ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ТВОРЧЕСТВО

Беспорядок неотделим от "творчества", поскольку это последнеехарактеризуется определенным "поряд­ком". Это творчество порядка одновременно обязано про­цессу стихийногоформирования, которое можно уподо­бить формированию предметов естественных,обнаружи­вающих симметрии либо фигуры, "внятные" сами по себе; и, с другойстороны, акту сознательному, -- иначе говоря, такому акту, который позволяетразличать, фор­мулировать порознь цель и средства ¹. Одним словом, в произведении искусства всегда при­сутствуют два родакомпонентов: 1) такие, которых про­исхождения мы не угадываем и которые кдействиям не сводимы, хотя впоследствии действия могут их пре­образить; 2)компоненты выраженные, которые могли быть осмыслены.  Всякое произведение характеризуется определенной пропорцией этихкомпонентов, которая играет в искус­стве немаловажную роль. В зависимости отпреимуще­ственного развития тех или иных различаются эпохи и школы. Короткоговоря, сменяющиеся реакции, какими отмечена история любого непрерывноэволюционирую­щего искусства, сводятся к изменениям этой пропорции: в центретяжести произведений сознательное и стихий­ное поочередно сменяют другдруга. Но оба эти момен­та неизменно присутствуют ². Так, музыкальная композиция требует выражения знаками действий(призванными вызывать к жизни зву­ки) мелодических или ритмических образов,выводимых из "царства звуков", которое мыслится как "беспоря­док" -- или,лучше сказать, как потенциальная совокуп­ность всех возможных порядков;причем сама по себе эта неповторимая кристаллизация остается для пасзагадкой. Пример музыки особенно важен: он показывает нам в чистейшем видесмешанный механизм образова­ний и построений. Мир музыки по-своему уникален:это мир звуков, выделенных из массы шумов и резко от них отличных, которыеодновременно систематизированы и размечены на инструментах, позволяющихизвлекать их посредством единообразных действий. Поскольку таким образом,мир звуков четко очерчен и организован, мысль композитора движется как бы внедрах един­ственной системы возможностей: музыкальное состояние задано ей.Любое стихийное образование мгновенно свя­зывается системой отношений смиром звуков во всей его полноте; затем волевое усилие сосредоточивает своидействия на этой основе, разрабатывая ее многообраз­ные связи с той сферой,откуда вышли ее элементы. Исходная мысль напрашивается сама по себе. Если она пробуждаетпотребность или желание ее воплотить, произведение становится ее целью, исознание этой на­правленности мобилизует весь арсенал средств и приоб­ретаетхарактер целостного человеческого усилия. Вы­кладки, решения, наброскипоявляются в той стадии, которую я связал с компонентами "выраженными".По­нятия "начала" и "конца", чуждые стихийному форми­рованию, такжескладываются лишь в тот момент, ког­да художественное творчество должнопринять харак­тер сознательной операции. В поэзии эта проблема значительно усложняется. Я перечислю трудности, скоторыми мы здесь сталки­ваемся. А. Поэзия есть искусство речи. Речь представляет собой смешение самыхразнородных функций, которые упорядочиваются в рефлексах, приобретаемыхэмпири­чески, в бесконечном познании. Элементы моторные, слуховые,зрительные, мнемонические образуют более или менее устойчивые комбинации; ноформы их воз­никновения, передачи, как равно и эффекты их вос­приятия,заметно меняются в зависимости от данного индивида. Дикция, интонации, ритмголоса, выбор слов, а с другой стороны, ответные психические реакции,со­стояние собеседника... все эти независимые переменные и непредсказуемыеобусловленности играют свою роль. Одно высказывание всецело пренебрегаетблагозвучи­ем; другое -- логической связностью; третье -- правдо­подобием, ит. д. Б. Речь -- орудие практическое; больше того, она столь тесно связана снашим "Я", все состояния которо­го она кратчайшим путем для негоформулирует, что ее эстетические достоинства (созвучия, ритм, образныере­зонансы и т. д. ) постоянно игнорируются и становятся неощутимыми. Вконце концов к ним начинают относить­ся, как к трению в механике(исчезновение каллигра­фии). В. Поэзия, искусство речи, следственно, знаменует необходимостьпротиво­борствовать утилитарности и со­временному нарастанию этой последней.Все, что усу­губляет ее отличие от прозы, идет ей на пользу. Г. Таким образом, поэт -- в отличие от композитора, чьих преимуществ онлишен, -- должен творить, каж­дым творческим актом, мир поэзии, чтоозначает: пси­хическое и аффективное состояние, при котором речь сможетвыполнять роль, в корне противоположную сво­ей функции обозначения того, чтоесть, или было, или же будет. И если обиходная речь изглаживается,стирается, как только цель (понимание) достигнута, речь поэтическая должнастремиться к сохранению формы. Д. Итак, значимость не является для поэта важ­нейшим и, в конечномсчете, единственным фактором речи: она лишь один из ее компонентов. Работапоэта осуществляется посредством операций над качественной сложностью слов,-- иначе говоря, через одновременную организацию звука и смысла (яупрощаю... ), подобно тому как алгебра оперирует комплексными числами.Читатель простит мне это сравнение. Е. Равным образом элементарное понятие словесно­го смысла поэзиюудовлетворить  не может: я не случай­но упомянул мимоходом о резонансе. Яхотел обратить внимание на психические эффекты, порождаемые ком­бинациямислов и словесных форм, вне зависимости от их синтаксических связей,благодаря двустороннему (и, значит,  не синтаксическому) действию ихсоседствова­ния. Ж. Наконец, поэтические эффекты, как и все прочие чувственные иэстетические эффекты, всегда мгновенны. К тому же поэзия постоянно "in actu" *. Поэма обре­тает жизнь лишь вмомент  своего прочтения, и ее реаль­ная ценность неотделима от этойобусловленности испол­нением. Вот почему всякое преподавание поэзии,пре­небрегающее искусством произношения и декламации, абсолютно лишеносмысла. * В действии, актуальна (латин. ). Из всего этого следует, что поэтическое творчество есть совершенноособый вид художественного творчест­ва, что объясняется природой языка. Благодаря этой сложной природе зачаточное состоя­ние поэмы может бытьсамым различным: какая-то те­ма или же группа слов, несложный ритм либо(даже) некая схема просодической формы равно способны по­служить темсеменем, которое разовьется в сформиро­вавшуюся вещь ³. Эта равноценность первоэлементов -- факт, заслужи­вающий особогоупоминания. Перечисляя их выше, я забыл, однако, отметить самыепоразительные. Белый лист бумаги; минуты праздности; случайная описка;по­грешность в чтении; перо, которое приятно держать в руке. Я не стану входить в рассмотрение сознательной ра­боты и в анализ ееконкретных операций. Я хотел лишь представить, в самых общих чертах, областьпоэтиче­ского творчества в собственном смысле слова, которую не следуетпутать, как это делается постоянно, с обла­стью произвольной и беспредметнойфантазии.

ИЗ ТЕТРАДЕЙ

Живопись Назначение живописи неясно. Будь оно определенным, -- скажем, создавать иллю­зию видимых предметовлибо радовать взгляд и созна­ние своеобразным мелодическим размещениемкрасок и форм, -- проблема существенно упростилась бы и, без сомнения, былобы больше прекрасных произведений (то есть произведений, отвечающихконкретным требовани­ям), но исчезли бы вовсе творения необъяснимойкра­соты. Совсем не нашлось бы таких, которые исчерпать не­возможно. Я останавливаюсь перед изображением Спящей Ве­неры и сначала гляжу накартину с некоторого рас­стояния. Этот первый взгляд приводит мне на память выра­жение, которое любилповторять Дега: "Гладко, как хо­рошая живопись". Выражение, которое комментировать трудно. Отлич­но его понимаешь, стояперед одним из прекрасных ра­фаэлевских портретов. Божественная гладкость:ника­кого  иллюзионизма; ни жирности, ни густоты, ни за­стывших бликов;никаких напряженных контрастов. Я говорю себе, что совершенства достигаетлишь тот, кто отказывается от всяческих средств, ведущих к со­знательнойутрировке. Глаза мои снова вглядываются. Я возвращаюсь к "Спящей Венере". Картинаизображает белую полную фигуру. Кроме того, я вижу отличное распределениесвета и тени. Кроме того, я вижу подбор красивых де­талей и великолепныхкусков: гладкий живот, мастер­ское, восхитительное сочленение руки с плечом,опреде­ленная глубина голубоватого с золотом ландшафта. Кроме того, я вижусистему валеров, красок, изгибов, поверхностей: картину соотношений,присутствие боги­ни, акт искусства... Не будь этого совокупногоразнооб­разия, никакая поэзия не ощущалась бы ¹. В этой множественности существо дела. Она проти­востоит чистоабстрактной мысли, которая следует соб­ственной логике и сливается со своимобъектом. Стоит ей сбиться с пути, как ее уже не отыщешь. Художник, однако, сочетает, наслаивает, организует в своем материалемассу влечений, помыслов, обуслов­ленностей, исходящих из каждой точкиразума и есте­ства. Он должен был поочередно сосредоточиваться то на своеймодели, то на палитре, красках, тонах, то на обнаженной плоти, то навпитывающем холсте. Но все эти самодовлеющие направленности с неизбежностьюсвязывались в акте живописи; и все эти раздельные, дробные, безостановочные,повторяемые, прерывистые, ускользающие моменты на глазах у него вырастали вкартину. Следовательно, искусство есть эта внешняя комби­нация живого идейственного многообразия, чьи акты откладываются, сходятся в материале,который разом их претерпевает, который противится им, который их стимулируети преобразует, -- который дразнит, распа­ляет и может порой осчастливитьхудожника. Хотя каждое усилие этого последнего направлено к простой однозначнойцели, хотя каждое из них может быть сформулировано и соответствует какой-тоабстрак­ции, в своей совокупности они приходят к удивительному результату,восстанавливая живую конкретность, сооб­щая художнику, этому первомузрителю, богатство, ка­чественную сложность всякой реальности, многообразиеи даже внутреннюю неисчерпаемость данной вещи, -- и все это благодарячувственным и символическим эф­фектам восприятия красок. Создания искусства свидетельствуют о личностях более точных, лучшевладеющих своим естеством, своим взглядом, своими руками, ярче отмеченных,выражен­ных, нежели те, кто, видя законченную работу, не до­гадывается опредшествовавших поисках, исправлени­ях, безнадежностях, жертвах,заимствованиях, уловках, о долгих годах и, наконец, о счастливыхслучайностях -- обо всем исчезающем, обо всем скрытом, рассеянном,впитанном, утаенном и отрицаемом, -- обо всем, что от­вечает природечеловеческой и противостоит жажде чудесного, -- в которой, однако, заложенважнейший ин­стинкт этой самой природы. В любом бесполезном занятии нужно стремиться к божественности. Либо занего не браться. Музыка довольно быстро меня утомляет, и тем быст­рее это происходит,чем глубже я ее чувствую. Ибо она начинает мешать тому, что во мне толькочто породи­ла, -- мыслям, прозрениям, образам, импульсам. Редкостна музыка, которая до конца остается тожде­ственной себе -- неотравляет, не губит ею же созданное, но питает то, что породила на свет --во мне. Я делаю вывод, что истинным ценителем этого ис­кусства, естественно,должен быть тот, кому оно ничего не внушает. Балет по-прежнему является едва ли не единствен­ным искусствомчередования красок. К нему-то, стало быть, и следует обращаться, если мы хотим передатьвосход или закат солнца. Прекрасные творения суть детища своей формы, ка­ковая рождается прежде них. Ценность творений человеческих заключается отнюдь не в них самих, но вразвитии, которое они получают от прочих людей и от последующихобстоятельств. Мы никогда не знаем наперед, будет ли такое-то про­изведение жить...Это лишь более или менее жизнеспо­собный зародыш; он нуждается вопределенных усло­виях, а условия эти могут помочь и слабейшему. Есть произведения, которые создаются своей ауди­торией. Другие -- сами создают свою аудиторию. Первые -- отвечают потребностям средней природной чувствительности.Вторые -- создают искусственные по­требности, которые сами удовлетворяют. Величайшее искусство -- это такое искусство, подра­жания которомуоправданны, законны, допустимы и ко­торое ими не уничтожается и необесценивается, -- как равно и они им. Нет ничего более личностного, более органичного, нежели питатьсядругими. Но нужно их переваривать. Лев состоит из переваренной баранины. Боязнь смешного. -- Кошмар банального. -- Стать ди­ковиной; остатьсянезамеченным. -- Две пропасти. Исключительное пристрастие к новизне знаменует упадок критическоймысли, ибо судить о новизне про­изведения -- самое легкое дело. Классические произведения -- это, быть может, та­кие произведения,которые способны застыть, не умирая и не разлагаясь; и было бы любопытнообнаружить, рас­познать в принципах, правилах, нормах или канонах искусствтак называемых классических эпох волю к са­мосохранению, сокрытую в идеесовершенства и закон­ченной формы. Наши ученики и наши преемники открыли бы нам в тысячу раз больше истин,нежели наши учителя, если бы наше долгоденствие позволило нам увидеть ихра­боты. Литература В конце концов, всякая книга есть лишь фрагмент внутреннего монологаавтора. Человек -- или душа -- говорит с собой; из этой речи автор нечтовыбирает. Его отбор обусловлен его самолюбием: в такой-то мысли он себенравится, в другой -- ненавидит себя; в этом умственном калейдоскопе егогордость, его интересы кое-что черпают, кое-что отметают; и то, чем стремится он быть, производит отбор в том, что он есть. Таков неизбежныйзакон. Будь нам доступен весь этот монолог, мы бы сумели найти достаточноточный ответ на самый четкий вопрос,  который законная критика можетпоставить себе по по­воду данного произведения. Критика, -- если она не сводится к мнениям, зависящим от ее прихотей иее вкусов, иными словами, не сосредоточена на себе, воображая, что занятапроизве­дением, -- критика, выносящая оценку, должна заклю­чаться в сличениитого, что автор намеревался создать, с тем, что он создал вдействительности. Тогда как зна­чимость произведения определяется частным инеустой­чивым отношением между этим последним и неким чи­тателем, личная,внутренняя заслуга автора характеризу­ется отношением между ним и егособственным замыс­лом; эта заслуга зависит от дистанции, их разделявшей; онаизмеряется трудностями, выявленными при дости­жении поставленной цели. Но даже сами эти трудности в известном смысле являются исходнымсозданием автора: они -- создание его "идеала". Это внутреннее созданиеопережает, ско­вывает, задерживает, теснит создание чувственное,по­рождаемое цепью действий. Именно в эти моменты воля и интеллект подчасобращаются с природой и ее сила­ми, как наездник с лошадью. Критика, будь и сама она идеальной, должна выска­зываться лишь об этойзаслуге, поскольку от всякого человека можно требовать только того, что оннамере­вался исполнить. Автора должно судить лишь по соб­ственным егозаконам, почти не участвуя в этой оценке, как бы посредством суждения, отнас не зависящего, ибо задача состоит только в том, чтобы сравнить созданиес замыслом. -- Вы хотели написать книгу? Написали вы ее? Чего вы добивались? Стремились ли вы к какой-то высокойидее или же просто искали реальных выгод -- успеха у публики, крупных денег?А может быть, вы преследовали постороннюю цель: обра­щались лишь кнескольким вашим знакомым или даже к кому-то одному, чье внимание вы решилипривлечь, прибегнув к печатному произведению?.. Кого вы хотели развлечь? -- Кого восхитить, с кем сравниться, когоисполнить безумной зависти, кого оза­дачить и кого преследовать по ночам?Скажите, почтен­ный автор, кому вы служили -- Мамоне, Демосу, Це­зарю или жесамому Богу? Быть может, Венере, а мо­жет быть, всем понемногу? Обратимся же к вашим средствам... и т. д. Писать безупречно на французском или на другом языке -- это, поубеждению ученых, иллюзия. Я не впол­не с ними согласен. Иллюзией было быверить в суще­ствование органичной и определимой чистоты языка...Определяемой его наглядными, для всех бесспорными свойствами. Язык --продукт статистический и обнов­ляющийся. Применяясь к известным нормам,каждый вносит в него что-то свое, его суживает, обогащает, по-своемувоспринимает его и им пользуется... Необходи­мость взаимопонимания --единственный закон, умеряю­щий и тормозящий его искажение, возможностькоторого обусловлена произвольностью связей знаков и значимо­стей, егосоставляющих. В каждом конкретном случае язык может быть уподоблен некойсистеме условностей, для большинства людей бессознательных, чьиконститу­тивные нормы мы, однако, подчас обнаруживаем, как это бываетвсегда, когда мы узнаем новое слово. Никакой чистоты во всем этом нет; есть лишь весьма беспорядочныеявления, которые подавляются либо сдерживаются в своих крайностяхисключительно нашей потребностью в общении, нашим автоматизмом и нашейсклонностью к подражанию. Но возможна -- и существует реально -- чистота ус­ловная, каковая, привсей своей условности, не лише­на, однако, известных достоинств. Эта чистотапредпо­лагает прежде всего определенную правильность, что значитсоответствие условностям письменным (знание и применение которых отличаютлюдей образованных). Менее очевидны другие стороны этого чистогоцелена­правленного языка, который доступен не всем; я не ста­ну подробно ихперечислять. Сюда относятся сознатель­ные ограничения, которых мотивыобъяснить нелегко; кое-какие эффекты, в которых мы себе отказываем;внутренняя гармоничность высказывания, поиск кото­рой нас так увлекает;наконец, постоянство заботы о четкой связности элементов внутри каждой фразыи отдельных фраз внутри каждого абзаца. Существуют, однако, люди, обладающие вполне здоровым слухом и все женеспособные отличить звук от шума. Писать по-французски со всей безупречностью -- это обязанность иудовольствие, которые несколько скраши­вают скуку письма ². Синтаксис -- это способность души. В чем больше человеческого? Некоторые полагают, что жизнеспособность произ­ведения зависит от его"человеческих" свойств. Они стремятся к правдивости. Однако что может сравниться по долговечности с произведениямифантастическими? В неправдоподобном и сказочном больше человече­ского, нежели в реальномчеловеке. Взгляд автора на свое произведение. Иногда лебедь, высидевший утенка;иногда утка, вы­сидевшая лебедя. Всякий поэт будет в конце концов оцениваться по тому, чего стоил он каккритик (свой собственный). Величие поэтов -- в умении точно улавливать слова­ми то, что они лишьсмутно прозревают рассудком Об одном современном писателе: Его проявления великолепны, но егосущность нич­тожна. Вдохновение есть гипотеза, которая отводит автору роль наблюдателя. Если бы птица знала определенно, о чем она поет, зачем поет и что -- вней -- поет, она бы не пела. Она утверждает в пространстве точку своего тела, она бессознательновозвещает о том, что следует свое­му назначению. Необходимо, чтобы она пелав такой-то час. -- Никому не известно, что она испытывает от соб­ственногопения. Она отдается ему со всею серьезно­стью. Серьезность животных,серьезность детей во время еды, влюбленных собак, неприступное,настороженное выражение у кошек. Как будто в этой рассчитанной жизни неостается места для смеха, для иронической паузы.     Поэтическая мысль есть такая мысль, которая, бу­дучи выражена в прозе,по-прежнему тяготеет к стиху. Выражение подлинного чувства всегда банально. Чем мы подлинней, тем мыбанальней. Ибо необходимо уси­лие, чтобы избавиться от банальности. Но если человек настоящий дикарь или же если чувство настолько сильно,что вытесняет в нас даже банальность, даже память о том, что диктует вподоб­ном случае обыкновение, тогда безотчетный отбор в языке может волеюслучая принести слова действитель­но прекрасные. Совершенство есть защита. Поставить совершенство между собой и другими.Между собой и собою же. Нужно быть легким как птица, а не как перо. "Красочный" стиль. Украшать стиль. Действительно украсить стильспособен лишь тот, кому доступен стиль обнаженный и ясный. То, что ты пишешь играючи, другой читает с напря­жением и страстью. То, что ты пишешь с напряжением и страстью, дру­гой читает играючи. Чтобы любить славу, нужно высоко ценить людей, нужно верить в них. Человек, который никогда не пытался сравняться с богами, не вполне ещечеловек. Статуи и слава суть формы поклонения предкам, ка­ковое есть форманевежества. Неистовые. Всякая одержимость в литературе носит оттенок ко­мизма. Оскорбление --самая легкая и самая традицион­ная форма лирики. У книг те же враги, что и у человека: огонь, влага, животные, время --и их собственное содержание. Обнаженные мысли и чувства столь же беспомощны, как обнаженные люди.    Нужно, стало быть, их облачить. London-Bridge. Не так давно, проходя по Лондонскому мосту, я остановился, чтобывзглянуть на любимое зрелище: вели­колепную, мощную, изобильную гладь,расцвеченную перламутровыми пеленами, возмущаемую клубящимся илом, смутноусеянную роем судов, чьи белые пары, по­движные лапы, странные жесты,раскачивающие в пу­стом пространстве ящики и тюки, приводят в движе­ниеформы и оживляют взгляд. Я замер на месте, не в силах оторваться; я облоко­тился о парапет,словно влекомый каким-то пороком. Упоительность взгляда держала меня, всейсилой жаж­ды, прикованным к великолепию световой гаммы, бо­гатства которой яне мог исчерпать. Но я чувствовал, как за спиной у меня семенят, несутсябезостановочно сонмы слепцов, неизменно ведомых к своей насущной жизненнойцели. Мне казалось, что эта толпа состояла отнюдь не из отдельных личностей,имеющих каждая свою историю, своего особого бога, свои сокровища и изъяны,свои раздумья и свою судьбу; я воображал ее -- безотчетно, в сумраке моеготела, незримо для моих глаз -- какой-то лавиной частиц, совершеннотож­дественных и тождественно поглощаемых некой безд­ной, и я слышал, какони монотонно проносятся по мо­сту глухим торопливым потоком. Я никогда неиспыты­вал такого одиночества, смешанного с гордостью и тре­вогой; то былостранное, смутное ощущение опасности, кроющейся в этих грезах, которым япредавался, стоя между толпой и водой. Я сознавал себя виновным в грехе поэзии, который совершал на Лондонскоммосту. Это косвенное чувство беспокойства нелегко было сформулировать. Яугадывал в нем горький привкус неясной вины, как если бы я грубо нарушилнекий тай­ный закон, хотя совершенно не помнил ни своего пре­грешения, нидаже этого правила. Не был ли я внезапно исторгнут из лона живущих, -- в товремя как сам лишал их всякого бытия? (Эти последние слова заиграли во мне на мотив ка­кой-то воображаемойарии... ) В каждом, кто обособляется в себе, есть что-то от преступника. Грезящийчеловек грезит всегда вопреки царству смертных. Он отказывает ему в егодоле; он отда­ляет ближнего в бесконечность. Этот дымящийся порт, эта грязная и величественная вода, эти бледныезолотистые небеса, оскверненные, пышные и печальные, так неодолимовоздействовали на мое естество, так могущественно его завораживали, что,погруженный в сокровища взгляда, овеваемый этим по­током людей, наделенных целью, я становился сущест­венно от них отличным. Каким это образом прохожий вдруг исполняется та­кой отрешенности и внем происходит такое глубокое превращение, что из мира, состоящего почтивсецело из знаков, он мгновенно переносится в мир, построенный почти всецелоиз значимостей? ³ Все сущее внезапно утрачивает по отношению кнему свои обычные эффек­ты; и механизм, понуждающий нас узнавать себя в этомсущем, теряет всякую силу. Предметы лишаются обозна­чений и даже имен; тогдакак в самом обычном своем состоянии окружающий нас мир может быть с пользоюзаменен миром символов или помет. Вы видите этот мир стрелок и надписей?..In eo vivimus et movemur *. * В нем мы живем и движемся (латин. ). Но подчас наши чувства, рождая какой-то необъяс­нимый восторг, своиммогуществом помрачают все наши познания. Наше знание испаряется, как сон, имы вдруг переносимся в какую-то совершенно неведомую страну, в самое лоночистой реальности. Как если бы в совершенно неведомой стране мы внималинезнакомой речи, находя в ней лишь поражающие слух созвучия, ритмы, тембры иинтонации, -- то же самое мы испыты­ваем, когда предметы теряют внезапновсякий общепо­лезный человеческий смысл и наша душа поглощается миромзрения. Тогда, на какое-то время, имеющее пре­делы, но лишенное измерений(ибо бывшее, будущее и должное быть суть лишь пустые символы), я есть то,что я есть, я есть то, что я вижу, одновременно присут­ствуя и отсутствуя наЛондонском мосту. Мысль двупола: она сама себя оплодотворяет и вы­нашивает. Стихотворение должно быть праздником Разума. Ни­чем иным оно быть неможет. Праздник -- это игра, но торжественная, но упорядо­ченная, нознаменательная; образ чего-то для нас не­обычного, некоего состояния, прикотором усилия ста­новятся ритмами, возмещаются. Когда мы нечто славим, мы это нечто запечатлеваем или воссоздаем всамом чистом и самом прекрасном его выражении. В данном случае это способность речи и феномен ей обратный -- единствои тождество вещей, которые она разделяет. Мы отбрасываем ее немощи, пороки,обыден­ность. Мы приводим в систему все возможности речи. Праздник закончен -- ничто не должно остаться. Зо­ла, смятыегирлянды... В поэте: слух говорит, уста внемлют; порождает и грезит мысль, сознание; выявляет сон; следят образ, видимость; творят отсутствие и пробел. Поэзия есть попытка представить либо восстановить средствами артикулированнойречи то единое или же многое, кото­рое смутно силятся выразить крики, слезы,ласки, по­целуи, вздохи и т. д. и которое, очевидно, стремятся вы­разитьпредметы, поскольку им присуща видимость жиз­ни или скрытойцеленаправленности ⁴. Это нечто иначе определить невозможно. Оно сродни той энергии, котораярасточает себя в непрерывном при­способлении к сущему... Поэзия есть не что иное, как литература, сведенная к самому существу ееактивного начала. Ее очистили от всевозможных идолов, от натуралистическихиллюзий, от вероятного смешения языка "истины" и языка "твор­чества" и т. д. И эта по-своему творческая, условная роль языка (каковой между темвозник из потребностей практиче­ских и безусловных) становится предельноявственной благодаря хрупкости или произвольности сюжета. Сюжет стихотворения так же ему чужд и так же не­обходим, как человеку-- имя. В то время как интерес прозаических сочинений как бы оторван от них ирождается из усвоения текста, ин­терес поэтических произведений от нихнеотделим и обо­собиться от них не может. Лирика есть развернутое восклицание. Лирика есть поэтический жанр, предполагающий го­лос в действии --голос, чей непосредственный источник либо возбудитель заключен в вещах, коихприсутствие видимо или ощутимо. Долго, долго человеческий голос был основой и прин­ципом литературы.Наличие голоса объясняет древней­шую литературу, у которой классикапозаимствовала форму и восхитительный темперамент. Все наше телопредставлено в голосе; и в нем же находит опору, свой принцип устойчивостинаша мысль... Пришел день, когда люди научились читать глазами, не произнося и невслушиваясь, в результате чего лите­ратура изменилась до неузнаваемости. Переход от внятного к ускользающему -- от ритмиче­ского и связного кмоментальному -- от того, что прием­лет и чего требует аудитория, к тому,что приемлет и схватывает на странице быстрый, алчущий, неудержи­мый взгляд⁵. Все качества, которые можно выразить с помощью человеческого голоса,должны изучаться и выказываться в поэзии. "Магнетизм" голоса должен находить выражение в необъяснимом,сверхточном единстве идей и слов. Главное -- непрерывность красивого звучания. Идея Вдохновения содержит в себе следующие идеи: То, что дается даром,наиболее ценно. То, что наиболее ценно, должно даваться даром. И еще одну: Больше всего гордись тем, что меньше всего тебе обя­зано. Какой позор -- писать, оставаясь глухим к языку, слову, метафорам,связности мыслей и интонаций, не понимая структуры развития произведений, ниобстоя­тельств, его завершающих, едва догадываясь о цели и вовсе не знаясредств! Краснеть оттого, что ты Пифия... Два рода стихов: стих данный и стих рассчитанный. Рассчитанный стих есть такой стих, который всегда предстает в формепроблемы, требующей решения; его отправные условия определяются сперваданным сти­хом, а затем -- рифмой, синтаксисом, смыслом, уже за­ложенным вэтой данности. Всегда -- даже в прозе -- мы приходим к потребности и необходимостиписать не так, как хотели, а так, как велит то, чего мы хотели ⁶. Рифма вводит порядок, не зависящий от сюжета, и может быть уподобленавнешнему маятнику. Избыток, множественность образов порождает в на­шем внутреннем взоресумятицу, диссонирующую с то­ном. Все расплывается в пестроте. Невозможно построить стихотворение, в котором бы не было ничего, кромепоэзии. Если в произведении нет ничего, кроме поэзии, зна­чит, оно не построенои не является поэтическим произ­ведением. Некое помрачение памяти подсказывает неудачное слово, которое вдругстановится наилучшим. Это слово рождает школу, а это помрачение становитсяметодом, предрассудком и т. д. Произведение, чья законченность -- суждение, пред­ставляющее егозаконченным, -- обусловлена только тем, что оно нам нравится, никогда небывает законченным. Есть какая-то органическая неустойчивость в суждении,сопоставляющем последнее состояние и состояние окон­чательное, novissimum иultimatum. Эталон сопоставле­ния изменчив. Удачная вещь есть трансформация вещи неудачной. Следственно, вещьнеудачная является таковой лишь потому, что была оставлена. Глазами автора -- варианты. Стихотворение никогда не бывает законченным -- только случай егозаканчивает, отдавая читателям. Эту роль выполняют усталость, требование издате­ля, -- созреваниенового стихотворения. Однако само состояние вещи никогда не показывает (если, конечно, авторне глупец), что ее нельзя углубить, перестроить, рассматривать как пробныйнабросок или как источник дальнейших поисков. Я лично считаю, что один и тот же сюжет и почти одни и те же словамогут использоваться до бесконеч­ности и способны заполнить целую жизнь. "Совершенство" -- это труд. Мы приходим к форме, стараясь предельно ограни­чить возможную рольчитателя -- и, больше того, свести к минимуму неуверенность и произвольностьв себе. Плоха та форма, которую мы порываемся изменить и изменяемнепроизвольно; хороша -- та, которую мы воссоздаем и наследуем, безуспешнопытаясь ее улуч­шить. Форма по своей природе связана с повторением. Следовательно, культ новизны противоположен забо­те о форме. Если вкус никогда вам не изменяет, значит, вы ни­когда глубоко в себяне заглядывали. Если у вас совсем его нет, значит, углубляясь в себя, вы не извлекли изэтого никакой пользы. Теорема В произведениях малого объема эффект мельчайшей детали относится к томуже порядку величин, что и эф­фект целого. Проза есть такой текст, коего цель может быть выра­жена другим текстом. Совет писателю Из двух слов следует выбрать меньшее. (Но пусть и философ прислушивается к этому совету. ) Когда стиль прекрасен, фраза вырисовывается -- на­мерение угадывается-- вещи остаются духовными. Можно сказать, что слово остается чистым, как свет, -- куда бы оно нипроникало и чего бы ни каса­лось. Оно отбрасывает тени, которые можнорассчитать. Оно не растворяется в красках, которые порождает. Философская поэзия "J'aime la majestй des souffrances humaines" * (Виньи). * Букв.: "Люблю величие человеческих страданий" (франц). Эта строка для мысли не создана. В человеческих страданиях никакоговеличия нет. Следовательно, этот стих не продуман. Но это прекрасный стих, ибо "величие" и "страда­ния" образуютпрекрасный аккорд полных значения слов. В тенезмах, в зубной боли, в тоске, в унынии от­чаявшегося нет ничеговеличественного и возвышен­ного. Отыскать смысл в этой строке невозможно. Следовательно, бессмыслица может рождать велико­лепную силуотзвучности. То же самое у Гюго: Un affreux soleil noir d'oщ rayonne la nuit *. * Букв.: "Ужасное черное солнце, излучающее ночь" (франц. ). Недоступный воображению, этот негатив прекрасен. Критик призван быть не читателем, а свидетелем чи­тателя, -- тем, ктоследит за ним, когда он читает и чем-то взволнован. Важнейшая критическаяоперация -- определение читателя. Критика слишком много занима­ется автором.Ее польза, ее позитивная функция могут выражаться в советах такого рода:"Людям с таким-то темпераментом и таким-то настроением я рекомендую прочестьтакую-то книгу". Когда произведение опубликовано, авторское толко­вание не более ценно,нежели любое прочее. Если я написал портрет Пьера и кто-то находит в этом портрете большесходства с Жаком, чем с Пьером, мне на это возразить нечего: одно мнениестоит другого. Мой замысел остается замыслом, а произведение -- произведением. Ясность "Открой эту дверь". -- Фраза достаточно ясная. Но если к нам обращаютсяс ней в открытом поле, мы ее больше не понимаем. Если же она употребляется впере­носном, смысле, ее можно понять. Все зависит от мысли слушателя: привносит или не привносит она этиизменчивые обусловленности, способ­на она или нет отыскать их. И так далее, и так далее. Малларме не любил этого оборота -- этого жеста, устраняющего пустуюбесконечность. Он его не признавал. Я же ценил этот оборот, и меня егоотношение удивляло. Это -- самая характерная реакция разума. И этот же оборот побуждает егок активности. Никакого "и т. д. " в природе не существует, ибо она есть сплошноебезжалостное перечисление. Сплошное перечисление. -- В природе нет части дляцелого. -- Разум повторения не выносит. Кажется, что он создан для неповторимого. Раз на­всегда. Как только онвстречает закономерность, одно­образие, возобновление -- он отворачивается. Во многих вопросах люди подчас лучше понимают друг друга, чем самих себя. Одни и те же слова туман­ны для одиночки, которого их "смысл" ставит втупик, -- и совершенно прозрачны в чужих устах. Нравиться Подумайте о том, что нужно, чтобы нравиться трем миллионам читателей. Парадокс: нужно меньше, чем для того, чтобы нра­виться исключительносотне людей. Но тот, кто нравится миллионам, всегда доволен со­бой, тогда как тот,кто нравится лишь немногим, как правило, собой недоволен. Самый низкий жанр -- тот, который требует от нас наименьших усилий. Изумление -- цель искусства? Однако мы часто оши­баемся, не зная, какойименно род изумления достоин искусства. Необходимо здесь не мгновенноеизумление, обязанное лишь внезапности, но изумление бесконечное, котороепитается непрерывно возобновляющейся наст­роенностью и против котороговсякое ожидание бессильно. Прекрасное изумляет отнюдь не из-за отсутствиявы­работанной приспособленности и не только через потря­сение; напротив, оноизумляет такой приспособлен­ностью, что мы сами никогда бы не догадались, вчем состоит и как достигается столь совершенное качество. Самое лучшее в новом -- то, что отвечает старому устремлению. Произведение и его долговечность Каждый великий человек живет иллюзией, что суме­ет передать нечтобудущему; это-то и называется долго­вечностью. Однако время неумолимо, -- и если кто-то ему как будто с успехомпротивится, если какое-то произведение держится на поверхности, качается наволнах и быстро не тонет, всегда можно утверждать, что это произведе­ниемало похоже на то, какое, по убеждению автора, он нам оставил. Произведение живет лишь постольку,  поскольку оно способно казатьсясовершенно не тем, каким его создал автор. Оно продолжает жить благодаря своим метаморфо­зам и в той степени, вкакой смогло выдержать тысячи превращений и толкований. Или же оно черпает жизнеспособность в некоем ка­честве, от автора независящем и обязанном не ему, но его эпохе или народу, -- качестве,обретающем ценность благодаря переменам, которые претерпевают эпоха илинарод. Жизнь всякого произведения обусловлена его полез­ностью. Вот почему она лишена непре