Исторический крах сталинизма и его политическая живучесть

В период оттепели граждане неоднократно убеждались, что государственная идеология — сталинизм как мелкобуржуазный коммунизм индустриального времени — не давала реалистического представления о содержании современности и ходе исторического развития. «Недавно среди наших комсомольцев зашел разговор о коммунизме, — писал молодой учитель Нуйкин в марте 1956 года. — И оказалось, что большинство понимает его до смешного упрощенно: «Всего будет в магазинах вволю. Подходи и бери что хочешь. А работать — хочешь работай, хочешь нет. Другие же попросту не задумывались о таких «далеких» вещах… Как-то получалось, что не мы строим коммунизм, а кто-то нам его построит»[666]. С подобными взглядами на коммунизм не раз сталкивались журналисты. Нуйкин не сомневался, что примитивные взгляды граждан, девиантное поведение граждан порождено советским строем. Уповая на модернизацию системы образования и воспитания, учитель требовал формировать у граждан «трезвый взгляд на жизнь, суровую закалку и в то же время романтическую приподнятость, светлые мечты, любовь к людям и веру в их силы». Не имея перед собой образцов для подражания, он обращал взор в прошлое, в период гражданской войны, когда, по рассказам старых коммунистов, комсомольцы жили-де более кипучей, интересной жизнью.

Если учитель, по молодости, еще сохранял заряд социального оптимизма, то элита литературы и кинематографа все чаще сталкивалась с жестокими разочарованиями, задавала неудобные для власти вопросы и совершала непредсказуемые поступки. Например, после смерти вождя А.П. Довженко причислял себя к «его мечтательным пламенным современникам с тридцатью триждыкратным партийным билетом в сердце». После разоблачения Берии отношение к власти меняется: «Правая рука великого (Сталина — А.Ф.) на протяжении почти двух десятков лет была рукой мелкого мерзавца, садиста и хама… Вот что заводится за высокими непроветриваемыми стенами». «Кто мы? Кому же теперь клясться в верности?»[667], — восклицал привыкший к авторитаризму режиссер. Довженко умер 25 ноября 1956 года, спустя полгода после самоубийства Фадеева.

Участь Фадеева, борца за советскую власть с момента ее возникновения, еще более трагична. С началом «оттепели» Фадеев неоднократно обращался в ЦК КПСС с предложениями об исправлении ситуации в области культуры, о реабилитации — «прощении» — писателей, репрессированных как «космополиты». Номенклатурные работники воспринимали прозрение Фадеева как бред алкоголика[668]. Однако бывший руководитель писателей потерял не разум, а свои грубокоммунистические иллюзии. «Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеями коммунизма», — отмечал он в предсмертном письме. Бюрократы и отсталые слои народа, «сатрап-Сталин», по его небезосновательному мнению, исказили великие идеи, уничтожили многих литераторов. «Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена». Его, Фадеева, и иных граждански настроенных писателей, чиновники превратили в «мальчишек» — в обслуживающий персонал для своей политики, запугали при помощи извращенно понимаемой «партийности». Писатель противопоставляет советский строй и литературу при Ленине и Сталине, разочарованно констатирует, что хрущевское руководство — «нувориши от великого ленинского учения» — не желает что-либо поправить[669]. Видимо, выводы Фадеева о состоянии литературы вытекали из установки о построении в СССР совсем не того общества, к которому стремилось поколение революционеров 1917 года и периода гражданской войны. Письма-разочарования по этому поводу не раз приходили в прессу и ЦК КПСС от старых коммунистов[670]. Жизнь, превратившаяся в «гнусное существование», переполненная «подлостью, ложью и клеветой», потеряла для писателя смысл. 13 мая 1956 года он застрелился.

Фадеев стал первым диссидентом из числа бывших высокопоставленных чиновников. Руководство партии не простило ему обретение духовной свободы перед кончиной. Сообщение о причине смерти — самоубийство во время депрессии на почве алкоголизма[671] — унижало писателя. Беспрецедентный некролог в газетах породил неприязнь к автору «Молодой гвардии» у творческой молодежи. 19-летний Геннадий Шпаликов с юношеским максимализмом отметил в дневнике: «Нужно сказать прямо — человек, который учил целое поколение молодежи твердости, непримиримости и чистоте, — просто пьяница, талантливый болтун с сожженными водкой внутренностями…Фадеев — дезертир»[672].

Геннадий Федорович Шпаликов, киносценарист, режиссер, поэт, покончит жизнь самоубийством в возрасте 37 лет в ноябре 1974 года. Твердость, непримиримость, нравственная чистота — ценности, сформированные у лучших представителей юношества сталинского времени, будущих «шестидесятников», оказались несовместимы с политикой, которую проводила реакционная номенклатура, насаждавшая свое понимание содержания тех же ценностей. Шпаликов, как и Фадеев, работал на укрепление строя, был марионеткой в цепких руках номенклатуры и также не выдержал несоответствие идеала и реальной действительности[673].

Моральное уничтожение памяти Фадеева било по самой власти. Идеологический аппарат дискредитировал важнейший авторитет сталинской эпохи, объективно поставив под сомнение ценности, которые отразились в произведениях писателя.

Мелкобуржуазный коммунизм был обречен. Во второй половине 50-х годов в СССР в основном закончилась индустриализация, сложились предпосылки перехода к НТР и научно-индустриальному обществу[674], которые требовали новый тип служащего и рабочего. Волны работников доиндустриального типа все еще накатывали на города, но городская культура состоялась. Городское население быстро увеличивалось, рос его образовательный и культурный уровень[675]. Началось относительное уменьшение маргинальных слоев населения — социального фундамента сталинизма как мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени — среди горожан. В детской литературе устоявшийся городской образ жизни провинциального школьника и его семьи хорошо изображен в повести Носова «Витя Малеев в школе и дома». Более развитых и информированных юных горожан уже не устраивали скроенные по идеологическим лекалам детские книги сталинского периода, в которых, вопреки жизни, всегда побеждало только добро, а герои были средоточием всех добродетелей.

Вынужденные считаться с изменением обстановки, чиновники развивали идеологию. В неосталинизме уже не было тезиса о возрастании классовой борьбы по мере построения социализма, зато включено положение о мирном сосуществовании государств с различным общественным строем. Во второй половине 1960-х к ним прибавится концепция «развитого социализма». Однако сложившиеся в СССР производственные отношения, которые номенклатура не подвергала сомнению, — государственная эксплуатация трудящихся — не могли обеспечить в должной мере развитие экономики и социальной сферы в эпоху НТР, коренного изменения социальной структуры. Идеология неосталинизма теряла авторитет среди все более образованных и информированных граждан по мере сокращения национального дохода СССР, роста дефицита и теневой экономики.

Обнаружение исторической ограниченности сталинизма узкой группой мыслящих и осведомленных людей не означало, что эта идеология уже не востребована пропагандистами и некоторыми слоями населения. В борьбе против кризиса ценностей власть продолжала использовать детскую литературу сталинского времени.

Детская литература «оттепели»: две «правды»

Обсуждение проблем детской литературы в период «оттепели» неоднократно давало повод для серьезных социально-политических столкновений различных групп внутри правящего класса и писательского сообщества. Оживление в литературной среде началось в начале 1954 года в связи с обсуждением статьи В.М. Померанцева «Об искренности в литературе»[676]. Автор призывал писателей преодолеть шаблоны, прекратить производство стандартизированной заказной литературы. Произведение искусства могло быть только плодом долгих писательских наблюдений и размышлений над жизненными явлениями, опыта, который позволяет не оглядываться на мнение начальства. «Быть самостоятельным… И тогда моя правда сольется с нашей общей», — сформулировал Померанцев свое кредо. Он отвергал литературных «сверхгероев», в немалом количестве сфабрикованных «служилыми» писателями. Его идеал — «своевольные», самостоятельно мыслящие люди, хозяйственники, которые умеют совместить материальный интерес конкретного человека с задачами, которые стоят перед страной. При помощи начальников, которые сродни им по духу, герои новой литературы смогут-де преодолеть ограниченность механизма хозяйствования, неустроенность учителей, деревенскую нищету.

Детские писатели быстро отреагировали на новые веяния, поставили задачу: определиться с содержанием и направлением развития литературы. 1 апреля 1954 года на заседании бюро Московской секции детских писателей ССП было решено провести дискуссию на тему «Правда и ложь в книгах для детей». Председатель бюро Кассиль готовил доклад, в котором сделал попытку ответить на вопросы: «что нас не удовлетворяет в детских книжках, почему охладел читатель?»; выявить причины, которые «уводят от правды». Профессиональный аспект проблемы дополнялся личным и корпоративным интересом. В статье «Феденьки и Петеньки», опубликованной в «Литературной газете», детских писателей обвинили во взаимном захваливании друг друга. Писатели чувствовали себя оскорбленными и поставили вопрос широко. «Беды большой литературы заразили детскую литературу, — заявил умудренный опытом «проработок» Кассиль. — Но шлепать по большим именам нельзя, поэтому бьют по менее защищенным детским писателям». Мнение Дика о необходимости партийной самокритики не было поддержано. Писатели выступили против «порки и телесных наказаний» в свой адрес[677].

Дискуссия 14-15 апреля проходила бурно, в определенном Кассилем направлении. Осмелевшие писатели дерзко обвиняли ЦК ВЛКСМ, министерство просвещения и «педагогическую общественность» во всех проблемах детской литературы. Поэт Я.Л. Аким обвинил пионерскую организацию в выращивании демагогов и карьеристов: «Они привыкли к тому, что на сборах говорится одно, а видят они совсем другое», и зачитал письмо школьника, обратившего внимание на несовпадении правды жизни и сообщений по радио. Он призвал писателей учиться у итальянской кинематографии, «создающей шедевры реалистического, глубоко народного, выстраданного художником искусства». Писатель В.Б. Емельянов доложил об обсуждении своей повести в приемнике МВД с ворами, жуликами и безнадзорными детьми. Г.П. Тушкан предложил невероятную для предыдущей литературы тему: «Мать убила дочь-пионерку за то, что она мешала ей заниматься проституцией». Кассиль остановился на отсутствии художественности в детских произведениях и выдвинул пахнущее «формализмом» положение о поэзии как «единственной правде жизни в художественном произведении», отсутствие которой делает «скучную правду хуже, чем увлекательную ложь». Наконец, Михалков покритиковал работников ЦК ВЛКСМ за невнимание к детской литературе и театру[678].

Заведующий отделом школ ЦК КПСС В. Дербинов, сотрудники ЦК ВЛКСМ увидели в выступлениях писателей тенденциозность и неправильные обобщения. С их точки зрения, ораторы должны были говорить только о «недостаточном мастерстве писателей, плохом знании ими интересов и психологии детей, о приспособленчестве, лакировке действительности». Нападки ораторов на государственные органы не соответствовали «партийности», порождали опасную тенденцию к подрыву их авторитета[679].

Первым «образумился» Михалков. Уже 15 апреля он обратился на имя Михайлова с просьбой не путать его выступление с заявлениями «бестактно выступавших писателей Акима и Дика» — «двух мальчишек». «Мы же не противники, а друзья по общему делу», — заявил писатель и предложил «сообща работать, дружески критиковаться, и чаще встречаться»[680].

Драматично разворачивались события и во «взрослой» литературе. Обсуждение повести Эренбурга «Оттепель» секцией прозы ССП 14 июня 1954 года привело к схватке представителей двух направлений в литературе и обществе. Противники повести обвинили писателя в «духовной усталости» и несоблюдении пропорций позитивного и негативного в изображении жизни, неумении или нежелании раскрыть причины духовного кризиса главного героя. Председатель собрания Ю.Н. Либединский в самом начале попытался воздействовать на ход мыслей коллег заявлением, что решение по книге Эренбурга — «вещь неудачная» — уже вынесено бюро секции. Однако писатели опровергли заявление председателя. Выяснилось, что обсуждение проводится по решению секретариата, обеспокоенного появлением повести Эренбурга и книги В.Ф. Пановой «Времена года». Консервативно настроенных оппонентов интересовал вопрос: почему в «те годы, когда с трудностями, с борьбой мы все время двигались вперед, непонятно, почему они все так внутренне заморожены, почему они все такие странно неподвижные»[681]. В защиту Эренбурга решительно выступил писатель А.А. Бек. Преодолев страх перед очередным разносом в кабинете Суркова, он лаконично заявил, что считает повесть «большим произведением». «Я увидел, — заявил другой участник дискуссии, — что мысли и чувства героев повести Эренбурга «Оттепель» во многом отражают мысли и чувства советских людей, и это уже говорит о том, что эта повесть очень интересна, очень полезна и очень нужна». Оратор возмущался поведением героя повести — чиновника, который не видит за «общегосударственным благом» потребностей народа. Попытка оборвать выступление под предлогом несоблюдения регламента закончилась крахом: писатели проголосовали за продолжение. Раздосадованный Сурков воскликнул: «Это пример ложной демократии!»[682].

Ситуация выходила из-под контроля. В литературе появились произведения, в которых номенклатуру стали изображать как «новую буржуазию»[683]. Пьесу Л.Г. Зорина «Гости» по этой причине даже пришлось убирать из репертуара театров. Ленинградские партийные руководители били тревогу: «Появились писатели — разоблачители, которые раньше лакировали действительность, а теперь стали изображать только недостатки. Косяком пошли произведения, в которых показываются ущербные партийные работники»[684].

По мере развития «оттепели» рассмотрение литературных произведений на разных форумах превращалось во все более горячее обсуждение актуальных общественных проблем.

Детские писатели продолжали удивлять коллег. 19 ноября 1954 года секция прозы обсуждала книгу Н. С. Атарова «Повесть о первой любви». Атаров, редактор раздела «Литературной газеты» по коммунистическому воспитанию трудящихся, ежеквартально составлял планы по профилю своей работы, и это настолько захватило его, что после конференций по детской литературе начала 1952 года газетчик решился на сочинение художественной книги по теме. Горячий сторонник ликвидации разделения школ на мужские и женские, Атаров выдвинул «еретическую» мысль о несовершенстве системы образования, которая «ограничивает развитие человека». Мысль автора шла дальше: воспитание — огромное дело, которое выходит за рамки школы, комсомольских мероприятий, оно не сводится к усвоению основ наук на уроках. Это был прорыв к идее Маркса о человеке как «совокупности всех общественных отношений». Школа, развивал свою мысль Атаров, нуждается в реформе, в противном случае она будет продолжать формировать из детей «маленьких службистов», загруженных школьной работой больше, чем их родители на производстве. Гарантией воспитания высоких чувств человека должны были стать разумно организованный досуг и уважительное отношение взрослых ко всему миру чувств подростков, в том числе к юношеской любви. По мнению автора, только таким образом можно было поставить заслон цинизму и пошлости, распространившимся во время «искусственного разделения в городе школ на мужские и женские»[685].

Достоинство работы Атарова состояло в возвращении к художественности, в попытке изобразить универсальность и целостность бытия и личности[686], преодолеть установки на одностороннее отображение «пионерских» или учебных дел молодежи[687].

Человеку своего времени, Атарову не удалось до конца преодолеть негативные моменты. Обсуждение книги проходило в рамках идеологических установок: проблемы школы и процесса социализации были сведены к недостаткам семьи, непрофессиональной работе педагогов, личным особенностям героев книги и их прототипов — людей с буржуазными предрассудками в сознании. В.Я. Кирпотин специально отметил, что отрицательные персонажи сделаны в книге «с большим тактом», не создают «поклеп на действительность». Бек пошел дальше: книга Атарова показала, что в СССР, в противоположность буржуазному обществу, уже существует свобода от материальных расчетов в любви. Идеологическая фальшь была немедленно разоблачена коллегами. Ковалевский не согласился с облегченным подходом автора к решению в книге производственных проблем. Эмоциональный поступок простой работницы, которая поднесла битый кирпич к носу плохого хозяйственника в присутствии партийного работника, действительно, вряд ли решил бы проблему экономии сырья. Как только писатели касались производственных отношений, они превращались в идеалистов, что было следствием идеологической линии государства. Выражаясь словами В.Б. Емельянова, она сводилась к внесению в массы «воинствующей добродетели», недостаток которой приводил, по его мнению, к «чудовищным» фактам перерождения в период перехода молодых людей от юности к молодости, росту хулиганства и преступности, опасениям за безопасность детей. Мысль писателей упорно склонялась к одному: надо написать еще более яркие книги, которые перевернут жизнь забитых условиями людей. «И в нашей литературе, — отметил в конце обсуждения Атаров, — когда годами раздается пьяный крик Сурова — мы терпим и также терпеливо относимся к ханжеству»[688].

Атаров верил в обновление общества, тем более что Президиум правления ССП исключил Сурова — карьериста, дебошира, беспощадно эксплуатировавшего своих литературных поденщиков, — из союза писателей[689]. Но он еще не ставил вопрос о власти, которая позволила процветать суровым в противовес честным писателям.

Лето и осень 1954 года были временем подготовки ко II съезду ССП СССР. На областных, городских собраниях партийных организаций, совещаниях, республиканских съездах писателей все чаще звучала критика в адрес руководителей ССП. Злобин во время московского собрания писателей приписал Фадееву авторство разоблаченной «теории бесконфликтности» и, в духе статьи Померанцева, нелицеприятно высказался о советской литературе в целом. Секретари правления ССП получили много голосов против, а Н.М. Грибачев был забаллотирован во время выборов делегатов на съезд[690].

Съезд состоялся в декабре 1954 года. Он не дал толчок к повороту к «литературе правды». Доклад А.А. Суркова вновь изобиловал общими фразами. Заявления: «литература — острое оружие социально-политического действия», утверждение о необходимости подчинения литературы политике не сулили ослабления цензурного гнета. ССП по-прежнему настраивал писателей на борьбу с «космополитическими тенденциями», рассадником которых считали США, пережитками капитализма в сознании граждан, национализмом и другими пороками Запада, которые не изживались в самом СССР[691]. Министр просвещения, руководители ЦК ВЛКСМ и ССП традиционно связывали отставание литературы с отрывом писателей от народа, незнанием ими жизни, отсутствием мастерства, забвением возрастных особенностей детей[692]. Они были уверены, что писатели имеют все условия для творчества. Б. Н. Полевой распространил идею на все общество: «Социализм раскрепостил человеческую душу… Советскому человеку в его стремлении к благородной цели не приходится, как это бывало во всех предыдущих общественных формациях, преодолевать косность и эгоизм общества»[693]. В свете таких утверждений были логичны нападки секретаря ЦК ВЛКСМ А.А. Рапохина на повесть «Оттепель» Эренбурга: «В повести мы встречаемся с людьми травмированными, душевно не устроенными, карьеристами, подхалимами»[694]. Секретарь призвал писателей вдохновлять молодежь на подвиги: для освоения целинных земель нужна была неприхотливая рабочая сила.

По традиции первый содоклад на съезде был посвящен детской литературе. Его делал Б.Н. Полевой. Докладчик сообщил о поразительных успехах литературы за 20 лет, но вынужден был констатировать: купить хорошую книгу в магазине «трудновато». Генеральной темой детской литературы Полевой и ЦК КПСС считали героизм и романтику труда рабочих и колхозников. Однако тему труда, как и «школьную повесть», писатели разрабатывали крайне односторонне: тщательно изображая технологию изготовления деталей или педагогический процесс, они не показывали человеческих характеров. Полевой высмеивал сложившиеся штампы: «Какой бы сюжет из жизни подростков школьного возраста детский писатель не избирал, критик и редакторы старались требовать, чтобы в произведении были: а) школа, и даже не школа, а именно класс, б) педагогический процесс, в) пионерская или комсомольская организации, г) образ учителя, д) образ вожатого. Если дело происходило летом, то нельзя было обойтись без: е) костра, ж) каких-нибудь общеполезных дел… Все это заранее объявлялось типическим…»[695]. Не схематичными Полевой считал работы Гайдара, Носова, Сотника, Кассиля. Требуя преодолеть схематизм, Полевой одновременно «вколачивал» в сознание коллег их отношение к конфликтам и противоречиям, с которыми встречаются дети: «В преодолении этих противоречий, в изжитии отрицательных черт, в подчинении своих индивидуалистических стремлений стремлениям общества и формируется юный советский гражданин. Все это надо уметь показать…»[696].

Подобные установки ничем не отличались от решений пяти-, десятилетней давности. То же касалось и «взрослой» литературы. Симонов не допускал мысли, что писатели имеют право изобразить советского человека жертвой обстоятельств, созревших в советском же обществе. Руководствуясь абстрактно понимаемым принципом гуманизма, Симонов брал за критерий оценки произведения «перспективу» отрицательного литературного героя, явно намекая на исправление ситуации благодаря социалистическому обществу: «На свете одна правда, это правда народа, борющегося за социализм, и с высоты ее все иные, частные правды, вступающие в противоречие с ней, могут быть объектом изображения, но не могут являться предметом утверждения»[697]. При этом Симонов не менее других возмущался лакировкой действительности, бесконфликтностью ряда произведений, изображением «передового» не как ориентира, а как уже достигнутого уровня. Нелицеприятной оценки был удостоен роман лауреата Сталинской премии С.П. Бабаевского «Свет над землей», в котором понятие «успех» приобрело бюрократический характер. «Автора часто интересует не сама жизнь во всех ее реальных противоречиях, — иронизировал Симонов, — а главным образом то, как его герои идут все к новым и новым успехам, неизменно повышаясь при этом в должностях»[698]. Антиномии мышления были следствием статуса докладчика: выразителя интересов номенклатуры, и, одновременно, незаурядного писателя, а также противоречивой политики в период «оттепели»: руководители ССП стремились решить задачи старыми методами.

Новым явлением была критика В.К. Кетлинской руководителей ССП за нарушение принципов демократии и дезориентацию писателей и читателей в оценке литературных явлений, критика Эренбургом, Кассилем цензурных ограничений. Об ослаблении традиций Гайдара в детской литературе говорила Барто[699]. Подобные выступления не были страшны власть предержащим: сводились к критике отдельных лиц и органов. Однако руководство страны уже волновала тенденция: критика частностей, если не принять меры, неминуемо переросла бы в критику советской системы в целом.

Продолжением съездовских дискуссий стало обсуждение на секции детской литературы и секции прозы ССП 3 января 1955 года книг о воспитании, подготовленных Атаровым, Г.И. Медынским, Г.Е. Матвеевым, Н.М. Артюховой, Дубовым[700]. Главная идея произведений укладывалась в идеологическую установку партии. Причиной недостатков в образовании, полагала Прилежаева, были два обстоятельства: «потеря авторитета семьи и бюрократизм в школьном воспитании»[701]. Писательница отметила, что недавно «тенденция разоблачения зла» была ограничена, что привело к лакировке действительности, и в объявлении войны бюрократизму видела новизну произведений. Будущая диссидентка Л.К. Чуковская выделила в произведениях «конфликт между людьми, воспитывающими детей самоотверженно и творчески и карьеристами, спекулирующими на политической фразе»[702].

В центре дискуссии оказался образ учительницы Полины Антоновны из книги Медынского «Повесть о юности». Прилежаева и Чуковская считали, что автору не удалось изобразить учительницу передовым работником просвещения, несмотря на все ее разговоры о необходимости совместного обучения полов, желание научить детей думать, отвращение к процентомании, стремление создать коллектив. Полина Антоновна ведет себя непоследовательно, не может отстоять свои взгляды, не всегда борется со «злом» — с несправедливыми решениями вышестоящих учреждений. Произведение, с точки зрения Чуковской, написано бюрократическим языком, и даже о дружбе юношей и девушек в нем говорится как о мероприятии[703]. На защиту образа учительницы встал профессор педагогического института И.К.Андронов. Он справедливо упрекнул писателей в отсутствии понимания возможностей одинокой учительницы в борьбе за справедливость. «Попробуйте вы, товарищи, бороться с реальной обстановкой, — восклицал Андронов. — Она могла потерять место. Это еще хороший директор попался… она наверняка была бы снята с работы и никакие профсоюзы не помогли бы. И если бы она вам, литераторам советской литературы, прислала бы письмо, вряд ли вы к ней отнеслись бы чутко. Я не вижу большой защиты педагога, когда он борется за свою идею…»[704]. Профессор рассказал о событиях 1943 года: преподавателям, выражавшим сомнения по поводу разделения школ на мужские и женские, заткнули рот, заявив, что это решение Сталина. Теперь же Андронов использует книгу Медынского на семинарских занятиях по педагогике в противовес переполненной казенными фразами учебной литературе[705].

Профессор Андронов был прав: писатели демонстрировали несамостоятельность в анализе фактов, доступных их восприятию. Они, судя по поведению Фадеева и Кассиля, действительно не спешили заступаться за критически мыслящих учителей. Стереотипные фразы о вине писателей, книги которых не доходили даже до всех городских подростков, и педагогов, зажатых в рамки бюрократически организованного педагогического процесса, не могли объяснить происхождение целого поколения конформистов из числа школьников и студентов. «Откуда эта трусливость? — ставила вопрос С.А. Бабенышева. — Я могу понять, откуда берутся взрослые трусливые люди: они прошли большую жизнь, были биты. Но откуда трусливая молодежь, откуда такое несопротивление, желание обойти трудности?»[706]. Налицо была подмена анализа реалий общества морализированием[707]. В выступлениях писателей классовые противоречия были сведены к моральной основе и рассматривались как психологическая проблема, которую можно преодолеть на пути самосовершенствования и модернизации надстроечных институтов[708].

В условиях неопределенности, которую принесла «оттепель», большому количеству писателей было спокойнее развлекать читателя, чем поднимать социальные вопросы — дело, которое неизвестно к чему приведет. Критик Г. Рихтер отметил главное сходство «уныло-педагогической» литературы недавнего прошлого с новой «занимательной»: уход от реальных проблем, проявление социального равнодушия писателей[709]. К выбору легких путей подталкивала утвердившаяся в Союзе писателей традиция создания «халтуры» по канонам цензуры. Однако разоблачение культа личности подталкивало граждан к размышлениям над проблемами, в частности, над острейшими вопросами школьного воспитания.

Вскоре писатели без гражданской позиции убедились в «мудрости» своего поведения. Объектом нападок стал молодой детский писатель М.С. Бременер. К середине 50-х годов, по мере развития общественной и государственной систем, несоответствие слов и дел, замыслов и результатов в сфере образования стало бросаться в глаза, и Бременер сделал попытку осмыслить происходящее в своем произведении. Его повесть «Пусть не сошлось с ответом!», отражавшая реальные проблемы образования в тесной увязке с политическими вопросами, вышла в свет в октябре 1956 года в журнале «Юность». Бременеру повезло. Повесть вышла в свет до подавления венгерской революции. 15 ноября автора поддержал И.И. Дик, опубликовавший в «Литературной газете» статью «Воспитывать правдой». Статья создавала иллюзию, что власть нуждается в реалистических произведениях. О повести заговорил, по выражению Ю. В. Трифонова, «буквально весь город». Наличие не санкционированного партийными инстанциями общественного мнения он считал лучшим ответом «зарубежным врагам». 16 ноября 1956 года лекционный зал Дома детской книги был забит публикой: секция московских детских писателей обсуждала место повести в детской литературе и ее новизну. Председатель Кассиль сразу обратил внимание на актуальность произведения: «Мы видим здесь моменты, которые позволяют делать серьезные обобщения, идущие за пределы школы»[710].

В повести Бременера достаточно ясно сказано об обстановке в стране, в которой принципиальность могла стоить человеку не только чести, здоровья, но и жизни. Наибольшие разногласия вызвал образ школьного завуча, старого коммуниста, который поплатился за свои убеждения ссылкой. Вернувшись из мест заключения, завуч обнаружил бюрократическое перерождение школьной системы и начал борьбу за ее возрождение. Кассиль, Трифонов и Прилежаева выступили против этого образа под предлогом, что он недостаточно разработан. «Ребята 9-10 классов не хуже нас понимают политику и знают, не менее остро переживают эти вещи, и если ты затронул и эти вещи, нужно было говорить честно и всеми средствами, как и почему этот человек отсутствовал столько лет, — аргументировал Трифонов, — это вызывает ироническое, насмешливое отношение у самых даже маленьких читателей». Однако стоило Трифонову оступиться, как читатели выразили свое негативное отношение к его мнению. «У нас есть прекрасные учителя, которые не являются репрессированными, — продолжал оратор и, сбитый с толку шумом и смехом, поднятым его заявлением, алогично продолжил. — Напрасно, товарищи, смеетесь! Это была политика врагов государства — избивать лучших. Это неслучайно, но в данном случае это неверно»[711]. В период «оттепели» мнение маститых писателей уже не могло существенно повлиять на высказывания участников дискуссии. Иные считали, что образ завуча органично вписан в повесть, играет положительную роль: противопоставляет «две эпохи», изображает принципиальность большевиков ленинского времени, которые платили за свои убеждения «годами своей жизни»[712].

Мимо внимания консервативных читателей и чиновников не прошли идеи Бременера о формализме военно-патриотического и классового воспитания в рамках пионерской и комсомольской организаций. В противовес им «завуч» предлагает приводить «примеры гражданского мужества. И примеры сегодняшние»[713]. Подобные идеи беспокоили чиновников: мужества против кого? ради чего? У наблюдательных школьников раньше или позже мог возникнуть вопрос: что же представляет собой советское общество, в котором «настоящий коммунист» оказался в тюрьме за принципиальность? В повести нищие дети совсем «не по-советски» спекулируют билетами у кинотеатра. Школой руководят формалисты-педагоги, которые, по мнению прокурора из повести, делают вид, что не замечают вопиющие недостатки, которые скрывают от вышестоящих инстанций, и суетливо ведут «борьбу» с «игрушечными» недостатками[714]. Однако повесть не оставляла ощущения беспросветности. «Всем надо наваливаться на такую беду. Тогда сладим», — говорит милиционер о проблеме хулиганства[715]. До постановки вопроса о классовой сущности государства, об адекватных методах решения социальных проблем Бременер еще не дошел, но уже критически относился к действительности, делая шаги в верном направлении.

Читатели обратили внимание на потерю детьми веры в справедливость, в возможность исправить ситуацию, при которой торжествует хам и хулиган. Герой повести Бременера Валерий Саблин, ученик старшего класса, до такой степени привык к людскому лицемерию, что, сталкиваясь с искренними чувствами людей, «бессознательно сомневался, подлинно ли само чувство». Прочитав «Педагогическую поэму» А.С. Макаренко, литературный герой обратился к практикантке, без пяти минут учительнице, с вопросом о содержании понятия «коммунистическое воспитание». И получил начетнический ответ: «это воспитание правдой». Однако жизнь опрокидывала догмы пропаганды, а стремление к «правде» требовало гражданского мужества для преодоления косности среды даже от школьника. Саблин убедился в этом сам. Уличные хулиганы избили ученика из его подшефного класса за нежелание отдать деньги. Попытка главного героя восстановить социальную справедливость натолкнулась на противодействие: директор «отечески» посоветовал Валерию не вмешиваться не в свои дела, потому что не был заинтересован в ухудшении показателей школы по дисциплине. «И в том, что он ответил директору, не проявились ни его самолюбие, ни строптивость, а только склонность сопоставлять и все мерить свежеобретенной меркой, — пишет далее Бременер. — «Зачем же вы сидите под этим портретом?» — спокойно спросил он. «Под каким портретом», — с поспешностью, необычной при его представительных манерах, директор обернулся, увидел портрет Макаренко, висящий вполне надежно, и понял, что только что выслушал дерзость». Современники хорошо понимали причины поспешности руководителя и символику, обозначающую лицемерие: совсем недавно на этом месте висел портрет И.В. Сталина. Поразительные открытия, не предусмотренные программой подготовки учителя, предстояло сделать и практикантке, которая привыкла смотреть на детство как на «хотя и затейливый, но несложный мир». Мир детства оказался переполнен болезненными противоречиями и коллизиями в не меньшей степени, чем мир взрослых.

Формирование конформизма продолжалось в семье и во дворе. Кроме директора этим занимается шайка хулиганов в подворотне: жестоко избивает любого, кто посмел покуситься на их «право» собирать ежедневную дань с младшеклассников. Бременер изобразил действительных, а не милых, готовых к исправлению хулиганов из литературы сталинского периода. И если этим людям и силам главный герой мог противостоять, то с истерикой, с психологическим давлением матери, потребовавшей подчиниться требованиям директора, он совладать не смог. Перед угрозой исключения сына из школы за стремление к «правде», перед лицом краха ее, матери-одиночки, мечты — любыми способами дать образование и вывести единственного сына «в люди», женщина не собиралась разбираться в тонкостях школьных отношений и сопоставлять их с абстрактными идеалами справедливости, которые прививали, но не соблюдали руководители школы и государственная номенклатура.

В кризисных ситуациях многие матери вели себя именно так, по крайней мере, в семье реальной Нины Костериной, после того как девушка честно рассказала о репрессированном отце во время собеседования при поступлении в институт. «Дома…, — писала она в дневнике 22 августа 1939 года, — поднялась кошмарно-дикая и безобразнейшая истерика… Я заявила, что лгать и что-то скрывать считаю просто подлостью. А на меня накинулись и тетки, и мать, и бабка: «Дура безмозглая, не н