Неомифилогизм в литературе второй половины XX века (В. Распутин. А. Маканин, А. Ким, А.Битов, А.Синявский, Ч.Айтматов – по выбору экзаменующегося).

Так как нам предоставлен выбор, я возьму Распутина.

Неомифологизм в 20 веке

Мысль А.Ф.Лосева о том, что культура ХХ в. будет развиваться под знаком мифа, обрела достаточно доказательств.

Прямая или косвенная ориентация значительной части литературы ХХ в. на древний миф или мифологические структуры мышления, как и появление многочисленных произведений, порожденных современным мифотворчеством, – все это не случайно заставило многих критиков считать, что наступила новая, мифологическая, эра в литературе, пришедшая на смену реализму XIX в. Философской базой неомифологизма явились: феноменология Гуссерля, метафизика Гартмана, аксиология Шелера, фундаментальная онтология Хайдеггера, философия Ясперса, психоанализ Фрейда, Юнга.

Притяжение писателей ХХ в. к древнему мифу и вообще к мифологическим структурам зависело от многих причин. К ним относится предельно обобщающий характер мифа, его космологичность, присутствие в окружающем мире содержания, не поддающегося во всем объеме рационалистическому объяснению. Воспроизведение мифопоэтического мышления, изоморфного логике бессознательного, послужило целям создания нового, сверхэмпирического психологизма. Миф оказался для писателей ХХ в. средством к тому, чтобы преодолеть «локальный» историзм и перейти к макроисторическим и даже метаисторическим масштабам, выйти за социально-исторические и пространственно-временные рамки ради выявления вечных моделей личного и общественного поведения, неких сущностных законов социального и природного космоса.

Для современной мифопоэтики характерно непатетическое отношение к мифу. Позиция мифа не является абсолютной, она соотносится с историей не однозначно, они могут «мерцать» друг в друге, создавать игру точек зрения. Новый миф рождается не в недрах архаической общности, а в ситуации отъединенности и самоуглубленного одиночества персонажа. Отсюда – сочетание мифологизма с психологизмом, внутренним монологом, с литературой «потока сознания».

Неомифологизм в современной литературе является одним из альтернативных путей развития реалистической традиции и позитивистского миросозерцания и одновременно особым типом универсализации прозы неклассического, модернистского типа. Обычно писатель использует мифологические образы и мотивы, стремясь усилить семантику произведения, так как в названных образах хранится многовековой символ, часто многозначный. В постсоветском пространстве общество испытывало потребность в создании новых идеологем. Такую потребность смогло удовлетворить обращение к мифологическому мышлению. Отличительным признаком культуры XX столетия стало неомифологическое сознание, в искусстве активизировались мифологические сюжеты, образы и мотивы.

Мифологизм у Распутина

В рассказах 90-х годов писатель активно использует мифологические образы и мотивы. Есть в русской литературе мотивы и образы знаковые, ключевые, за которыми стоят не просто конкретные понятия, но предельно расширенные, обрастающие множеством смыслов. Одним из них в литературе XIX и особенно XX веков является мотив дома. Дом не только жилище, местообитание, это быт и стиль жизни, надёжный, привычный, устоявшийся уклад и порядок, традиции, вкусы, культура семьи. А для современной кризисной эпохи характерна сокровенная мечта о доме как о месте, где можно укрыться от жизненных бурь, где рядом находятся близкие люди, все понимающие и готовые придти на помощь.

В последний раз, как покойника, убирает избу, обречённую на сожжение и затопление, распутинская Дарья в «Прощании с Матёрой». Создается впечатление, что русская литература перед лицом перемен навсегда прощается со своим Домом, а значит, с Россией, обречённой стать частью Мирового дома, живущего совсем по иным законам и порядкам. Такое ощущение действительно могло появиться, поскольку не было в литературе последних десятилетий ни одного произведения, дававшего иной ответ на этот вопрос. Не было, пока на самом изломе XX века, в 1999 году, не появился рассказ В. Распутина «Изба». Интонация повествования в рассказе «Изба» сдержанная, даже временами суховатая, напряженная. Но это художественное воплощение тех глубинных чувств, которые жили в каждом русском сердце все последние годы и которое можно выразить словом, употребленным В. Распутиным в одном из его интервью: «Сдюжим» (2). Главная героиня рассказа очень близка образу Дарьи из «Прощания с Матёрой» своим миропониманием, отношением к крестьянскому труду, восприятием своей избы как живого существа, которое дорого и близко, которое нельзя предать и бросить, чувством памяти и ответственности перед живыми и мёртвыми. Старуха Агафья, оставшись одна, вынуждена при переселении деревни в связи с грядущим затоплением старой деревни возводить сама свою избу вопреки-всему: нездоровью, возрасту, тому, что она - женщина. Причём не просто строит, а возрождает, одушевляя ее, вкладывая в неё свою душу, и это превращает тяжёлую непосильную работу в сакральный ритуал возвращения к жизни близкого существа. Вспомним старуху Дарью из «Прощания с Матёрой», которая также совершает ритуальное приготовление своей избы к «смерти», моет, белит её к недоумению пожогщиков.

Мифопоэтика в «Прощании с Матерой»

· 22 главы – как в Откровении Иоанна Богослова (апокалипсис)

·  Остров – край света

· Сцена разорения кладбища (живые и мертвые)

· Аттестация приезжих как «чертей»

· Крест, плывущий по реке – отвергнутая вечность

"Прощание с Матерой" (пересказ с комментариями)

При всей реалистичности повести в ней есть элементы философской притчи, а драматическая коллизия расставания с Матерой таит в себе обобщенно-символический, общечеловеческий пласт значения.

 Первая глава, совсем небольшая, вводит ту природно-космическую рамку, которая обрамляет все происходящее на земле, в том числе и на Матере: идет весна, с нее – отсчет природного обновления. И начинается эта глава не случайно с рефрена "И опять", это не просто описание какой-то конкретной весны, а обобщающий взгляд на то, что "было много раз", внутри чего находилась жизнь Матеры: опять ледоход, зелень, возвращение птиц, первые дожди, начало сева. Выразительными языковыми средствами автор нагнетает картину начавшегося падения, запустения деревни. И в самой деревне уже остались только старики и старухи, люди уже почти отжившие, в известном роде уже как бы и нездешние.

Вторая глава экспонирует главных действующих лиц, несколько старух, собравшихся у Дарьи за самоваром и вокруг нее. Этому основному человеческому ядру, своеобразной группе оппозиции происходящим событиям, в повести придано еще дитя, пятилетний внук старухи Симы, он почти не говорит, но смотрит на всех " с каким-то недетским, горьким и кротким пониманием", и старик по прозвищу Богодул. Более развернутый его портрет – уже в четвертой главе. Он всегда ходит от снега до снега босиком, так что его задубевшие ступни не состоянии прокусить даже змея. Да и возраст его какой-то вечный, никто и сосчитать его лет не может: "достался он деревне в подарочек еще от тех, прежних людей, полным строем ушедшим на покой". Он и есть почти языческий полудемон острова, слитый с природой, с ее правдой, правами. Существо чуть не дословесное, изъясняется он больше ругательствами, восклицаниями. Его любят старухи, он вызывает у них какое-то особое чувство, как задержавшийся на белом свете представитель целых ушедших веков, да и душа у него большая, понимает он многое глубоко и верно. Позиция у него относительно Матеры решительная: ни при каких обстоятельствах он не собирается ее покидать. Именно Богодул и подымает тревогу среди старух. И сразу же, в третьей главе, завязывается важнейший сюжетный узел, смысл которого постепенно просвечивается в повести: жители Матеры отбивают дорогие могилы от разорителей из санитарной бригады, приехавшей очищать территорию, отбивают решительно и отчаянно, готовые на все. "Покуда я здесь живу, подо мной земля, и не нахальте над ней"

С четвертой главы по-настоящему вступает в повествование главный, мучительно вопрошающий, размышляющий голос Дарьи и течение рассказа обретает новую глубину. Начинает вырисовываться и истинный объем образа Матеры. Глазами Дарьи производит Распутин смотр острова, его природного ландшафта. В восприятие читателя внедряется представление о Матере как о некоем самодостаточном пространстве, кусочке и модели всей земли. Громкость ее корня питается и гулким звучанием "матери – сырой земли", и матёрной крепостью натурально-родового уклада жизни. Космос Матеры напоен человеческими существованиями, кишит ими, уже ушедшими, но живущими в историях и поверьях. До сих пор по благодатному лугу, где когда-то материнцы предавались праздничному веселью и любовной игре, бродит по ночам утопленник Проня, "русалочий муж". Отрывается новое измерение драмы происходящего: дело оказывается не просто в том, что сотню человек переселяют на новое место, готовится как бы искоренение целой ноосферы, человекосферы живущих и некогда живших.

Такой простой и естественный взгляд недоступен тем, кто, исходя из глобальных планов, перекраивает окружающий мир. Носителем такого взгляда является старуха Дарья. Она настоящий философ, движимый единым пафосом, со своей глубоко оригинальной мировоззренческой интуицией и системой ценностей. Этот пафос - в ее обращенности назад, к отцам и предкам, к умершим. Дарья начинает раскрывать себя в четвертой главе, в момент боли за поруганные могилы. Для нее подобное осквернение - знак высшего кощунства, выражение предельного одичания человека. Ее потрясенному сознанию даже "грезится, чёй-то стрясется, вот-вот стрясется... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою – то ли гром небесный ударит и разразит нас, то ли нелюди мы, то ли ишо че". Смысл своей жизни она видит в исполнении завета отца: "В горе, в зле будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захочешь - нет, живи, шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, чтоб мы были". Внутренне, не головное ощущение Дарьи: ты - сын или дочь, большая часть тебя уходит в прошлое, в предков, они дали тебе все: самое существование, оставили в наследство навыки, умения, средства. Отсюда и ее глубоко личная тема ответственности и долга перед умершими. Она болеет и воюет не за себя, за свой привычный уклад, а за весь свой род. "Все сломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу – нет, бегут... Куды там назад... под ноги себе некогда глянуть... будто кто гонится". В ее обращенности назад лежат истоки чего-то ценного и даже спасительного для человека.

Шестая глава опускает нас еще на один уровень реальности происходящего. Для этого Распутин вводит в круг персонажей одно маленькое фантастическое существо, ни на кого не похожего зверька, Хозяина Матеры. Он как будто от самой матери-земли, хтонический, ночной Хозяин. Ему не дано различать ни звезд, ни неба, да он и не хочет туда смотреть, небо "вводило его в неясное, беспричинное беспокойство и пугало своей грозной бездонностью". Его сфера другая: микромир Матеры. Хозяину открыт свой бездонный нижний космос тварной жизни, мир шорохов, копошений. Только он фиксирует и тончайшие энергии беспамятного душевного общения людей, те всполохи, которые бледными венчиками вспыхивают над избами, где живые во сне встречаются с дорогими покойными. "Только ночами, отчалив от твердого берега, сносятся живые с мертвыми, - приходят к ним мертвые в плоти и слове и спрашивают правду, чтобы передать ее еще дальше, тем, кого помнили они". Мысль о непрерывной связи всех поколений; цепочка родственно-любовной связи , даже погребенная в землю, остается идеально нерасторжимой. Хозяину ведомы предчувствия жизненных сроков тварей и вещей острова. Произойдет не только разрушение органичного уклада, но и буквальное стирание с лица земли и из ее глубины неисчислимой живой твари и созданных для верной службы вещей.

Эстетический центр домашних вещей на Матере – самовар, "возглавие стола", место сбора всех для неторопливого, сердечного общения. Самоварное чаепитие – часть народного ритуала; без самовара и стол не стол. Все главные разговоры в повести идут у самовара.

Пронзительная сцена 20-й главы: проводы Дарьей своей избы в последний путь. Выработанная столетиями народная культура ухода за домом. Деревенская изба - не просто место проживания, а Дом, в котором всю жизнь прожила, вырастила детей и внуков не только сама Дарья, но и ее дед и бабка, отец и мать. Этот свой дом, неотделимый уже от нее, ее покров и продолжение, она обряжает как самого дорого покойника, оплакивает его и молитвенно прощается с ним целую ночь.

В символической завершающей сцене в густом тумане заблудился катер, идущий на Матеру, но оставшиеся жители Матеры, сбившись в единую кучку в бараке Богодула, в темноте ведут странный разговор, не разговор, а словесное ощупывание друг друга, словно призраки, потерявшиеся между тем и этим светом

"Прощание с Матерой" – философская повесть, ставящая вопрос о границах и нравственных пределах прогресса. Насыщенно-символическое звучание расширяет ее смысл до судьбы целой земли, прощания с натурально-природным укладом. Природно-родовую жизни нельзя просто выкинуть, ее надо воссоединить с движением, с развитием, с задачей преодоления несовершенства, немощи человека, физической и нравственной. Взгляд старухи Дарьи вносит важнейшие измерения в восприятие и понимание мира, не одномерно-сиюминутные, но глубинные, связанные с включенностью человека и в общеприродную, космическую жизнь, и в родовую цепь преемственности поколений.