ВЕЧЕР С ГОСПОДИНОМ ТЭСТОМ

Vita Cartesii est simplissima... * * Жизнь Картезия предельно проста... (латин. ). По части глупости я не очень силен. Я видел много лю­дей, посетилнесколько стран, в известной мере участво­вал в различных затеях, без любвик ним, ел почти каж­дый день, сходился с женщинами. Я вспоминаю теперьнесколько сот лиц, два-три больших события и, может быть, сущность двадцатикниг. Я не удержал ни луч­шее, ни худшее из всего этого: сохранилось то, чтомогло. Эта арифметика избавляет меня от удивления перед тем, что я старею. Ямог бы также подсчитать побед­ные мгновенья моего ума и представить их себеобъеди­ненными и спаянными, образующими счастливую жизнь... Но, думается, явсегда знал себе истинную це­ну. Я редко терял себя из виду; я ненавиделсебя, обо­жал себя -- потом мы вместе состарились. Не раз мне казалось, что все для меня кончено, и я прилагал все усилия,чтобы завершить себя, тревожно стремясь исчерпать до конца, осветитькакое-либо тя­желое положение ¹. Это позволило мне познать, чтомы расцениваем нашу собственную мысль больше всего по тому, как она выраженадругими. С тех пор миллиарды слов, прожужжавшие в моих ушах, редко потрясалименя тем, что хотели заставить их выразить; и все те слова, которые сам яговорил другим, я чувствовал от­личными от моей собственной мысли, -- ибоони стано­вились неизменными. Если бы я судил, как большинство людей, то не толь­ко чувствовал бысебя выше их, но и казался бы таким. Но я предпочел себя. То, что ониназывают высшим су­ществом, есть лишь существо, которое ошиблось. Чтобы емуизумляться, надобно его увидеть, -- а чтобы его уви­деть, нужно, чтобы онопоказало себя. И оно показыва­ет мне, что оно одержимо глупой манией своегоимени. Так любой великий человек запятнан ошибкой. Каждый ум, считающийсямогущественным, начинает с ошибки, которая делает его известным². В обмен на обществен­ную взятку он дает время, нужное, чтобысделаться зна­менитым, расточая энергию, дабы установить общение с собой иподготовить чужое удовлетворение. Он унижает­ся до того, что бесформеннуюигру славы отождествляет с радостью чувствовать себя единственным, --страсть своеобразная и великая. Мне представлялось тогда, что самыми сильными умами, наиболеепрозорливыми изобретателями, наибо­лее точными знатоками человеческой мыслидолжны быть незнакомцы, скупцы, -- люди, умирающие не объя­вившись³. О существовании их я догадывался по жизни блистательных людей,несколько менее стойких. Индукция была так легка, что я ежеминутно подме­чал их появление.Достаточно для этого было себе представить обыкновенных великих людей, неиспорчен­ных своей первичной ошибкой, или же воспользоваться этой самойошибкой, чтобы представить себе более вы­сокую степень самосознания, менеегрубое чувство свободомыслия. Такая простая операция открыла пере­до мнойлюбопытную ширь, как будто я погружался в море. Чувствуя себя потеряннымсреди блеска обнаро­дованных открытий, по и ощущая рядом с собойнепризванные изобретения, которые торгашество, страх, без­различие илислучайность совершают каждодневно, -- я думал, что прозреваю какие-товнутренние шедевры. Я забавлялся тем, что погребал общеизвестную исто­риюпод анналами анонимов ⁴. То были невидимые в прозрачности своих жизней одиночки, успевшиепознать раньше других. Мне пред­ставлялось, что они удваивали, утраивали,умножали в неизвестности своей каждую знаменитую личность, -- презрительноне желая раскрыть свои возможности и своеобразные достижения. Они несогласились бы, ду­малось мне, признать себя никем другим, как "кое-кем". Эти мысли пришли мне в голову в октябре девяно­сто третьего года, в теминуты досуга, когда мысль до­вольствуется одним лишь своим бытием. Я перестал было уже об этом думать, когда неожи­данно познакомился с г.Тэстом. (Я размышляю сейчас о тех следах, которые оставляет человек вмаленьком пространстве, где он вращается. ) Еще до сближения с г. Тэстомменя привлекло своеобразие его манер. Я изу­чил его глаза, его одежду,малейшие глухие слова, обра­щенные к гарсону ресторана, где я его встречал.Я спрашивал себя, чувствует ли он, что за ним наблю­дают. Я быстро отводилот него взгляд, но в свой черед ловил его взор на себе. Я брал газеты,которые он толь­ко что читал; я мысленно повторял сдержанные движе­ния,которые он делал. Я заметил, что никто не обра­щал на него внимания. Мне уже нечего было изучать в этой области, когда мы завязализнакомство. Я встречал его только по но­чам: однажды -- в каком-то публичномдоме; часто -- в театре. Мне говорили, что он живет еженедельныминезначительными операциями на бирже. Он столовался в небольшом ресторане наулице Вивьен. Там он ел, как принимают слабительное, -- с такой жеготовностью. Изредка он позволял себе где-нибудь в ином месте рос­кошь медленной итонкой трапезы. Г-ну Тэсту было примерно лет сорок. Речь его была необычайно быстра,голос глух. Все в нем было стер­то -- глаза, руки. Но плечи он держалпо-военному, а шаг его изумлял размеренностью. Когда он говорил, он никогдане подымал ни руки, ни пальца: он убил в себе марионетку. Он не улыбался, неговорил ни "здрав­ствуйте", ни "прощайте" и, казалось, не слыхал "какпоживаете?" Его память заставляла меня часто задумываться. Черты, по которым я мого ней судить, вызывали во мне представление о некой умственной гимнастике,не имеющей подобия. То была не какая-нибудь редкая спо­собность, -- носпособность воспитанная или перерабо­танная. Вот его слова: "Уже двадцатьлет, как у меня больше нет книг. Я сжег также и свои бумаги, я вы­черкиваюживое... Я сохраняю лишь то, что хочу. Но трудность не в этом. Трудность в сохранении того, что мне захочется завтра. Я искал механическое решето... " По мере размышления я пришел к заключению, что г. Тэсту удалось открытьумственные законы, которых мы не знаем. Несомненно, он должен был посвятитьгоды этим изысканиям: еще более несомненно, что по­надобились годы, и ещемного лет, для того, чтобы дать его открытиям созреть и превратить их винстинкты. Найти -- ничто. Трудно впитать в себя найденное. Тонкое искусство длительности -- время, его распре­деление и режим, егозатраты на взыскательно отобран­ные вещи, дабы специально вскормить их, --было одним из важных изысканий г. Тэста. Он настойчиво следил заповторностью некоторых идей; он орошал их числен­ностью. Это позволяло ему витоге сделать механиче­ским применение своих сознательных исследований. Онпытался даже резюмировать эту работу. Он повторял часто: "Maturare!.. " *. * Созревать (букв, латин. ). Несомненно, его своеобразная память должна была почти одна сохранятьему ту часть наших восприятий, которую воображение наше бессильно постичь.Если мы захотим представить себе полет на воздушном шаре, то мы сможем спроницательностью и силой создать много вероятных переживаний аэронавта: новсегда останется нечто индивидуальное в действительном полете, чье от­личиеот нашего мечтательства выразит ценность мето­дов Эдмона Тэста. Этот человек рано познал значение того, что можно было бы назватьчеловеческой гибкостью. Он пытался найти ее границы и механизм. Как многопри этом дол­жен был он думать о собственной своей неподатливости! Я подмечал в нем чувства, которые бросали меня в дрожь, -- страшноеупорство в опьяняющих опытах. Это было существо, поглощенное своеймногогранностью, су­щество, ставшее собственной своей системой, -- существо,целиком отдавшееся устрашающей дисциплине свобод­ного ума и умерщвлявшее всебе одни радости другими: более слабую -- более сильной, более приятную,прехо­дящую, мимолетную и едва начавшуюся -- радостью ос­новной, -- надеждойна основную. И я чувствовал, что он -- хозяин своей мысли ⁵. Я пи­шуздесь этот абсурд. Выражение чувства всегда аб­сурдно. У Тэста не было убеждений. Я думаю, что он увле­кался тогда, когдасчитал это нужным, и ради достиже­ния определенной цели.  Что сделал он сосвоей лично­стью? Каким видел он себя?.. Он никогда не смеялся, никогдапечати уныния не было на его лице. Он ненави­дел меланхолию ⁶. Он говорил, и вы ощущали себя внутри его идеи, растворенным в вещах; выощущали себя отодвинутым, смешанным с домами, с протяженностямипространства, с зыбким колоритом улицы, с ее углами... И у него вне­запнопоявлялись слова самые верные по своей трога­тельности, -- те самые, которыеделают нам их автора ближе всякого другого человека, которые заставляютверить, будто рушится наконец вечная стена между ума­ми людскими... Онпрекрасно сознавал, что они могли бы тронуть любого человека. Он говорил, и,не зная точно, чем обусловлены причины и размеры запрета, вы устанавливали,что большое количество слов было из­гнано из его речи. Те, которыми онпользовался, были порою так любопытно окрашены его голосом или осве­щены егофразой, что их вес менялся, их ценность при­бавлялась. Подчас они теряливесь свой смысл, они, ка­залось, заполняли только пустое место, для которогонамеченное обозначение представлялось еще сомнитель­ным или непредусмотренным речью. Мне доводилось слышать, как он определял ту или инуюматериальную вещь целой группой абстрактных слов и собственных имен. Отвечать на то, что он говорил, было нечего. Он уби­вал вежливоесогласие. Разговор продолжался скачка­ми, которые его не удивляли. Если бы этот человек переменил объект своих скры­тых размышлений, еслибы он повернул к миру строгое могущество своего ума, -- ничто не устояло быперед ним. Я сожалею, что говорю о нем так, как говорят о тех, из которыхсоздают памятники. Я ясно чувствую, что между "гением" и им лежит некотороеколичество слабостей. Он,  такой подлинный, такой новый, такой далекий отвсякого обмана и всяких чудес, -- такой упорныйМой собственный энтузиазмпортит мне его... Но как не увлечься человеком, который никогда не говорил ничеготуманного, который спокойно заявлял: "Я ценю в любой вещи только легкостьили трудность ее постижения, ее выполнения. Я с крайней тщательно­стьюизмеряю их степень и удерживаю себя от увлече­ния ими... И какое мне дело дотого, что я уже доста­точно знаю?.. " Как не отдаться существу, которого ум, казалось, претворял для себяодного все существующее и кото­рый умел решать все, что ему предлагали? Яугадывал этот умственный склад, ворошащий, смешивающий, ви­доизменяющий,приводящий в связь, умеющий в широ­ком поле своего познания отрезывать исбивать с пути, освещать, охлаждать одно, согревать другое, пускать ко дну,возносить ввысь, давать имя тому, у чего имени нет, забывать то, что емухочется, -- усыплять или окраши­вать одно и другое... Я грубо упрощаю непроницаемые качества. Я не смею выразить всего, чтовнушает мне мой объект. Ло­гика останавливает меня. Но во мне самом, каждыйраз когда встает проблема Тэста, возникают любопыт­ные образования. Бывают дни, когда я вижу его очень ясно. Он пред­стает моимвоспоминаниям рядом со мной. Я вдыхаю дым наших сигар, я слушаю его, яопасливо насторажи­ваюсь. Временами чтение газеты сталкивает меня с егомыслью, когда какое-нибудь событие оправдывает ее.  И я пытаюсь произвестиеще несколько иллюзорных его опытов, которые меня развлекали в эпоху нашихвечеров. Иначе говоря, я воображаю его делающим то, чего он при мне неделал. Что происходит с г. Тэстом, когда он болен? Как рассуждает он,влюбившись? Мо­жет ли он быть грустным? Что могло бы нагнать на него страх?Что заставило бы его затрепетать?.. -- Я ис­кал. Я берег в целости образсурового человека, я пытался добиться ответа на мои вопросы. Его образис­кажался. Он любит, он страдает, он скучает. Все подражают друг другу. Но я хотелбы, чтобы к простейшему вздо­ху, стону он примешал законы и построение всегосвоего ума. Нынче вечером исполняется ровно два года и три месяца с тех пор, как мыбыли с ним в театре, -- в бес­платной ложе. Об этом я думал сегодня весьдень. Я мысленно вижу, как стоят они -- он и золотая ко­лонна Оперы, --рядом. Он смотрел только в зал. Он вдыхал в себя великий накал воздуха, у краяпустоты. Он был красен. Огромная  медная дева отделяла нас от рокочущей группы людей, по тусторону сияния. В глубине тума­на блистал оголенный кусок женского тела,гладкий, как камень. Много независимых вееров колыхалось над мрачным и ясныммиром, подымаясь пеной до огней на­верху. Мой взгляд перебирал тысячималеньких обли­ков, падал на чью-либо мрачную голову, бегал по ру­кам, полюдям и, наконец, сжигал себя. Каждый был на своем месте, свободный лишь в ма­леньком движении. Явосхищался системой классифика­ции, почти теоретической простотой собрания,его соци­альным строем. У меня было сладостное ощущение то­го, что вседышащее в этом клубе будет поступать со­гласно предписанным ему законам, --загораться смехом огромными кругами, умиляться пластами, массами пере­живатьинтимные, единственные вещи, тайные движе­ния души. -- подниматься досостояний, в которых не признаются. Я блуждал по этим людским этажам, изряда в ряд, по кругам, с фантастическим намерением мысленно соединить междусобой  тех, у которых одинаковый недуг, одинаковая теория или одинаковыйпорок... Какая-то музыка волновала нас всех, затопляла, затем становиласьеле слышной. Она умолкла. Тэст шептал: "Быть прекрасным, быть необыкновенным можнотолько для других. Это пожи­рается другими". Последнее слово вынырнуло из тишины, которую соз­дал оркестр. Тэствздохнул. Его разгоревшееся лицо, пылавшее жаром и цветом, его широкие плечи, егочерное существо, отливающее теплым светом, форма всего его одетого массива,под­держанного большой колонной, меня захватили. Он не терял ни одного атомаиз всего, что ежемгновенно ста­новилось ощутимым в этом величии красного изолота. Я рассматривал этот череп, который касался углов капители, эту правуюруку, искавшую прохлады в по­золоте, и его большие ноги в пурпуровой тени.От далей зала его глаза обратились ко мне: рот его произнес: "Дисциплина неплоха... Это уже кое-какое начало... " ⁷. Я не знал, что ответить. Он сказал скороговоркой своим глухим голосом:"Пусть наслаждаются и подчи­няются". Он долго рассматривал какого-то молодого человека, стоявшего противнас, потом даму, потом группу на верхней галерее, которая выступала из-забалкона пятью-шестью разгоряченными лицами, а потом всех вместе, весь театр,переполненный, как небеса, воспла­мененный, очарованный сценой, которой мыне видели. Глупое оцепенение всех вокруг подсказывало нам, что тампроисходит нечто возвышенное. Мы смотрели, как умирает свет, отраженный налицах зрителей. И когда он почти потух, когда уже не было лучей, -- в залене осталось ничего, кроме широкой фосфоресценции этих тысяч лиц. Я испытывалчувство, будто этот сумрак обезволил все существа. Их возрастающее вниманиеи возрастающая темнота образовали длительное равно­весие. Я сам сталневольно внимателен ко всему этому вниманию. Г-н Тэст сказал: -- Высшее их упрощает. Ручаюсь, что у всех них мысли все упорнееустремляются к одной и той же ве­щи. Они станут равными перед общим кризисомили об­щей гранью. Впрочем, закон не так уж прост... если он не включаетменя; а ведь и я здесь. Он прибавил: Свет ими владеет. Я сказал, смеясь: Вами также? Он ответил: Вами также. Какой драматург вышел бы из вас! -- сказал я ему. -- Вы словно бынаблюдаете за неким опытом, созданным у последней черты всех наук. Мнехотелось бы видеть театр, который вдохновлялся бы вашими раз­мышлениями. Он сказал: -- Никто не размышляет. Аплодисменты и вспыхнувший свет заставили нас уйти. Мы пошликоридорами; мы сошли вниз. Прохожие казались на свободе. Г-н Тэст слегкапожаловался на полуночную прохладу. Он намекал на застарелые боли. Мы шли, и он ронял фразы, почти бессвязные. Не­смотря на все усилия, яс большим трудом мог уследить за его словами, ограничившись в конце концовтем, что стал запоминать их. Бессвязность иной речи зависит лишь от того,кто ее слушает. Человеческий ум пред­ставляется мне так построенным, что неможет быть бес­связным для себя самого. Поэтому я воздержался от причисленияТэста к сумасшедшим. Впрочем, я смутно улавливал связь его идей, я незамечал в них какого-либо противоречия; кроме того, я боялся бы слишкомпростого решения. Мы шли по улицам, успокоенным мраком, повора­чивали за углы, в пустоту,инстинктивно находя доро­гу -- то более широкую, то более узкую, то болееширо­кую. Его военный шаг подчинял себе мои шаги... -- А между тем, -- ответил я, -- как не поддаться та­кой величественноймузыке? И для чего? Я нахожу в ней своеобразное опьянение, -- почему же ядолжен пре­небречь им? Я нахожу в ней иллюзию огромного труда, который вдругможет стать для меня осуществимым... Она дает мне абстрактные ощущения,обаятельные обра­зы всего, что я люблю, -- перемены, движения,разнооб­разия, потока, превращения... Станете ли вы отрицать, что существуютвещи усыпляющие, -- деревья, которые нас опьяняют, мужчины, которые даютсилу, женщины, которые парализуют, небеса, которые обрывают речь? Г-н Тэст заговорил довольно громко: Ах, милостивый государь, какое мне дело до "та­лантов" ваших деревьев ивсего прочего... Я -- у себя; я говорю на своем языке ⁸; япрезираю исключительные вещи. Они являются потребностью слабых духом.По­верьте точности моих слов: гениальность легка, божест­венность легка... Яхочу просто сказать, что я знаю, как это постигается. Это легко. Когда-то -- лет двадцать назад -- каждая вещь, чуть выходящая запределы обыкновенного и достигну­тая другим человеком, воспринималась мноюкак лич­ное поражение. В прошлом я видел лишь украденные у меня мысли. Какаяглупость!.. Подумать только, что мы не можем относиться безучастно ксобственному нашему облику. В воображаемой борьбе мы обращаемся с ним илислишком хорошо, или слишком плохо... Он кашлянул. Он сказал себе: "Что в силах челове­ческих?.. Что в силахчеловеческих?.. " Он сказал мне: -- Вы знакомы с человеком, знающим, что он не знает, что говорит. Мы были у его двери. Он попросил меня подняться выкурить с ним сигару. На верхнем этаже мы вошли в очень маленькую "ме­блированную" квартиру.Я не заметил ни одной книги. Ничто не указывало на традиционную работу застолом, при лампе, среди бумаг и перьев. В зеленоватой комна­те, в которойпахло мятой, вокруг единственной свечи, не было ничего, кроме суровойабстрактной обстанов­ки: кровати, стенных часов, зеркального шкафа, двухкресел -- в качестве насущных вещей. На камине -- не­сколько газет, дюжинавизитных карточек, исписанных цифрами, и аптечный пузырек. Я никогда неиспытывал более сильного впечатления безличия ⁹. То былобезлич­ное жилище, подобное некоему безличию теорем, -- и, быть может,одинаковой с ними полезности. Я думал о часах, которые он проводил в этомкресле. Я чувство­вал страх перед бесконечной скукой, возможной в этомчистом и банальном месте. Мне приходилось жить в та­ких комнатах; я никогдабез ужаса не мог думать, что останусь в них навсегда. Г-н Тэст говорил о деньгах. Я не могу воспроизвести его специальногокрасноречия: оно показалось мне менее  четким, нежели обычно. Усталость,тишина, возраставшая вместе с поздним временем, горькие сигары, ночноеза­пустение, казалось, овладели им. Я слушал его пони­женный и замедленныйголос, заставлявший танцевать пламя единственной горевшей между нами свечи,по мере того как он устало произносил очень большие цифры. Восемьсот десять миллионов семьдесят пять тысяч пятьсот пятьдесят... Яслушал эту неслыханную музыку, не следя за вычислениями. Он заражал менябиржевой горячкой, и длинные  перечни произносимых чисел охва­тывали меня,как поэзия. Он сопоставлял события, про­мышленные явления, общественныевкусы и страсти. И снова числа, одни за другими. Он говорил: -- Золото -- это как бы дух общества. Вдруг он умолк. Он почувствовалболь. Чтобы не смотреть на него, я стал снова разгляды­вать холодную комнату,жалкую обстановку. Он взял пузырек и выпил. Я поднялся, чтобы уйти. -- Посидите еще, -- сказал он, -- вам не скучно? Я лягу в постель.Через несколько минут я засну. Что­бы сойти вниз, вы возьмете свечу. Он спокойно разделся. Его худое тело окунулось в простыни, и онпритворился мертвым. Потом он повер­нулся и еще глубже погрузился в короткуюкровать. Он сказал мне, улыбаясь: -- Я плыву на спине. Я покачиваюсь. Я чувствую под собой чуть слышныйрокот, -- не бесконечное ли движение? Я, так обожающий это ночное плавание,я сплю час-два -- не больше. Часто я уже не отличаю мыслей, пришедших досна. Я не знаю, спал ли я. Когда-то, засыпая, я думал о всем том, чтодоставляло мне удовольствие: о лицах, вещах, мгновениях. Я вызывал их, дабымысль моя была возможно приятнее, -- легкой, как постель. Я стар... Я могудоказать вам, что я стар... Припомните, в детском возрасте мы открываемсебя: мы медленно открываем пространство своего тела, выяв­ляем, думаетсямне, рядом усилий особенности нашего существа. Мы изгибаемся и находим себя,или вновь себя обретаем -- и чувствуем удивление! Мы трогаем пятку, хватаемлевой рукой правую ногу, кладем холод­ную ногу в горячую ладонь!.. Нынче язнаю себя наи­зусть. Знаю я и свое сердце... О! Вся земля перемечена, всятерритория покрыта флагами... Остается одна моя постель... Я люблю этотечение сна и белья -- этого белья, которое вытягивается и сжимается, илимнется, которое спускается на меня песком, когда я притворяюсь мертвым,которое сворачивается вокруг меня, когда я сплю... Это очень сложнаямеханика. В смысле же утка или основы -- это лишь небольшое смещение... Ой! Он почувствовал боль. -- Однако что с вами? -- сказал я ему. -- Я могбы... -- Со мной?.. -- сказал он. -- Ничего особенного. Есть... такая десятаясекунды, которая вдруг открыва­ется... Погодите... Бывают минуты, когда всемое тело освещается. Это весьма любопытно. Я вдруг вижу себя изнутри... Яразличаю глубину пластов моего тела; я чувствую пояса боли -- кольца, точки,пучки боли. Вам видны эти живые фигуры? Эта геометрия моих страда­ний? В нихесть такие вспышки, которые совсем похожи на идеи. Они заставляют постигать:отсюда -- досюда... А между тем они оставляют во мне неуверенность."Не­уверенность" -- не то слово. Когда это приходит, я вижу в себе нечтозапутанное или рассеянное. В моем суще­стве образуются кое-где...туманности; есть какие-то места, вызывающие их. Тогда я отыскиваю в своейпа­мяти какой-нибудь вопрос, какую-либо проблему... Я по­гружаюсь в нее. Ясчитаю песочные крупинки... и пока я их вижу... Моя усиливающаяся бользаставляет меня следить за собой. Я думаю о ней! Я жду лишь своеговскрика... И как только я его слышу, предмет -- ужас­ный предмет! --делается все меньше и меньше, ускольза­ет от моего внутреннего зрения... Чтов силах человече­ских? Я борюсь со всем, -- кроме страданий моего тела, запределами известного напряжения их ¹⁰. А между тем именно на этомдолжен был я сосредоточить свое внима­ние. Ибо страдать -- значит оказыватьчему-либо выс­шее внимание, -- я же в некотором роде человек внима­тельный.Знайте, что я предвидел будущую свою болезнь. Я со всей точностью размышляло том, в чем уверен каждый человек. Я думаю, что такой взгляд на явственнуючастицу нашего будущего должен был бы составить часть нашего воспитания. Да,я предвидел то, что сейчас начинается. Но тогда это была мысль, как любаядругая. Таким образом, я мог за ней следить... Он успокоился. Он повернулся, скорчившись, на бок, закрыл гла­за; спустя минуту онзаговорил опять. Он начинал бре­дить. Голос его отдавался еле слышнымшепотом в по­душку. Его краснеющая рука уже спала. Он сказал еще: -- Я думаю, -- и это никому не мешает. Я одинок. Как одиночествоудобно! Никакой соблазн меня не тя­готит. Здесь у меня такие же мечты, как вкаюте паро­хода, как в кафе Ламбер... Руки какой-нибудь Берты, получи онихотя бы некоторую значимость, могли бы похитить меня, -- как боль...Человек, разговаривающий со мной, ничего не доказывая, -- враг. Япредпочитаю блеск мельчайшего, но действительного события. Я есмь сущий ивидящий себя: видящий себя видящим, и так далее... ¹¹. Подумаемвплотную об этом. -- ОМож­но заснуть на любой мысли. Сон продолжает любуюидею... Он тихо храпел. Еще тише я взял свечу и вышел не­слышными шагами.

КРИЗИС ДУХА

Мы, цивилизации, -- мы знаем теперь, что мы смерт­ны ¹. Мыслыхали рассказы о лицах, бесследно исчезнув­ших, об империях, пошедших кодну со всем своим че­ловечеством и техникой, опустившихся в непроницаемуюглубь столетий, со своими божествами и законами, со своими академиками инауками, чистыми и прикладны­ми, со своими грамматиками, своими словарями,свои­ми классиками, своими романтиками и символистами, своими критиками икритиками критиков. Мы хорошо знаем, что вся видимая земля образована изпепла и что у пепла есть значимость. Мы различали сквозь толщу историипризраки огромных судов, осевших под грузом богатств и ума. Мы не умелиисчислить их. Но эти кру­шения, в сущности, нас не задевали. Элам, Ниневия, Вавилон были прекрасно-смутными именами, и полный распадих миров был для нас столь же мало значим, как и самое их существование. НоФранция, Англия, Россия... Это тоже можно бы счесть прекрасными именами.Лузитания -- тоже прекрасное имя. И вот ныне мы видим, что бездна историидоста­точно вместительна для всех. Мы чувствуем, что циви­лизация наделенатакой же хрупкостью, как жизнь. Обстоятельства, которые могут заставитьтворения Кит­са и Бодлера разделить участь творений Менандра, ме­нее всегонепостижимы: смотри любую газету. Это еще не все. Жгучий урок преподан полнее. Ма­ло того, что нашепоколение па собственном опыте по­знало, как могут от случая погибать вещи,наиболее прекрасные, и наиболее древние, и наиболее внушитель­ные, инаилучше организованные; оно видело, как в об­ласти разума, здравого смыслаи чувств стали прояв­лять себя необычайные феномены, внезапные воплоще­нияпарадоксов, грубые нарушения очевидностей. Я приведу лишь один пример: великие качества гер­манских народовпринесли больше зла, нежели когда-либо родила пороков леность. Мы виделисобственными нашими глазами, как истовый труд, глубочайшее обра­зование,внушительнейшая дисциплина и прилежание были направлены на страшные замыслы. Все эти ужасы были бы немыслимы без стольких же качеств. Нужно былонесомненно много знаний, чтобы убить столько людей, разметать столько добра,уничто­жить столько городов в такую малую толику времени; но и не меньшенужно было нравственных качеств. Зна­ние и Долг -- вот и вы на подозрении! Так духовный Персеполис оказался столь же опу­стошенным, что иматериальные Сузы. Не все подверг­лось гибели, но все познало чувствоуничтожения. Необычайный трепет пробежал по мозгу Европы. Всеми своими мыслительнымиузлами она почувствова­ла, что уже не узнает себя более, что уже пересталана себя походить, что ей грозит потеря самосознания, -- то­го самосознания,которое было приобретено веками выстраданных злосчастий, тысячами людейпервейшей значимости, обстоятельствами географическими, этниче­скими,историческими, -- каковых не исчислить. Тогда-то, словно бы для безнадежной защиты свое­го физиологическогобытия и склада, к ней стала смут­но возвращаться вся память. Ее великие людии ее ве­ликие книги вновь вперемежку поднялись к ней. Никог­да не читали такмного, ни так страстно, как во время войны: об этом скажут вам книжныелавки. Никогда не молились так много, ни так ревностно, -- об этом ска­жетвам духовенство. Был брошен клич всем святите­лям, основателям,покровителям, мученикам, героям, от­цам отечества, святым героиням,национальным поэтам... И в том же умственном разброде, под давлением того же страхацивилизованная Европа увидела быст­рое возрождение бесчисленных обликовсвоей мысли: догм, философий, противоречивых идеалов: трех сотен способовобъяснить мир, тысячи и одного оттенков хри­стианства, двух дюжинпозитивизмов, -- весь спектр ин­теллектуального света раскинулся своиминесовмести­мыми цветами, озаряя странным и противоречивым лу­чом агониюевропейской души. В то самое время, как изобретатели лихорадочно искали вчертежах, в летопи­сях былых войн способы одолевать проволочныезаграж­дения, выводить из строя субмарины или обезвреживать налетыаэропланов, -- душа прибегала разом ко всем колдованиям, какие знала,серьезно взвешивала стран­нейшие пророчества; она искала убежищ, благихпри­мет, утешений, -- вдоль всего перечня воспоминаний, прежних деяний,праотеческих поступков. Это -- обыч­ные проявления беспокойства, бессвязныеметания моз­га, бегущего от действительности к кошмару и возвра­щающегося откошмара к действительности, обезумев, как крыса, попавшая в западню. Кризис военный, быть может, уже на исходе. Кризис экономический ещеявствен во всей своей силе; но кри­зис интеллектуальный, более тонкий и посамой при­роде принимающий наиболее обманчивую видимость, ибо место егодействия -- законная область притвор­ства, -- этот кризис с трудом позволяетраспознать свою подлинную ступень, свою фазу. Никому не дано сказать, что окажется завтра живым или мертвым влитературе, в философии, в эстетике. Еще никому не ведомо, какие идеи и какие способы их выражения будутзанесены в список утрат, какие нов­шества будут вынесены на свет. Правда,надежда живет и пост вполголоса: Et cum vorandi vicerit libidinem Late triumphet imperator spiritus *. * И, победив прожорливую похоть, Повсеместно восторжествует полководец духа (латин. ). Однако надежда есть только недоверие живого су­щества к точнымпредвидениям   своего рассудка. Она внушает, что всякое заключение,неблагоприятное для данного существа, должно быть ошибкой его рассудка. Нофакты явственны и безжалостны: вот тысячи моло­дых писателей и молодыххудожников, которые умерли; вот потерянная иллюзия европейской культуры иоче­видное бессилие что-либо спасти; вот наука, смертельно раненная внравственные свои притязания и как бы обесчещенная жестокостью своегоиспользования; вот идеализм, едва ли вышедший победителем, глубокоопу­стошенный, ответственный за свои мечты; реализм, разо­чарованный,побитый, подавленный преступлениями и ошибками; стяжательство исамоотречение, равно осме­янные; верования, перемешавшиеся во всех странах,-- крест против креста, полумесяц против полумесяца; вот, наконец, дажескептики, выбитые из колеи событиями, такими внезапными, такими неистовыми,такими вол­нующими, тешащимися нашими мыслями, как кошка мышью, -- скептики,утратившие свои сомнения, снова нашедшие их и опять потерявшие иразучившиеся поль­зоваться силами своего рассудка. Качка на корабле была так сильна, что даже наибо­лее расчетливоподвешенные светильники в конце кон­цов опрокинулись. Что дает кризису духа глубину и значительность, это -- состояние, вкотором он застиг больного. У меня нет ни времени, ни сил, чтобы обрисовать ду­ховное состояниеЕвропы в 1914 году. Да и кто решился бы начертать картину этого состояния?Тема огромна: она   требует знаний всяческого рода, беспредельнойосве­домленности. В самом деле, когда речь идет о комплек­се такойсложности, -- трудность восстановления прош­лого, даже только чтоотошедшего, совершенно такова же, как трудность построения будущего, дажеближай­шего: или, вернее, трудность та же. Пророк сидит в той же яме, что иисторик. Пусть сидят! Мне же нужно нынче лишь смутное и общее воспо­минание о том, о чемдумалось в кануны войны, об ис­каниях, которые шли, о произведениях, которыевыпус­кались в свет. И вот ежели я миную какие бы то ни было детали и ограничиваю себяубыстренными впечатлениями и той естественной целокупностью, котораясоздается мгно­венным восприятием, я не вижу ничего! Ничего, -- хотя бы этоничто и было бесконечно богато. Физики учат нас, что, ежели бы наш глаз мог выне­сти пребывание враскаленной добела печи, он не уви­дел бы ничего. Никаких световых различийнет в ней, которые позволили бы отличить точки пространства. Это огромная,окованная энергия ведет к невидимости, к неощутимому равенству. Но равенствоподобного рода есть не что иное, как беспорядок, пребывающий в со­вершенномсостоянии. В чем же состоял этот беспорядок нашей духовной Европы? В свободном сосуществовании во всех образованных умах самых несхожихидей, самых противоречивых принципов жизни и познания. Такова отличительнаячерта модерна. Я отнюдь не отвожу от себя задачи обобщить поня­тие "модерна" иприменить его к известному складу бытия, -- вместо того чтобы пользоватьсяим в качестве чистого синонима "современности". Существуют в исто­рии эпохии места, куда мы можем ввести себя, мы -- люди модерна, без боязни чрезмернонарушить гармо­нию тех  времен, не получая облика предметов чрезмер­нозабавных, чрезмерно заметных, -- оскорбительных, чужеродных, нерастворимыхсуществ. Там, где наше появление вызвало бы наименьшую сен­сацию, -- там мыоказались бы почти как дома. Явно, что Рим Траяна и Александрия Птолемеевприняли бы нас в себя легче, нежели ряд местностей, менее отдаленных повремени, но более обособленных по типу своих нра­вов и целиком отданныхкакой-либо одной расе, одной культуре и одной жизненной системе.     Что же! Европа 1914 года дошла, пожалуй, до пре­делов этого модернизма.Любой мозг известной высоты служил перекрестком для всех видов мнений; чтони мыслитель, то всемирная выставка идей! Были произве­дения, до такойстепени обильные контрастами и проти­воречивыми побуждениями, что напоминалисобой эф­фекты неистового освещения столиц в ту пору: глаза чувствовали резьи тоску. Сколько материалов, сколь­ко трудов, расчетов, ограбленных веков,затраченных чужеродных жизней понадобилось для того, чтобы этот карнавалстал возможен и был вознесен в качестве фор­мы высшей мудрости и триумфачеловечества? В некой книге того времени -- и отнюдь не худшей-- можно найти безовсякого усилия: влияние русских ба­летов, крупицу темного стиля Паскаля,изрядную толи­ку впечатлений гонкуровского типа, кое-что от Ницше, кое-чтоот Рембо, кое-какие эффекты, обусловленные посещениями художника, и кое-гдетон научных тру­дов, -- все это сдобренное запахом чего-то, так сказать,британского, трудно дозируемого!.. Отметим мимоходом, что в каждой составнойчасти этой микстуры можно было бы найти достаточно всяких других тел.Беспо­лезно искать их: это значило бы вновь повторить то, что было толькочто мною сказано относительно модер­низма, и написать всю духовную историюЕвропы. И вот на огромной террасе Эльсинора, тянущейся от Базеля к Кельну,раскинувшейся до песков Ньюпорта, до болот Соммы, до меловых отложенийШампани, до гранитов Эльзаса, -- европейский Гамлет глядит на мил­лионыпризраков. Но этот Гамлет -- интеллектуалист. Он размышляет о жизни и смертиистин. Ему служат привидениями все предметы наших распрей, а угрызениямисовести -- все основы нашей славы; он гнется под тяжестью открытий ипознаний, не в силах вырвать себя из этого не знаю­щего границ действования.Он думает о том, что скуч­но сызнова начинать минувшее, что безумно вечностре­миться к обновлению. Он колеблется между двумя безднами, ибо двеопасности не перестанут угрожать миру: порядок и беспорядок. Он поднимает череп; этот череп знаменит. -- Whose was it? * -- Когда-тоон был Леонардо. Он изобрел лета­ющего человека, но летающий человек не сталв точно­сти выполнять замыслы изобретателя: мы знаем, что летающемучеловеку, воссевшему на своего большого ле­бедя (il grande uccello sopra deldosso del suo magnio cecero), даны в наши дни другие задачи, нежели собиратьснег на вершинах гор, дабы кидать его в жаркие дни на стогна городов... * Чей он был? (англ. ). А вот этот другой череп -- Лейбница, грезившего о всеобщем мире. А воттот -- был Кантом... Kant qui genuit * Hegel, qui genuit Marx, qui genuit... *... который породил... (латин. ). Гамлету не слишком ясно, что делать со всеми эти­ми черепами. Что,ежели отшвырнуть их?.. Не переста­нет ли тогда он быть самим собою? Егочудовищно яс­новидческий ум созерцает переход от войны к миру. Этот переходеще более темен, более опасен, нежели переход от мира к войне; все народыпоколеблены им... "А мне, -- говорит он, -- мне, европейскому разуму, чемгрозит судьба? И что есть мир? Может быть, мир -- такое со­стояние вещей, при котором природное враждование лю­дей между собой проявляет себя в созиданиях, вместо того чтобы выражать себя разрушениями, как то делает война. Это время творческой конкуренции и борьбы про­изведений. Но мое я,разве не устало оно производить? Разве не исчерпал я желание крайнихдерзновений и разве я не злоупотребил учеными смесями? Надлежит ли мнебросить свои тяжкие обязанности и потусторон­ние притязания? Или я долженидти следом за временем и уподобиться Полонию, состоящему ныне в редакциибольшой газеты? Или Лаэрту, занято