Еврейская традиция толкования и ее влияние на раннехристианский экзегезис

Первым и главным герменевтическим принципом в ветхозаветные времена была вера в Писание как Слово Божие, требующее к себе иного подхода, нежели обычное произведение письменности.

Вторым принципом была вера в единство священной истории, в которой явлены спасительные деяния Божий. Следствием этого явилось отношение к Библии как к уникальной цельной Книге, различные части которой неотделимы друг от друга и должны быть совместно воспринимаемы.

Третий принцип заключается в том, что Откровение обращено не столько к конкретному Богом избранному историческому лицу, сколько ко всему Израилю. Отсюда вытекает исключительная всеобщая значимость содержания Священного Писания.

Все три вышеизложенных убеждения были усвоены раннехристианским церковным сознанием.

Первые христиане в своем употреблении Ветхого Завета опирались на современный им еврейский экзегезис. В нем различают несколько основных приемов: буквальный метод, таргум, мидраш, пешер и символико-аллегорическое толкование, или машал. Эти подходы не следует рассматривать как жестко определенные. Порой их бывает трудно разграничить и с уверенностью классифицировать тот или иной способ толкования.

Буквальный метод толкования, называемый пешат, очевидно служил основой для других видов толкования. Считалось, что 1) толкователь должен найти много значений в одном конкретном тексте, и 2) что каждая незначительная деталь текста обладает своим значением.

Таргум означает прежде всего перевод (с древнееврейского на арамейский язык). К началу христианской эры еврейский язык постепенно вытеснялся арамейским, на котором говорили многие палестинские евреи. Для того чтобы в синагогах люди понимали чтения из Закона и пророков, их надо было переводить. После устных переводов появились письменные. Таргум не буквальный перевод. Часто он больше напоминает парафраз или объяснение. Оригинальный текст в нем порой расширяется, а нередко и видоизменяется.

Перевод Ветхого Завета на греческий язык (перевод семидесяти — Септуагинта) часто имеет таргумическую форму, а вслед за этим и обращения к Септуагинте новозаветных авторов носило подобный характер. Ибо благоговение ранних христиан к Писанию сочеталось со свободой его интерпретации в свете факта Боговоплощения Христа. Точно так же как в Его учении и жизни исполнение Закона соединялось с царственной свободой.

Мидраш означает такое разъяснение текста, цель которого — актуализировать его значение. При этом подразумевается внутренний или сокровенный смысл текста. Типичный мидраш состоит в извлечении таких скрытых значений, таящихся в данном отрывке. Можно привести пример мидраша из палестинского сборника толкований на книгу Исход середины III века, в котором разъясняется написание Пятикнижия не в Земле Обетованной. «Почему Тора была дана не на земле Израиля? Чтобы народы мира не могли сказать: она была дана на земле Израиля, поэтому мы не приняли ее»^[3]. Созвучно этому новозаветное утверждение о «великом преимуществе» иудеев, состоящем в том, «что им вверено слово Божие» (Рим 3: 2). Примером новозаветного мидраша может служить разъяснение Господа таинственного значения манны в пустыне. Иудеи требуют от Него знамения с неба наподобие того, что совершил Моисей во время исхода Израиля из Египта. «Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть» (Ин 6:31). Здесь содержится ссылка на псалом (Пс 77:24). На это обращение и одновременно вызов иудеев Спаситель отвечает речью, в которой объясняет, какой хлеб имеется в виду в этом месте: «хлеб с неба» — это Он Сам, Его плоть. «Сей-то есть хлеб, сшедший с небес. Не так, как отцы ваши ели манну и умерли: ядущий хлеб сей жить будет вовек» (Ин 6: 58). В этом отрывке содержится также типология, о которой речь пойдет ниже.

Пешер можно рассматривать как частную форму мидраша. Этот тип толкования стремится к более конкретной интерпретации, чем мидраш. Грубо говоря, мидраш расширяет сферу применимости текста, в то время как пешер объясняет значение текста, устанавливая однозначные соответствия («один к одному»). Известен кумранский пример пешера на стих (Ис 52: 7): «Как прекрасны на горах ноги благовестника, возвещающего мир, благовествующего радость, проповедующего спасение». Подтверждение того, что древнее понимание этого стиха было мессианским, мы находим в кумранском библейском комментарии. В одной из рукописей (обычно датируемой I веком до Р.Х., тем самым она никак не может зависеть от христианской доктрины) (Ис 52: 7) толкуется следующим образом: «Горы — это пророки, а вестник — это мессия». Апостол Павел в Послании к Римлянам (Рим 10: 15), цитируя это место, меняет единственное число оригинального текста на множественное («благовествующие мир»), чтобы указать на проповедников мессианского «благовестия». А затем вся последующая христианская традиция относила этот текст к числу мессианских пророчеств.

Один из наиболее ярких новозаветных случаев применения этого типа толкования можно найти в Евангелии от Матфея. «И пришед поселился в городе, называемом Назарет, да сбудется реченное через пророка, что Он Назореем наречется» (Мф 2: 23). Формально такое мессианское пророчество отсутствует в Ветхом Завете. С середины XX века существует предположение, что в таком случае евангелист основывает свой пешер слова Назорей (Ναζωραῖος, в значении «житель Назарета») на его созвучии с еврейским netzer (ветвь) из несомненно мессианского отрывка (Ис 11:1). Таким образом, обращение к связанной с (Ис 11:1) экзегетической традиции позволяет автору Евангелия представить галилейское происхождение Иисуса как еще один знак его мессианства.

Машал (символико-аллегорическое толкование), по-видимому, возник из-за потребности в переосмыслении некоторых ставших непонятными и неактуальными для самих иудеев установлений и запретов Закона. Примером такого рода иносказания может служить возникшее в александрийской еврейской диаспоре апокрифическое «Послание Аристея к Филократу». Применяемый автором «Послания» способ иносказательного переосмысления буквы библейского законодательства схож с тем, как это делалось новозаветными авторами. Скажем, в «Послании» утверждалось, что в Пятикнижии говорится не о конкретных «нечистых и чистых» животных (Лев 11; Втор 14), а о необходимости отвергаться пороков и вести праведную жизнь, что и символизирует запрет употребления в пищу указанных животных[4]. А у апостола Павла заповедь о «воле молотящем» (Втор 25: 4) понимается как указание на необходимость заботиться о странствующих проповедниках (1 Кор 9: 9-10).