Нагурдану нравится, что в далекой России их Маклан тоже считают «своим»...

Позже, когда Николай Ильич умер, музыку и живопись Екатери­не Семеновне пришлось сменить на картографию. У доктора Беккера было четыре дочери и два сына, по­этому, хоть он и считался челове­ком состоятельным, каждому из шести его наследников больших ка­питалов не досталось. Осиротевшей семье старались, правда, помогать Шатковские, но много дать они то­же не могли. Похоронив мужа, Ека­терина Семеновна была вынужде­на зарабатывать на жизнь разри­совкой географических карт и школьных атласов. Судя по тому, что к пятидесяти годам у нее мучи­тельно начали болеть глаза, рабо­тать ей приходилось немало. Легко ли одной вырастить и выучить пяте­рых детей!

Остается сказать еще, что Шат­ковские находились в родстве с Мицкевичами, а Беккеры вели свой род от общего корня с Иоганном Гёте. Поэтому Мицкевич и Гёте для Маклая были не только поэты...

 

* * *

 

Необычная фамилия Миклухо-Маклая многих удивляла, и люди часто спрашивали, какой он нацио­нальности. Такой же вопрос в мар­те 1884 года задал ученому коррес­пондент австралийской газеты «Сидней морнинг геральд».

Рассказав журналисту о проис­хождении своих родителей, Нико­лай Николаевич потом сказал:

Моя особа представляет собой живой пример того, как благополучно соединились три извечно враждовавшие силы. Жаркая кровь запорожцев мирно слилась с кровью их, казалось, непримиримых гор­дых врагов ляхов, разбавленной кровью холодных германцев. Чего в этом коктейле больше или какая из его составных частей во мне наи­более значительная, судить было бы опрометчиво и вряд ли возмож­но. Я очень люблю родину моего отца Украину, но эта любовь не умаляет моего уважения к двум отечествам родителей моей мате­ри — Германии и Польше.

 

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

 

Разве эти слова «холодного» гер­манца не зажигают сердца? А вот «надменный» лях:

 

Други, в бой! И строем согласным

Всю планету вкруг опояшем!

Пусть пылает в единстве нашем

Мысль и сердце пламенем ясным!

 

Я не думаю, что какой-то из трех наций, составивших мою особу, мне следует отдать предпочтение. Кров­ные узы я, конечно, признаю и отно­шусь к ним, насколько мне кажется, с должным уважением, но состав крови, на мой взгляд, не определяет национальность. Важно, где, кем и на каких идеалах воспитан человек. Если вы возьмете малайского ребен­ка и воспитаете его в английской семье и среди англичан, разве он останется малайцем? У него сохра­нятся только антропологические чер­ты, то есть внешность малайца, но образ мышления, вкусы и запросы будут совершенно английские, и по­тому по духу этот человек будет англичанин.

Весь вопрос в том, что называть национальностью, биологическое на­чало или духовное содержание че­ловека. Лично я склонен думать, что решающее значение имеет духовное содержание. Деды основа­теля русской антропологии акаде­мика Бэра происходили из Герма­нии и Швеции, но, однако же, по образу жизни и всему своему со­держанию он был человеком поло­жительно русским и отечеством сво­им почитал Россию. Точно так же имя мое и дело мое принадлежат России. Корреспондент спрашивает:

 — Если мне не изменяет память и я правильно вас понял, в интервью газете «Трибюн» вы недавно сказа­ли, что исследователь, посвятивший свою жизнь служению идее равен­ства всех наций и рас, должен об­рести в себе чувство гражданина мира и сына человечества, не так ли?

 — Все зависит от того, какую вы ставите перед собой цель: что-то опровергнуть или доказать. Ваше изначальное намерение предопреде­лит, а разум определит и необходи­мыми случаю фактами подтвердит конечный результат. Но будет ли это истина? Нет, даже будучи как будто очевидной. Потому нет, что истина никогда не бывает однознач­ной. Если вы смотрите на дерево, оно кажется вам реальным и вос­принимается как очевидная истина. Но это только часть истины, а не вся истина, и значит, вообще не истина, так как большая или малая часть чего-то не может представ­лять собой нечто целое в его закон­ченном виде. Половина яблока — всего лишь половина, а не все ябло­ко. Точно так же обстоит дело с истиной. Я имею в виду, разумеет­ся, абсолютную истину.

Кроме видимой глазу кроны у де­рева есть корневая система, есть почва, давшая дереву устойчивость и корм, есть подземные воды, рас­творившие этот корм и сделавшие его доступным корням, есть впитан­ная живым листом тепловая солнечная энергия, которая через посред­ство химических реакций превра­щается в растении в механическую силу, необходимую дереву для подъ­ема кормов и влаги из земли к вет­вям, есть, наконец, воздушная сре­да, которая тоже питает дерево и во многом определяет его жизнь.

Так вот все это в совокупности и есть истина, целая система, а не только то, что видно глазу и потом^л воспринимается часто как вся ре­альность. Мы видим отсталого в сво ем развитии островитянина и спе шим сделать вывод о принадлеж ности данного субъекта к будто бы худшей части человечества. Между тем существует множество причин, обусловивших отсталость острови­тянина. Не учитывать все эти при­чины — значит не быть объектив ным. Быть же объективным в моем понимании — значит отрешиться от всяких тенденций и подчинить себя только поискам истины во всей ее совокупности. В моем положении исследователя, поставившего своей целью доказать миру, что все лю­ди — люди и сделать невозможным само стремление оправдывать ко­лониальные захваты, грабежи и на­силия, первым условием для этого является чувство ответственности перед всем человечеством, одинако­во беспристрастное отношение ко всем народам и расам, так как ина­че меня обвинят в необъективности и все мои старания окажутся на­прасными.

Но чувствовать себя сыном чело­вечества — не значит забыть род­ной дом. Я еще не встречал челове­ка с нормальной психикой, который был бы холодно беспристрастен к матери. Поэтому над своими хижи­нами в Новой Гвинее я всегда под­нимал русский флаг.

Корреспондент ловит на слове:

— Говорят, в России с вами обо­шлись не слишком ласково?

Ответ Маклан спокоен:

 — Меня исключили из шестого класса гимназии и затем запретили посещать Петербургский универси­тет, куда, несмотря на отсутствие документа о законченном среднем образовании, я был определен воль­нослушателем. Поэтому мне при­шлось ехать учиться в Германию. После исключения из университета онне мог поступить ни в какое дру­гое высшее учебное заведение Рос­сии, так как находился под надзо­ром полиции. Но это не значит, что учиться в России мне не позволила Россия.

Из гимназии я был отчислен по настоянию попа Василия за то, что на уроках закона божьего читал «Письма об изучении природы» Александра Герцена и как-то при­нес в класс «Сущность христиан­ства» Фейербаха.

В то время моим «законом божь­им» стал и продолжает им быть ро­ман Чернышевского «Что делать?». Под влиянием его идей кроме Гер­цена и Фейербаха я начал изучать труды Сеченова, Писарева, Гегеля, отдельные труды Добролюбова и все, что появлялось в печати за подписью самого Чернышевского. Кроме того, моя мать регулярно получала запрещенный журнал «Ко­локол». Это определяло мои на­строения и в конечном счете при­вело к участию в студенческих митингах и демонстрациях. В одной из таких демонстраций еще до мо­его исключения из гимназии я и мой старший брат Сергей были аресто­ваны и посажены в Петропавлов­скую крепость, но я никогда не счи­тал, что нас наказала Россия. Попы и полицейские в России, как и в других странах, являются частью государственного механиз­ма, но, даже если речь идет о це­лом государственном механизме, нельзя считать, что он соответствует характеру страны. Когда вы выступаете против существующего общественного устройства, совер­шенно естественно, что люди, при­званные высшей властью сохранять это устройство, применяют к вам меры наказания. Но было бы по меньшей мере неразумно, обидев­шись на полицейского, переносить свою обиду на страну.

Говоря о своей принадлежности к России и гордясь этим, я говорю о своем духовном родстве с теми ее представителями, которых прини­маю и понимаю как создателей ис­тинно русского направления в на­уке, культуре и такой важной для меня области, как гуманизм. Но это не то родство, которое дает повод для семейного застолья. От каждо­го, кто его сознает, оно требует прежде всего постоянной дисцип­лины в мыслях и делах. По сути, я служу не своей собственной идее, а выполняю программу исследова­ний, основное направление которых определил академик Бэр. Затем я руководствуюсь в своих изысканиях трудом Сеченова о рефлексах го­ловного мозга и работой Чернышев­ского «Антропологический принцип в философии». Как видите, все рус­ского происхождения.

Кстати, мне доставляет удоволь­ствие сказать, что Россия — един­ственная европейская страна, кото­рая хотя и подчинила себе много разноплеменных народов, но все же не приняла полигенизм [Полигенизм — «теория» расизма.] даже на полицейском уровне. В России по-лигенисты не могут найти себе союзников, так как их взгляды про­тивны русскому духу...

 

* * *

 

... Когда я рассказывал индоне­зийцам, кем был Маклай в действительности, меня внимательно слу­шали, но мой рассказ никто не вос­принял всерьез. Людям просто нра­вилось, что в далекой России их ле­гендарного Маклая тоже считают «своим», и они улыбались, не сни­сходительно, как я, — гордо:

Да, туан, он был сыном чело­вечества, великим сыном...

Я не спорил. И, конечно, в душе тоже был горд.

Это верно, Маклай был сыном человечества, имя и дело которого миру дала Россия.

 

 

* * *

 

БУТЫЛКИ В ОКЕАНЕ

 

Американские ученые, находясь на кораб­ле в тысяче километров от берега в Тихом океане, за восемь часов насчитали 53 пред­мета, плавающих на поверхности воды. Больше половины из них были бутылками из пластмассы. Ученые предполагают, что только в северной части Тихого океана в разных направлениях дрейфуют от 5 до 35 миллионов таких бутылок. Нетрудно представить, какое огромное количество этих «вечных» предметов скопилось во всех морях и океанах. Возможно, что в недале­ком будущем придется снаряжать специ­альные корабли для их вылавливания.

БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ МОРЯ

 

Возможно, Белое море и получило свое название за белесый цвет своих вод, а мо­жет быть, и потому, что на долгие месяцы его сковывают покрытые снегом льды. Но ведь Черное море синее. Кто же и поче­му назвал его Черным? Оказывается, тур­ки. Море лежит на север от Турции, а се­вер у турок всегда был олицетворением мрака и темноты.

УДАЧНАЯ ОПЕЧАТКА

 

У южного побережья Новой Земли имеет­ся довольно обширный залив Русанова. Этот залив соединяется с Баренцевым мо­рем проливом Русанова, который находит ся между островом Богословского и полу­островом Русанова. Интересно, что в 1833 году этот пролив впервые нанес на карту (правда, в несколько неверной кон фигурации) известный русский исследова­тель Новой Земли П. К. Пахтусов и на звал проливом Рубанова в честь своего со­служивца мичмана Иустина Игнатьевич;) Рубанова. Этот офицер, что называется, с неба звезд не хватал. Скромно прослу жил он еще несколько лет в Кронштадте, где и скончался в 1847 году, не дожив до пятидесяти лет, так и не сделав ничего примечательного за свою жизнь.

В двадцатых годах нашего века этот рай он был подробно исследован советскими гидрографами. На карте появились залип и полуостров Русанова, заслуженно назван­ные в честь выдающегося русского поляр ного исследователя Владимира Александро­вича Русанова, многократно и успешно работавшего на Новой Земле, а в 1910 го­ду впервые после легендарного помора Саввы Лошкина обошедшего ее с севера на небольшом парусно-моторном судне.

При очередном переиздании карт Новой Земли в названии пролива была допущена опечатка. Вероятно, редактор, мало знако­мый с историей исследования Новой Зем ли, неизвестную ему фамилию Рубанова сознательно заменил на популярную и не­однократно здесь употребляемую фамилию Русанова. Так пролив Рубанова превра­тился в пролив Русанова. Впрочем, опечат­ку эту никто вполне справедливо не спе­шит исправлять.

 

Н. Урванцев

 

ПО ПОРОГАМ

РЕКИ

ХАНТАЙКИ

 

В двадцатые годы Норильск — этот город, широко известный те­перь не только в нашей стране, но и далеко за рубежом, — знали лишь немногие геологи, занимавши­еся изучением недр Енисейского се­вера. В 1920 году первая разведка на уголь для Северного морского пути, которому В. И. Ленин прида­вал большое значение, привела к открытию в Норильске медно-нике-левого месторождения. Признаки медно-никелевых руд вскоре были обнаружены и в других местах Но­рильского района.

Я получил задание обследовать реку Хантайку, которая впадает в Енисей в ста двадцати километрах к югу от Норильска. На этой реке я еще не бывал, а из расспросов мест­ных жителей выяснилось, что Хан-тайка — река бурная, непроходи­мая, вся в порогах. Оленеводы пе­ресекали ее в самых верховьях или в устье у Енисея. Говорили, что Хантайка течет в глубоких скали­стых ущельях, дерево, попавшее в порог, выныривает ниже по течению без сучьев и коры. Грохот у пере­катов такой, что даже голоса не слышно. Рассказывали, что Хантайка вытекает из огромного озера, ко­торое называется Кутармо. Лежит оно далеко в горах Сыверма.

Зная склонность местных жите­лей к преувеличению, я осторожно отнесся к их рассказам, но все же было ясно, что путешествие по Хан-тайке — дело непростое и к походу надо готовиться серьезно. Прежде всего следовало решить, как идти: пешком по берегу или вплавь по реке.

Путь по суше был затруднен тай­гой, болотами и многочисленными притоками, через которые трудно переправляться. Река течет в ска­лах, к берегу для осмотра подо­браться трудно, да и осмотреть можно только одну сторону. Лучше идти водою, но не на лодках, а на легких суденышках, которые можно переносить на себе. Состав экспеди­ции должен быть минимальным: три человека геолог, топограф и рабочий.

В Ленинграде при подготовке к походу мы обсудили вопрос о судах с инженерами верфи яхтклуба и пришли к заключению, что наибо­лее подходящими для нас будут легкие брезентовые лодочки типа каноэ, с прочным каркасным осто­вом. Они легко могут проходить любые пороги, не опасаясь даже крупных волн. Но в отличие от обычных каноэ наши лодки долж­ны быть наглухо закрыты сверху, чтобы вода не попадала внутрь. Судно должно быть двухместным, с люками, закрытыми круглыми фартуками, которые в случае нуж­ды завязываются у пояса наглухо. У каждого человека будет своя лод­ка, в переднюю часть которой укла­дывается имущество. Размеры на­ших лодок должны быть таковы, чтобы они обладали грузоподъем­ностью около 300 килограммов. В спутники себе я взял топографа Виктора Александровича Корешко-ва, а рабочим — его брата Николая.

Берем с собой измерительные ин­струменты и продовольствие на два месяца, но, впрочем, больше рас­считываем на рыбу и гусей. Палат­ка с брезентовым полом, меховые спальные мешки, инструменты и материал для ремонта каноэ, запас­ная одежда и обувь, оружие и ры­боловная сеть вот и все наше снаряжение.

Путь наш из Ленинграда лежал в Красноярск по железной дороге, а оттуда по Енисею до Дудинки, куда мы попали первым пароходом в июне, когда по берегам еще ле­жали горы льда, оставшиеся от ле­дохода. Дальше до Хантайки доби­рались уже на лодке, ведя свои каноэ на буксире.

... Вверх по Хантайке километров 60 прошли без затруднений. Тече­ние было хотя и быстрое, но идти на веслах, а местами и бечевой все же можно. Но вот вдали послышал­ся глухой рокот и мы въехали в об­ширное озеровидное расширение, замыкающееся каменной стеной, в , разрыве которой низвергался огром­ный каскад воды. Это и был первый порог, о котором нам говорили. Он образовался в месте пересечения рекой стометровой толщи базальта. Река прорезала в нем узкое ущелье, обрывающееся отвесной скалистой стеной. В этом месте из узкой гор­ловины низвергался каскад. Здесь не было бурлящего водопада, а еди­ный водослив по наклонной поверх­ности, как будто сама природа под­готовила место для гидростанции. Плотина готова, надо только по­ставить турбины. И действительно, теперь здесь стоит мощная гидро­электростанция, снабжающая энер­гией Норильск, а рядом возник по­селок Снежногорск.

Стоя на скале у горловины водо­слива, можно было видеть, как по его краям периодически возникают огромные водовороты. Они образу­ются постепенно, растут, превраща­ются в вихревые воронки более двух метров в поперечнике, куда с шумом, бешено крутясь, уходит во­да. Но вот вихрь достигает апогея, потом постепенно затихает и ворон­ки исчезают, чтобы через некоторое время сформироваться вновь.

На веслах по тихой воде.

Сквозь прозрачную воду было видно, как в этой сумасшедшей круговерти стояли огромные тайме­ни размером чуть не с человека. Они стояли неподвижно в глубине на границе струй водоворота. Подбрасываемые восходящими потока­ми, иногда медленно всплывали на­верх, так что показывались из воды их широкие спины с ярко-красными плавниками. Потом снова опуска­лись вниз и там опять стояли не­подвижно, медленно пошевеливая плавниками. Иногда же, заметив добычу, стрелой бросались вперед и опять застывали в покое.

Виктор Александрович, соблаз­ненный зрелищем огромных рыб, решил порыбачить, и это едва не стоило ему головы. Он взял бечеву для буксировки лодок, привязал к ней медный канатик с крюком из лодочного гвоздя и, насадив на него одного из пойманных вечером в сеть хариусов, забросил в водово­рот. Последовала хватка и рывок, от которого наш рыбак, не удер­жавшись, свалился на камни над обрывом. Услышав крик, мы при­мчались на помощь. Общими уси­лиями вытащили громадную рыби­ну почти метровой длины.

Осмотр берегов показал, что тро­пы здесь нет, придется идти верхом через густолесье и кустарники. Тро­пу прорубали целых два дня. Оста­вив на берегу у порога лодку и часть имущества, укрыли свой «склад» брезентом и обложили кам­нями. Остальное снаряжение, самое необходимое, распределили так, чтобы на каждое каноэ приходи­лось не более ста пятидесяти кило­граммов.

Выше порога течение стало тише, и мы некоторое время плыли на веслах, но это продолжалось не­долго, всего километров 15. Пройдя крупный приток слева, снова встре­тились с таким течением, что грести против него было невозможно. При­шлось перейти на бечеву. Но как буксировать лодки? Обычный спо­соб, когда один человек сидит в корме и правит, а остальные тянут бечеву, для нас был неприемлем.

Тогда ведь придется проходить один и тот же участок трижды. Мы поступили иначе. Бечеву длиной метров 20 — 25 крепили к прочным ручкам на носу и корме каноэ. Се­редину веревки перекидывали че­рез плечо, и каждый тянул свою посудину, регулируя ее ход натяже­нием кормовой или носовой части бечевы. Натягивая больше кормо­вую часть, подставляли нос лодки течению, и оно отжимало суденыш­ко к середине реки. Выбирая носо­вую часть веревки, разворачивали корму, и лодка сама подходила к берегу.

Мы быстро приспособились управлять ходом наших каноэ, от­водя их далеко от берега, чтобы безопасно обогнуть каменные мысы. Здесь течение особенно бурлит и крутит. В таких местах иногда при­ходилось браться за лямку вдвоем (третий подстраховывал сзади) и каждую лодку проводить по оче­реди.

Участок со скалистыми берегами, к счастью, оказался небольшим — всего 6 километров, но шли мы его целых 7 часов и страшно устали. Дальше река расширилась почти до километра, берега стали пологими и течение тише. Тут можно было перейти на весла.

На стоянке выяснилось, что чех­лы наших посудин на острых кам­нях кое-где порвались. Чинить их заплатами на краске было долго. Вместо краски мы взяли с собой вар. Разогревали его в банке на костре, окунали в вар заплату и быстро ставили ее на предваритель­но осушенное место. В холодной воде заплаты держатся прочно, и весь ремонт оказался минутным делом.

... Мы двигались очень медленно. Каждый километр, даже сотня мет­ров брались с бою. Снова карабка­лись по берегам, цеплялись за камни, выступы скал, корни деревьев, кусты, падали в воду и все же каждый был готов уйти в реку хоть с головой, но бечеву из рук не вы­пустить. Местами, где течение ста­новилось особенно сильным, пере­бирались на другой берег, там река обычно тише. С превеликим трудом за день проходили три, от силы пять километров. Хорошо, что солн­це не садилось за горизонт и идти можно было в любое время суток. Чехлы каноэ, конечно, сильно стра­дали от такого пути, но мы налов­чились чинить их быстро, почти на ходу.

Так мы брели целую неделю, а прошли всего 26 километров. Даль­ше скалы кончались, берега ста­ли положе, течение тише, и мы с удовольствием перешли на весла. Но продолжалось это недолго, все­го один дневной переход. Русло опять сузилось, послышался шум, и мы оказались у второго порога. По берегу тянулась узкая тропа, и мы решили имущество перенести в рюкзаках по берегу, а порожние лодки провести по воде. Эта опера­ция продолжалась три дня и из-за гнуса и жары была весьма изнури­тельна. Особенно донимали оводы, сидевшие на наших спинах целыми гроздьями. Они прокусывали даже плотные парусиновые рубашки, так что приходилось одеваться очень тепло.

На четвертый день мы очутились по ту сторону порога и, отдохнув, поплыли дальше, втайне мечтая, что таких трудных препятствий, как это, больше не будет. Шли на веслах, местами бечевой — там, где встре­чались каменные мысы — корги.

Начались пороги.

Через пять дней мы подошли к третьему порогу. К счастью, он ока­зался небольшим, всего с полкило­метра длиной. Потом река стала спокойнее, и мы пошли на веслах. Через 2 километра встретили справа небольшую речку и назвали ее Подпорожной. На устье ее в галеч­нике оказалась щебенка каменного угля. Решили поискать его на об­ратном пути.

Дальше течение вновь усилилось, и вскоре мы подошли к четвертому порогу. Здесь река наискось проре­зала стометровый пласт диабаза, пропилив в нем узкое ущелье около ста метров шириной. Его борта два­дцатиметровыми отвесными обры­вами спускались прямо в реку, ко­торая, бешено крутясь, мчалась меж скал. Ущелье в этом месте об­разовало крутой коленообразный изгиб в форме латинской буквы S. В средней части колена в вихре крутящихся струй возникали ги­гантские воронки, подобные тем,что мы видели у первого порога. Но там они стояли на одном месте, а здесь зарождались на всем прост­ранстве русла от берега до берега. Крутясь и сталкиваясь в хаотиче­ском беспорядке, одни воронки смыкались и исчезали, а рядом по­являлись и росли другие.