчивые молодые читатели с житейским опытом подметили необъективность журнала в работе с письмами читателей. «Ведь нельзя же одобрять только тех, кто действительно красиво говорит, умные мысли высказывает. Этот товарищ не скептик, он, по-моему, просто шире понимает счастье», — утверждала небрежно расписавшаяся молодая учительница, интуитивно уловившая фальсификацию письма Замураева. Девушка не поленилась связаться с журналом уже после окончания дискуссии. Она также считала материальное благосостояние одной из предпосылок счастья: «Какое ж это было бы счастье, если постоянно во всем себя ограничиваешь? Все время недостатки (какое от этого настроение?), не имеешь возможности прилично одеться… В одном платьишке — везде». Противоположное мнение, считала учительница, сформировалось у людей, которые «мало видели трудностей в жизни, хотя бы бытовых трудностей». Читательница исходила из той предпосылки, что «время-то сейчас другое», сравнивать жизнь с тем, что было до ее рождения, больше не имеет смысла. Она отвергала поиск «мужа с деньгами», погоню «за длинным рублем». Ее раздражение вызывало очевидное положение дел: честный труженик, учитель, выполняющий крайне важную для общества работу, — это без устали подчеркивала пропаганда — на сороковом году советской власти вынужден отказывать себе в самом необходимом. «Скажем, никто в этом не виноват, что я мало получаю денег, — спорила учительница с невидимым оппонентом. — Но я не имела возможности учиться и работать там, где больше заработная плата, да и работа мне нравится именно эта». Отношение девушки к жизни было полно здравого смысла. «Счастье для человека заключается во всей его жизни, — отмечала она, — а ЖИЗНЬ — это не что-то одно, в чем человек может быть счастлив»[836] (выделено автором письма — А.Ф.). Ее письмо не имело шансов быть опубликованным даже в случае своевременного прихода в редакцию.

Впрочем, среди педагогов были и люди, которые, судя по письму, были довольны жизнью, видели в ней перспективу. Ленинградский педагог Детского дома Д.С. Бровкина, 26 лет, посмотрев кинофильм «Педагогическая поэма» еще в годы студенчества, мечтала сформировать такой же коллектив, как у Макаренко, и написать произведение «вроде книги Вигдоровой «Мой класс»[837]. Она с радостью обнаружила, что книга и фильм оказали такое же влияние и на часть ее коллег. Оптимизм Бровкиной продиктован ожиданием лучшего будущего своей страны.

Позиция молодых людей формировалась под действием пропаганды, которая отрицала возможность качественных различий между классами советского общества. Не случайно некоторые из граждан испытывали нравственные мучения от распада прежнего «единомыслия», которое, как им казалось, присутствовало еще несколько лет тому назад. Журналисты и читатели волновалась не зря: в отдельных социальных кругах начинала преобладать буржуазная система ценностей. «Пришла я на вечер встречи окончивших школу, — рассказывала В.Федорова, выпускница 1951 года. — Я с ужасом слушала их рассуждения и никак не могла понять, откуда это у них! Для них счастье — любые брюки, в которых «водятся крупные деньжата». Когда вместе учились, все было так просто, понятно, мечтали, спорили о настоящей любви! И вдруг такое!»[838]. Через призму пропаганды молодые люди и оценивали житейский опыт, который при непредвзятом подходе подводил к марксистскому взгляду на общественные отношения: представители иных социальных групп руководствуются иными ценностями, теориями. Это фундаментальное положение читатели, даже получившие специальное образование, не были приучены применять к анализу процессов в своей стране. Студента-заочника 4 курса историко-филологического факультета Казанского университета Валентина Чупырника, жителя маленького городка, шокировало поведение и образ жизни одного из казанских знакомых. «Он говорит, — с удивлением писал Валентин, — что диплом ему нужен для того, чтобы получить возможность легкой работы, пусть даже не по профессии, жить в шикарной квартире со всеми удобствами и получать приличный оклад». Счастье и цель своей жизни оппонент видел в том, чтобы «бывать каждый вечер в ресторане, театре». Позицию Чупырника, который готовил себя к служению обществу, его знакомый отвергал: «Он называет меня ура-патриотом, когда я спорю с ним». Чупырник же руководствовался принципом справедливого распределения благ в обществе по результатам труда и действительного равенства людей во всех сферах. Эти принципы теории социализма декларировало государство, а Верховный Совет СССР поставил задачу поднять благосостояние граждан. «Я хочу жить в красивых комнатах и быть материально обеспеченным, но жить так, как живут все люди — рабочие и служащие, не выделяясь от других (выделено автором письма — А.Ф.)», — заявил он. Редакторы процитировали в журнале только эти слова: в других абзацах письма проявляла себя совсем иная реальность. Коммунистические идеалы Чупырника ежедневно подвергались серьезному испытанию. В очередной раз отстаивая очередь в магазин, Чупырник с отвращением слушал «мещанские» разговоры женщин: «Вот Клава живет счастливо… у ней большой частный дом, и в комнатах кругом дорогие ковры, красивая мебель. Вот счастье. Не работает, держит свиней…и продает на базаре. Зато у нее и денег на книжке около 20 тысяч. А мы работаем, работаем, и живем хуже ее в десять раз». Попытка комсомольца вмешаться в спор, заговорить, в стиле «Юности», о призрачном характере счастья Клавы была жестко пресечена. «И не говори, ничего не понимаешь, — закричали на него женщины, — сам бы с удовольствием так жил, да не получается»[839]. Не удивительно, что после столкновения с реальностью поэт и романтик Чупырник мечтал уединиться в глухой сибирской деревне.

Искренние сторонники советского образа жизни в середине 50-х годов и не заметили, что в понятие «борьба» начали вкладывать иное, по сравнению с Марксом, содержание. Если для классика это была установка на служение человечеству в форме всесторонней и всемирной борьбы с эксплуатацией[840], то молодые люди ограничивались достижением целей в личной жизни. Формировался индивидуализм, который предвосхищал новое пришествие буржуазности в России. Например, десятиклассник Саша поставил задачу «создать себя». Его оскорбляли заявления старшего поколения, что он должен только учиться. Юноша наметил свой путь: не поступать в институт, как желают родители, а прежде познать жизнь, поработать: «Я хочу быть творцом и созидателем. Я хочу пройти через все невзгоды, ломать преграды. Я тоже хочу иметь право сказать: «Я завоевал счастье в борьбе»[841], заявил он в духе героев из «Изгнания владыки».

Если в конце 40-х годов многие граждане верили, что недостатки и дефициты являются только следствием войны, несовершенства управления и заговорщической деятельности Запада, то в середине 50-х ситуация изменилась. Война ушла в прошлое. Граждане желали счастливо и комфортно жить, растить детей, заниматься творческой работой, получать зарплату в соответствии с трудовым вкладом и уверенно смотреть в будущее. Элементы «общества потребления» созрели и в Советском Союзе. Однако ценности не подкреплялись производственными отношениями, экономически. Это имело негативные для образа жизни, образования и идеологии последствия. Связи школы с жизнью, как и на Западе[842], все больше мешало стремление к личной выгоде, жесткая конкуренция за блага между гражданами, что, в свою очередь, было следствием эксплуатации их государством. Военнослужащий Е. Илларионов имел основания заявить, что «у нас много людей живут… только для личной выгоды, сами для себя». С такими людьми, огорченно констатировал он, невозможно построение коммунистического общества[843]. Из советской школы стал уходить дух гуманизма и социального оптимизма. Опыт выдающихся педагогов не был востребован административной системой, стал идеалом, но не практикой работы большинства учителей, которым «били по рукам» за эксперименты в педагогике. Сталинизм убил дух Октябрьской революции, который так поразил Дж. Дьюи[844], у десятков миллионов людей.

Письма читателей «Юности» показали, что отрыв от действительности по тем же причинам стал характерной чертой и детской литературы сталинского времени. Нет сомнения в том, что часть произведений оказала благотворное влияние на отдельные личности и социальные группы. Однако детская литература так и не стала «литературой правды» и в совокупности с иными институтами пропаганды и жизненными реалиями не оказала решающего влияния на формирование научного социалистического сознания молодежи. Более того, насаждаемый номенклатурой при помощи литературы неадекватный тенденциям социальный оптимизм, мелкобуржуазно-коммунистические утопии мешали гражданам правильно осмыслить направление общественного развития.

Заключение

Советское руководство и народ в исторически сжатые сроки, планомерно, используя свой и достигнутый Западом промышленный и научный потенциал, создали в СССР индустриальное общество. Методы трансформации общества с конца 20-х годов ХХ века не имели ничего общего с социалистической политикой, которую в период НЭПа проводили большевики. Объективно необходимые индустриализация и кооперирование, проводимые мелкобуржуазными коммунистами во главе со Сталиным, приобрели «левацкий» уклон, сопровождались ничем не оправданными жертвами и растратой части национального богатства. Соответственно экономическому базису начала меняться надстройка общества. Научные открытия и новая техника в сфере массовых коммуникаций предоставили возможность государству программировать сознание и действия миллионов людей на десятки лет вперед в нужном новому правящему классу — номенклатуре — направлении. «Социальная инженерия» предусматривала формирование человеческих потребностей, интересов и ценностей человека индустриального общества с раннего возраста для эффективной государственной эксплуатации граждан. Одним из инструментов инженерии стала детская литература. В начале 30-х годов она была реанимирована политическим руководством, которое использовало усилия А.М. Горького, Н.К. Крупской для реализации своих целей.

В первой половине 1930-х годов Горький сформулировал программу действий писателей: развить самостоятельное мышление ребенка в консервативной по своему социальному составу стране, внушить ему веру в человека-творца, дать самое широкое представление о мире в целом и окружающей среде, истории и современности. Капитализм, «бессмысленная страсть к наживе», войны, косность должны были быть подвергнуты критике. Задачам должны были соответствовать темы и стиль детских книг. В ходе дискуссии о детской литературе конца 20-х — начала 30-х годов Горький выступил против утилитарной позиции чиновничества, которое видело в литературе только средство «внушения» выгодных власти идей. Однако пропагандистская тенденция, дискредитируя методы и критического, и социалистического реализма, набирала силу в довоенный и стала ведущей в послевоенный период.

В развитии детской литературы просматриваются два периода. Первый период продолжался с конца 1920-х по август 1946 года. В нем можно выделить четыре подпериода. До октября 1934 года происходило становление организационных структур новой, включая детскую, литературы. До декабря 1939 года шел поиск образа советского ребенка, проходило осознание ценностей, которые должны отражать писатели. Серьезные писатели еще не утратили дух свободы, который был им свойственен в революционные и нэповские времена. На Х Пленуме ЦК ВЛКСМ руководство страны сформулировало ценности. Писатели вместе с учителями должны были воспитывать у пионеров и комсомольцев любовь к Родине и И.В. Сталину, образ которого преподносился как идеал, смелость, честность, правдивость, любовь к труду, умение не бояться трудностей и преодолевать неудачи, стремление овладевать знаниями, чтобы стать гражданином и защитником своей страны. В формировании личности вежливого, культурного, бережливого, дисциплинированного, здорового и сильного, чистого и опрятного учащегося большую роль должны были сыграть комсомольские группы в школах и стенная печать. Идеал ученика определяли программные документы: «Правила юных пионеров», Устав средней школы и правила поведения учащихся. В 1940 — первой половине 1941 года (третий подпериод) произошла реорганизация Детиздата, детского радиовещания и комиссии ССП СССР по детской литературе. Меры по подготовке к войне предопределили и возникновение постановления о реорганизации Детиздата 25 мая 1941 года. В четвертый подпериод на военном материале писатели показали ценности, определенные ранее партийными решениями. В произведениях присутствует дух частичной десталинизации и огромная искренность авторов. В годы войны завершилось строительство индустрии детской книги.

С августа 1946 года открывается второй период развития литературы. В условиях холодной войны детские писатели были сориентированы на демонстрацию лучшего, что было в обществе, игнорирование серьезных социальных проблем или показ быстрого их преодоления. Жанр превращается в часть массовой культуры. На этой основе начинается бурное развитие официальной массовой литературы, увеличивается количество детских книг и тиражи. Работы проходили через конкурс министерства просвещения и Детгиза. Часть писателей стали лауреатами Сталинской премии, вошли в «элиту» и стали цензорами. Общественная деятельность писателей способствовала повышению интереса детей и подростков к чтению, увеличению спроса на книгу в городах. Однако на селе целое поколение молодых людей так и не встретилось с детской литературой.

Самостоятельность детских писателей была ограничена. Новое в литературе возникало под контролем государства в период политической и идеологической конъюнктуры. В завуалированной форме писатели критиковали цензуру, пытались вырваться из цепких лап бюрократии. Во второй половине 40-х годов появились подлинно художественные произведения Фраермана, Сотника, Кассиля, Носова. Это был результат как осмысленного противостояния авторов бюрократизму, так и развитие второй тенденции в идеологической работе: стремление показать лучшее, что было в обществе, что совпадало с общечеловеческими идеалами: стремление к миру, защита отечества, честность, добросовестный труд, любовь к родителям. Детская литература — элемент долговременной пропаганды — рассматривалась как лекарство: с ее помощью чиновники надеялись изжить знакомые им недостатки общества. Литература демонстрировала социальный идеал и внушала необходимость преодоления трудностей на пути к совершенству, помогала подросткам выживать в суровых условиях, развивала их потребности. Писатели стремились поддерживать в детях и в народе благородные идеалы солидарности и взаимопомощи, ставили вопросы о смысле жизни, о содержании понятий «взрослость» и «счастье». Через призму этих установок граждане оценивали и действия властей, которые часто не соответствовали ценностям, прививаемым агитпропом партии.

Экономические и политические потребности страны, осознанные руководством, сказывались на развитии литературы. В рамках антикосмополитической кампании 1949 года, с помощью которой ЦК ВКП (б) пытался консолидировать государственный аппарат и общество во время обострения холодной войны и неизбежного нового ускорения развития экономики, в детской литературе была выстроена строгая иерархия тем. На первый план были вынесены темы социалистического труда, переделки людей в коммунистическом духе, о безрадостной жизни за рубежом. Детским писателям пришлось бороться за сохранение статуса школьной повести, которую отдельные руководители ССП стали считать ничтожной и опасной — заимствованной у американских писателей.

Политика правительства конца 1940-х годов: остаточный принцип финансирования, перевод объектов искусства на самофинансирование, нанесла в недалеком будущем удар по детской литературе. Ситуация в начале 1950-х была осложнена кризисом идеологии, которая неадекватно отражала действительность. Из произведений исключались конфликты. Литература переставала быть искусством: теряла эстетическую составляющую, превращалась в грубую пропаганду, что стали замечать подростки.

В первой половине 1952 года руководству страны пришлось предпринять спец