Я ГОВОРИЛ ПОРОЙ СТЕФАНУ МАЛЛАРМЕ...

Я говорил порой Стефану Малларме: "Одни вас хулят, другие -- третируют. Вы раздра­жаете, вы кажетесьжалким. Газетный хроникер с лег­костью делает из вас всеобщее посмешище, аваши друзья разводят руками... Но сознаете ли вы, ощущаете ли иное: что в любом французском городенайдется безвестный юноша, гото­вый во имя ваших стихов и вас самого отдатьсебя на растерзание? Вы его гордость, его тайна, его порок. Он замыкает­ся в своейбезраздельной любви и прикосновенности к вашим созданиям, которые нелегконаходить, постигать, отстаивать... " Я разумел при этом некоторых -- среди них и себя самого, -- в чьихсердцах присутствие его было столь властным и единственным; и мне виделось,как в нас пробивается и предлагает ему себя истинная слава, ко­торая отнюдьне лучезарна, но сокровенна; которая рев­нива, интимна и коренится, бытьможет, скорее в пре­одоленном неприятии и оттолкновении, нежели вне­медленном признании некоего чуда и всеобщего вос­торга. Но Он, с его подернутым дымкой взглядом, будучи из тех, кто не умеетждать и упоение черпает в себе лишь самом, оставался безмолвным. Умам глубочайшим отказано в самолюбовании, ко­торое прибегает к чужомуревнительству, ибо они суть воплощенная убежденность, что никто, кроме них,не сможет уразуметь того, чего они требуют от своего ес­тества, и того, чегождут они от своего демона. Обнаро­дуют они лишь то, от чего избавляются:отбросы, осколки, безделицу своего сокровенного времени. Совершенства его редких писаний, как, равно, и под­черкнутая ихстранность, вызывали у нас представление об авторе чрезвычайно отличное оттого, какое порож­дают обыкновенно даже значительные поэты. Это ни с чем не сравнимое творчество не только захватывало с первоговзгляда, мгновенно очаровывало слух, настоятельно взывало к голосу и своегорода не­преложностью в размещении слогов, обязанной боль­шому искусству,подчиняло себе весь аппарат слова, -- оно тотчас озадачивало разум, онодразнило его любо­пытство и бросало порой вызов его пониманию.Проти­вополагая себя ежемгновенному разрешению речи в по­нятия, оно подчастребовало от читателя весьма тягост­ных интеллектуальных усилий  ипристального вчиты­вания: требование опасное и почти всегда роковое. Легкость чтения стала в литературе правилом с тех пор, как наступилоцарство всеобщей спешки, которую пресса организует или, во всяком случае,стимулирует. Каждый стремится читать лишь то, что и написать мог бы каждый. И поскольку задача литературы сводится нынче к тому, чтобы развлекатьчитателя и служить ему спо­собом времяпрепровождения, не вздумайте требоватьот него усилий, ни в коем случае не взывайте к усердию: здесь господствуетубежденность -- быть может, наив­ная -- в полной несовместимости наслажденияи труда. Что касается меня, должен признаться, что из кни­ги, которая дается мнебез труда, я почти ничего не из­влекаю. Потребовать от читателя, чтобы он напрягал свой ум и добивалсяцелостного постижения лишь ценой весь­ма мучительного акта; вознамеритьсяпривести его из милой ему пассивности к сотворчеству -- это значилопосягнуть на привычки, леность и всякое умственное убожество. Искусство чтения на досуге, в уединении, чтения ос­мысленного ивдумчивого, которое некогда на труд и ревностность писателя отвечалососредоточенностью и усидчивостью того же свойства, -- такое искусствоутра­чивается: оно обречено. В читателе прежних времен, приучавшемся сдетства, на многотрудных текстах Та­цита или Фукидида, не пожирать строк ине угадывать их, не довольствоваться беглым уразумением фраз и страниц,автор видел партнера, ради которого стоило взвешивать слова и добиватьсясвязности элементов мысли. Политика и романы такого читателя истребили.Погоня за немедленным эффектом и непременной раз­влекательностью лишила речьвсякой заботы о рисунке, а чтение -- насыщенной медлительности взгляда.Отныне он лишь вкушает некое "преступление", катастрофу, -- и готовупорхнуть. Интеллект теряется среди множества ошеломляющих образов; онотдается поразительным эф­фектам беззакония. Если эталоном становитсясновиде­ние (или попросту воспоминание), длительность, мысль подменяютсяэфемерностью. Таким образом, всякий, кого не отталкивали сложные тексты Малларме,нечувствительно понуждался к тому, чтобы научиться читать заново. Желаниеотыскать в них смысл, достойный их восхитительной формы и того труда, какойвложен был в эти изысканные речевые кон­струкции, с неизбежностью заставлялего связывать с поэтическим наслаждением волевые усилия ума и егосочетательных способностей. В результате Синтаксис -- что значит расчет --занимал место Музы. Ничто так не чуждо "романтическому". Романтизм провозгласил уничтожениерабства человеческого "Я". Основное в нем -- упразднение последовательности в мыслях, одной изфоры этого рабства; тем самым он способствовал необычайному развитиюописательной ли­тературы. Описательность делает всякую связность из­лишней,приемлет все, что приемлется взглядом, позво­ляет ежемгновенно вводить новыеположения. В конеч­ном итоге предметом писательских усилий, сведенных кданному мгновению и на нем сосредоточенных, стали эпитеты, контрастыдеталей, легко изолируемые "эффек­ты". То было время ювелирных поделок. Все эти красоты литературной материи Малларме, несомненно, постаралсясохранить, возвышая при этом свое искусство до уровня конструирования. Чемдальше продвигается он в своих размышлениях, тем явственнее в его творчествеприсутствие и твердая целеустремлен­ность абстрактной мысли. Более того: человек, который отважился предложить публике этикристаллические загадки, внеся в искус­ство радовать и волновать словомтакой сплав слож­ности и изящества, вызывал представление о силе,убежденности, аскетизме и презрении к общему чувст­ву, беспримерных вистории литературы и затмевающих всякое менее великолепное творчество ивсякий замысел не столь бескомпромиссной чистоты, -- иначе говоря, почти все. Поэзия эта, пронизанная волей и мыслью, рассчитан­ная в той мере, вкакой только могло позволить абсо­лютное требование музыкальности,разительно действо­вала на немногих. Немногих их малочисленность удручает. Множество упивается своеймножественностью: эти люди довольны, когда придерживаются единообразных, донеразличи­мости, взглядов; они чувствуют себя подобными и обод­реннымивзаимностью; и они утверждаются, набираясь уверенности в общей "истине",подобно тому как жи­вотные в стаде трутся телами и разогреваются,обме­ниваясь своим равномерно разлитым теплом. Но среди немногих каждый -- личность вполне обо­собленная. Имотвратительна схожесть, грозящая ли­шить их бытие всякого смысла. На что оно мне, мое "Я", бессознательно мыслят они, если оно может множиться добесконечности? Они хотели бы уподобиться Сущностям или Идеям, из коих любая непременнопо-своему уникальна. Каж­дый из них притязает -- во всяком случае, в миревоображаемом -- на место, которое никто более неспо­собен занять. Творчество  Малларме, требующее от всякого вполне индивидуальногопонимания, взывало лишь к разрознен­ным интеллектам и притягивало лишьтаковые, -- один за другим покоряя их, решительно избегающих едино­мыслия. От всего, что обычно нравится большинству, это твор­чество былоочищено. Ни красноречия; ни повествова­тельности; ни сентенций, дажеглубокомысленных; ника­кого потворства всеобщим страстям; ни малейшейуступ­ки обыденным формам; ни крупицы того "слишком человеческого", котороегубит столько стихов; манера выражения всякий раз непредвиденная; речь,нигде не впадающая в повторения и пустую невнятицу безудерж­ного лиризма; нетерпящая легковесных оборотов; всюду следующая требованиям мелодичности итем условным нормам, чья задача -- систематически препятствовать всякомуснижению в прозу, -- вот несколько отрицатель­ных достоинств, силой которыхэти произведения мало-помалу делали нас слишком чувствительными кпримелькавшимся приемам, к помрачениям,  вздору, напыщен­ности, частым, кнесчастью, у всех поэтов, ибо по дер­зости, если не безрассудству, ихпредприятие не знает равных и, принимаясь за него, как боги, они кончаютпростыми смертными. Чего же добиваемся мы, как не создания мощного и на какое-то времяустойчивого впечатления, что меж­ду воспринимаемой формой речи и ее обменныммыслен­ным эквивалентом существуют некое мистическое един­ство и некаягармония, благодаря которым мы приоб­щаемся к миру, совершенно отличному оттого, где слова и действия связаны соответствием? Как мир чис­тых звуков,столь различимых на слух, был выделен из мира шумов, дабы впротивоположность ему составить законченную систему Музыки, так поэтическоесознание стремится действовать в отношении языка: оно не теря­ет надеждыотобрать в этом детище практики и ста­тистики редкостные элементы, изкоторых сможет строить произведения, чарующие и внятные с первой допослед­ней строки. Это значит требовать чуда. Мы прекрасно знаем, что связь наших идей ссочетаниями звуков, поочередно их вызывающих, почти всегда произвольна илиже чисто случайна. Но поскольку нам удается время от времени пронаблюдать,оценить или вызвать ряд особо красивых эффектов, мы тешим себя мыслью, чтосумеем однажды создать цельное, без изъянов и пятен, произведение, по­строивего на благоприятных возможностях и счастли­вых случайностях. Сотняволшебных моментов, однако, еще не образует стиха, этой длительностинарастания и своего рода фигуры во времени; напротив, естественныйпоэтический факт -- лишь исключительное событие в хаосе образов и звуков,достигающих нашего сознания. Следовательно, если мы хотим создатьпроизведение, ко­торое выглядело бы в итоге только как серия такихсчастливых, удачно нанизанных случайностей, мы долж­ны вложить в нашеискусство много терпения, воли и изобретательности; если же мы притязаем ещеи на то, чтобы стихотворение наше не только покоряло чувства очарованиемритмов, тембров и образов, но также под­держивало и утоляло вопрошаниямысли, мы вовлека­емся в безрассуднейшую игру. Малларме, уже на исходе юности мучимый необы­чайно ясным сознанием всехэтих противоречивых обу­словленностей и устремлений, не переставал ощущатьтакже предельную трудность слияния в своей работе идеи, какую он создал себеоб абсолютной поэзии, с не­изменным изяществом и строгостью исполнения.Каж­дый раз ему противостояли либо его  дарования, либо его мысль. Онрасточал себя на то, чтобы сочетать дли­тельность и мгновение: таковотерзание всякого худож­ника, глубоко мыслящего о своем искусстве. Следовательно, создать он мог лишь совсем немно­го; но достаточно быловкусить этого немногого, чтобы отравить себе вкус ко всякой иной поэзии. Помнится, как в девятнадцать лет я стал вдруг поч­ти равнодушен к Гюгои Бодлеру, когда волею случая на глаза мне попались несколько фрагментов"Иродиа­ды", "Цветы" и "Лебедь". Я открывал наконец безуслов­ную красоту,которой бессознательно дожидался. Все здесь покоилось на одной чарующей силеязыка. Я отправился подальше к морю, держа в руке дра­гоценнейшие списки,которые только что получил; и не замечал ни солнца во всей его мощи, ниослепительной дороги, ни лазури, ни дыхания жгучих трав, -- так по­тряслименя эти бесподобные стихи и так, до самых глубин существа, они менязахватили. Временами этот поэт, наименее безыскусный из всех, необычным, достранности певучим и словно бы завора­живающим сближением слов --мелодическим совершенством стиха и его особенной полнотой -- вызывалпред­ставление о самом могущественном в изначальной поэ­зии: магическойформуле. Через строжайший анализ своего искусства он, должно быть, пришел кнекой тео­рии и какому-то синтезу заклинания. Очень долго считалось, что некоторые словосочетания могут нести в себебольше силы, нежели очевидного смысла; пониматься вещами лучше, нежелилюдьми; го­рами и реками, животными и богами, тайными сокро­вищами, стихиямии источниками жизни -- лучше, неже­ли мыслящей душой; быть доступней Духам,чем наше­му духу. Сама смерть отступала порой перед ритмиче­скимизаклятиями, и могила выпускала призрака. Нет ничего более древнего, ни,кстати сказать, более есте­ственного, нежели эта вера во власть, присущуюслову, которое, как полагали, воздействовало не столько своей обменной ценностью, сколько вследствие некоего резо­нанса, вызываемого, по-видимому,в природе вещей ¹. Действенность "чар" зависела не столько от смысла используемых слов,сколько от их звучания и необыч­ностей их формы. Темнота была даже чем-топочти ре­шающим в них. То, что люди поют или изрекают в самые торжест­венные и в самые роковыеминуты жизни; то, что звучит во время литургии; то, что шепчут и стонут впорывах страсти; то, что утешает ребенка и несчастного; то, чтосвидетельствует о правдивости клятвы, -- все это слова, которые невозможновыразить в четких понятиях, ни ото­рвать от определенного тона и строя, неделая их тем самым бессмысленными либо тщетными. Во всех этих случаях акценти звучание голоса важнее их смысловой внятности: они взывают скорее к нашейжизни, нежели к нашему рассудку. -- Я хочу сказать, что слова эти в гораздобольшей мере понуждают нас изменяться, не­жели побуждают понимать. Никто из современников не отважился, подобно это­му поэту, так четкоотделить действенность слова от его понятности. Никто не различал стольсознательно два эффекта речевого высказывания: передать факт -- вы­зватьпереживание. Поэзия есть компромисс, или опре­деленная пропорция двух этихфункций... ². Никто не дерзнул выразить тайну сущего через тай­ну языка. Как не признать, что человек есть источник, начало загадок, если всякийпредмет, всякая жизнь и минута непроницаемы, если наше существование, нашипобуж­дения и чувства абсолютно необъяснимы, а все нами видимое обращается втайну, едва наш разум нисходит на землю и сменяет ответы на вопрошания? Можно, конечно, с этим не соглашаться, полагая, что единственноеназначение языка заключается в передаче другому того, что ясно тебе самому;эта позиция озна­чает, что как в себе самих, так и в прочих мы приемлем лишьто, что дается нам без усилий. Однако невозможно отрицать: во-первых, чтонеравноценность умственных способностей вносит значительную неопределенностьв суждения о ясности; далее,  что наряду с темнотами, вы­званнымибеспомощностью говорящего, есть и иные, обусловленные самим предметом речи,поскольку приро­да не поручилась являть нам лишь то, что может быть выраженопростыми языковыми формами; и, наконец, что ни верования, ни чувства необходятся без "ирра­циональных" речений. Добавлю, что совершенная пере­дачамыслей -- химера и что стремление полностью рас­творить высказывание впонятиях приводит к полному разрушению его формы. Следует выбирать: либо мысводим язык к функции передатчика некой системы сиг-палов, либо должныпримириться с тем, что находятся люди, которые, опираясь на физическиесвойства речи, изощряют его наличные эффекты, его формальные и мелодическиекомбинации так, что подчас дивят и даже какое-то время озадачивают умы.Никто никого не обя­зан читать. Эти физические свойства языка в свой черед зна­менательно связаны спамятью. Мы умеем строить раз­личные комбинации слогов, ударений и ритмов,которые отнюдь не в одинаковой степени доступны запоминанию и, кстатисказать, звуковому воспроизведению. Можно предположить, что некоторые из нихбольше, чем про­чие, соприродны загадочной основе воспоминания: каж­дая,вероятно, несет в себе свою возможность точного воспроизведения, зависящуюот ее фонетического ри­сунка. Инстинкт этого мнемонического достоинства формы был, по-видимому,чрезвычайно сильным и прочным у Малларме, чьи стихи легко запоминаются. Я упомянул только что память и магию. Ибо поэзия несомненно относится к какому-то сос­тоянию человечества,предшествовавшему письму и кри­тическому мышлению. Так что во всякомистинном поэте я угадываю весьма древнего человека: он пьет еще из родниковязыка; он творит "стихи", подобно тому как одареннейшие первобытные людидолжны были созда­вать "слова" -- или же их первообразы. Поэтому всякий поэтический дар, независимо от его значительности,представляется мне свидетельством оп­ределенного благородства, котороеосновывается не на архивных бумагах, удостоверяющих линию родства, но навидимой древности в способе чувствования и дейст­вования. Поэты, достойныеэтого великого имени, явля­ются среди нас новыми воплощениями Амфиона иОрфея. Все это только фантазия; я бы, конечно, и не по­мыслил об этой личнойаристократии, когда бы возмож­но было, говоря о Малларме, умолчать овозвышенном и гордом благородстве его позиции и его искусстве претерпеватьсудьбу. При всей незавидности его положения в мире небокоптителей,стяжателей и писак, человек этот вызывал в воображении техполуцарей-полужрецов, наполовину реальных, наполовину мифических, которыепозволяют нам верить, что мы отнюдь не только жи­вотные. Я не знаю ничего "благороднее" облика, взгляда, приветливости, улыбки,безмолвствований Малларме, всем существом своим устремленного к тайной ивысо­кой цели. Все в нем подчинялось некоему принципу, возвышенному ипродуманному. Поступки, манера дер­жать себя, разговор, даже самыйбудничный; и даже мимолетные его создания, изящнейшие безделушки,ми­ниатюрные стихотворения на случай (в которых он не­вольно являл самоередкостное и самое утонченное мас­терство) -- все свидетельствовало очистоте, во всем виделась согласованность с глубочайшей нотой челове­ческогоестества -- с сознанием своей единственности и неповторимости. Вполне, стало быть, закономерно, что ничто, кроме совершенства, никогдане могло его удовлетворить. Тридцать с лишним лет был он созерцателем или мучеником идеисовершенства. Эта одержимость мысли почти никого более не избирает жертвой.Мировая эпоха отмечена отказом от длительности. Произведений, тре­бующихнеограниченного времени, и произведений, со­здаваемых в расчете на века,почти никто уже в наше время начинать не пытается. Наступила эпохаминут­ного; невозможно более вынашивать плоды созерцания, которые душепредставляются неиссякаемыми и могут питать ее до бесконечности. Времякакой-нибудь вне­запности -- такова наша нынешняя единица времени. Но настойчивость в выборе стоит Целой жизни; и упор­ный отказ от всякихпреимуществ, даруемых легкостью, от любых эффектов, рассчитанных на слабостичитате­ля, на его торопливость, поверхностность и наивность, можетнечувствительно привести к тому, что становишь­ся для него недоступным.Художник, чрезмерно требо­вательный к себе, подвержен крайней опасностиока­заться чрезмерно трудным для публики. Тот, в частно­сти, кто отдает всесилы, стремясь сочетать в своем произведении могущество непосредственногообаяния, неотделимое от поэзии, с богатой субстанцией мысли, к которойсознание будет возвращаться, охотно на ней задерживаясь, -- снижает своишансы не только на за­вершение труда, но равно и на то, что отыщетчита­теля. Когда трудности чтения преодолевались и сказыва­лось действиеочарования, все очевидней становилось совершенство исполнения. Оно моглобыть обязано лишь какой-то ни с чем не сравнимой причине. По мере знакомствас изумительной тонкостью, формальной изоб­ретательностью и рассчитаннымиглубинами текстов Малларме, даже самых мелких его набросков, все от­четливейвырисовывался их источник: их сказочно оди­нокий и неповторимый интимныйгерой. Это не значит, что нельзя было представить или можно было непри­знавать существования поэтов более могущественных на деле; но онпредставлялся единственным по своей во­левой и целостной духовнойорганизации, выявлявшей­ся в его творениях и позиции. Лишь немногие из великих художников вызывают у нас страстное желаниепостичь их подлинную сокровенную мысль. Мы предчувствуем, что, если бы мызнали эту мысль так, как знают ее сперва они сами, это не увеличило бынамного ни нашей любви к их созданиям, ни их понимания. Мы подозреваем, чтоони только опи­сывают нам события или состояния, которые в какой-то миг, накакие-то мгновения их захватили или потряс­ли -- точно так же как этопроизойдет, когда затем это чувство из вторых рук передастся нам. Они знаютне больше нас о том невозможном для нас, которое соз­дают. Но у этого автора неотвратимо угадывалось наличие целостной системымысли, обращенной к поэзии, кото­рую он всегда рассматривал, создавал исовершенство­вал как творение по природе своей бесконечное, чьи законченныеили возможные творения суть лишь фраг­менты, эскизы, черновые наброски.Поэзия безусловно была для него неким общим и недостижимым пределом, ккоторому тяготеют все поэтические произведения и равно -- все искусства.Осознав это чрезвычайно рано, он со всей неутомимостью поборол в себе,перестроил и углубил поэта, подобного прочим, каким он родился. Он нашел,распознал волевое начало, рождающее поэти­ческий акт, обозначил и выделилего чистый первоэле­мент -- и стал виртуозом на этом поприще чистоты, тем,кто приучается играть без промаха на самой редкостной своей струне. Я отдаю должное виртуозу -- человеку возможностей. Существует некийпредрассудок, инстинктивное чувство против него, связанное со смутными исоблазнительны­ми представлениями, которые порождаются в ходячем мнениитакими достаточно бессодержательными поня­тиями, как "творчество","вдохновение" или "гений". Это общераспространенное бездумное восприятие со­временниками поэзии,как и прочих волнующих и дивя­щих творений разума, легко сводится кследующему: самые прекрасные создания обязаны лишь минутному состоянию автора, а это последнее так же от него неза­висимо, как не зависят от наснаши сны или приключе­ния, рассказывая которые может порой волновать людей исамая заурядная личность. Высочайшая точка челове­ческого существаоказывается, таким образом, наиболее от него удаленной -- то есть самой длянего непредви­денной. Взгляд этот не совсем ошибочен; вот в чем его опас­ность. Опаснопротивополагать необычайные благопри­ятствования, сверхъестественные наитияи силы стрем­лению к постоянству в результатах и развитию устой­чивойтворческой способности, которые достигаются путем самых пристальных,доскональных исследований, самых точных, выверенных наблюдений и строгостимысли. Эта позиция свидетельствует о приверженности к исключительному,обязанной не столько его внутрен­ней ценности, сколько изумлению, котороеоно вызывает. В этом сказывается также наивнейшее и восторженней­шеепоклонение чудесному, которое зачаровывает и соблазняет умы. Но личность, которая сама себе служит мерилом и перестраивает себясогласно собственному разумению, является для меня высшим  шедевром,волнующим боль­ше всех прочих. Самое прекрасное усилие смертных -- когдасвой беспорядок они претворяют в порядок и благой случай -- в возможность;это-то и есть истин­ное чудо. Я предпочитаю, чтобы гению своему не давалипоблажек. "Гений", не умеющий противостоять себе, есть, на мой взгляд, неболее чем врожденная виртуоз­ность -- но виртуозность неровная и неверная.Произ­ведения, ей одной обязанные своим бытием, странно построены на золотеи грязи: в ослепительных, даже предельно насыщенных деталях время вскоростиразъ­едает и уносит живую ткань; от массы стихов остается лишь несколькострок. Вот почему исказилось мало-помалу само понятие стиха. Но проблемы, действительно достойные великих умов (и единственные,которые дают им почувствовать и об­рести в полной мере их возможностисовершенствова­ния), возникают лишь после того, как владение всейсовокупностью средств уже достигнуто и становится почти инстинктивным. Всесамые возвышенные иссле­дования ставят своей целью создание некойконструкции или необходимой системы, которых начало -- в свобо­де; этасвобода, однако, есть не что иное, как чувство и несомненность имеющихсявозможностей, вместе с ко­торыми она возрастает. Интуиции, побуждающие нас ктворчеству, возникают независимо от творческих наших возможностей; в этом ихпорок -- и достоинство. Но опыт исподволь приучает нас задумывать только то,что мы в состоянии выполнить. Он незаметно приводит нас к строгой экономиинаших помыслов и наших действо­ваний. Многие удовлетворяются этим дотошным иуме­ренным совершенством. Но у иных развитие средств про­двигается такдалеко и настолько отождествляется с их умственными способностями, что имудается "мыслить" и "творить" исходя из самих средств. Музыка, выводимая изхарактера звуков, архитектура -- из материала и прочностей, литература -- извладения речью, из ее спе­цифической роли и ее трансформаций, -- однимсловом, обусловленность в искусствах воображаемого реальным, потенциальноедействие, создающее свой предмет, мои возможности, которые определяют моежелание, откры­вая мне перспективы вполне непредвиденные и в то же времявполне доступные, -- таковы следствия виртуоз­ности достигнутой ипревзойденной. История новой гео­метрии может представить не менеевеликолепные тому примеры. Слияние "поэтической" мысли с властью над словом и тщательноеисследование на себе самом их взаимосвя­зей вылились у Малларме в своегорода систему, кото­рая известна нам, к сожалению, лишь в общих чертах. Вглядываясь порой в небывалый, восхитительный ме­ханизм одного изфрагментов его поэзии, я говорил себе, что он, по-видимому, обозрел своеймыслью едва ли не все слова нашего языка. Любопытная книга, ко­торую оннаписал об английской лексике, явно предпо­лагает наброски и размышления онашей ³. Отнюдь не следует думать, что филология исчерпы­вает все проблемы,какие могут возникнуть в области языка. Ни физика, ни физиология не мешаютхудожни­ку и музыканту иметь свой взгляд на краски и звуки; они также неизбавляют их от этой необходимости. Вы­нашивание новых произведенийпорождает массу проб­лем; оно требует методов систематизации и оценки,которые в конце концов образуют подлинную, хотя и чисто личную, наукухудожника, -- как правило, неот­чуждаемый его капитал. Малларме создал длясебя своего рода науку из собственных слов. Нет сомнения, что он продумал ихформы, исследовал внутреннюю протяженность, в которой они появляются какпричины или же следствия, определил то, что можно назвать их поэтическим весом и что в процессе этой работы, изу­мительно тщательной и доскональной,слова незримо, подспудно систематизировались в возможностях его ра­зума,повинуясь таинственному закону его интимного чувствования. Я представлял себе его ожидание: душа, которая вслушивается в созвучия,вся устремившись навстречу единому слову в этом мире слов, где онасамозабвенно улавливает сонмы связей и отзвуков, пробуждаемых смутнозабрезжившей, рвущейся к свету мыслью... "Я говорю: цветок... " -- напишет он ⁴. В этом Царстве речи люди, как правило, слепы; они глухи к словам,которыми пользуются. Слова для них -- только средства; высказывание --только некий кратчай­ший путь: этот минимум определяет чисто практическоепользование речью. Быть понятым -- понять: таковы границы, все болеесуживающие этот практический -- иными словами, абстрактный -- язык. Дажесами писа­тели задумываются над значимостями и формами лишь в случаекакой-то конкретной трудности, неизбежного выбора или поисков эффекта. Таковэмпиризм совре­менников. Вот уже сто с лишним лет можно быть "ве­ликимписателем" и совершенно пренебрегать конструк­цией речи. А это значит, что вней видят лишь какое-то несущественное звено, своего рода посредника, безко­торого "разум" предпочел бы обойтись. Ничто так не чуждо чувствованиювсей античности, как этот подход. Вот почему Стендаль отнюдь не язычник. Онизбегает формы, числа, ритма, фигур и укрывается от них в усердном чтенииКодекса Наполеона. И если допустить, что действия людей лучше выявляют ихнатуру, нежели их мысли и слова, Стендаль может сколько угодно ря­диться всенсуализм и считать себя последователем Кондильяка: он всецело "духовен" вязыке и исповедует эстетику аскета. Однако Поэзия -- насквозь язычница: она неумолимо требует, чтобы душане оставалась без тела; ни смысл, ни идея -- вне действия какой-либозапоминающейся фи­гуры, построенной на тембрах, длительностях и акцентах. Мало-помалу язык поэта и его самосознание прихо­дят к единству, котороепрямо противоположно тому, какое мы наблюдаем у прочих людей. То, что длянего в речи наиболее важно, для них неощутимо или безраз­лично. Какой-нибудьсловесный нюанс, от которого за­висят, нам кажется, жизнь и смертьстихотворения, пред­ставляется им пустой никчемностью. Легковерные,погруженные в абстракции, они противопоставляют сущ­ности форму; нопротивопоставление это применимо лишь к сфере практической, где ежемгновеннослова переходят в действия и действия переходят в слова. Они не видят, чтотак называемая сущность есть лишь не­чистая и, значит, смешанная форма. Нашасобственная сущность представляет собой беспорядочное нагромож­дениеслучайных фактов и видимостей; ощущений, вся­ческих образов, позывов,бессвязных слов, отрывочных фраз... Но чтобы передать то, что требуетпередачи и стремится вырваться из этого хаоса, все эти столь раз­нородныеэлементы должны войти в единую систему языка и построить какое-товысказывание. Такое сведе­ние внутренних явлений к формулам, составленным иззнаков того же свойства -- и, следственно, столь же условным, -- вполнеможет рассматриваться как переход от менее чистой формы (или образа) к формеболее чистой. Но язык заданный, усвоенный с детства, будучи по происхождению своемустатистическим и обиходным, как правило, мало пригоден для передачимыслительных состояний, не связанных с практикой; он совершенно не отвечаетцелям более глубоким или более точным, не­жели те, какими определяются нашипоступки в обы­денной жизни. Это вызвало появление специальных языков, в томчисле и языка литературного. Можно на­блюдать, как в каждой литературе раноили поздно воз­никает своего рода мандаринский язык, весьма далекий подчасот обиходного; тем не менее этот литературный язык складывается обычно внедрах последнего, откуда заимствует слова, фигуры и обороты, наиболееподхо­дящие для тех эффектов, которых добивается художник в литературе.Бывает, однако, и так, что писатель соз­дает себе свой личный, особый язык. Поэт пользуется одновременно языком разговорным -- обусловленным лишьтребованием понятности и, следственно, чисто посредствующим, -- и языкомна­столько же ему противоположным, как сад, засаженный тщательноподобранными сортами, противоположен дев­ственному уголку природы, гдеуживаются самые раз­личные растения, среди которых человек отбираеткра­сивейшие, дабы пересадить и выхаживать их на бла­годатной почве. Быть может, допустимо характеризовать поэта в за­висимости отпропорции, в какой представлены у него два эти языка: один -- естественный,другой -- очищен­ный и культивируемый исключительно на предмет рос­коши? Вотпрекрасный пример -- два поэта одной эпохи и одной и той же среды: Верлен,отваживающийся соче­тать в своих стихах самые расхожие формы и самыеобиходные речения с весьма изощренной поэтикой Пар­наса и пишущий под конецс полнейшей, даже циниче­ской, нечистотой, -- причем не без успеха; иМалларме, создающий почти всецело свой личный язык посредством тончайшегоотбора слов и причудливых оборотов, кото­рые он строит или заостряет,неизменно отказываясь от слишком легких решений, предопределяемых вкусамибольшинства. Все это свидетельствовало об одном лишь стремлении: охранитьсебя -- даже в мелочах, в элемен­тарнейших отправлениях умственной жизни --от автома­тизма. Малларме познал язык так, как если бы сам его создал. Он, писательвесьма темного склада, так глубо­ко познал это орудие понимания и системы,что на мес­то авторских влечений и помыслов, наивных и всегда личностных,поставил необычайное притязание уразу­меть и освоить всю систему речевыхвыразительных средств. Такая позиция сближала его, -- я как-то об этом ему говорил, -- снаправлением тех, кто углубил в алгебре теорию форм и символическую частьматематического искусства. При таком подходе структура выражений луч­шевоспринимается нами и больше нас занимает, неже­ли их смысл или ценность.Свойства преобразований более достойны внимания интеллекта, нежели то, чтоон преобразует, и порою я спрашиваю себя, возможна ли более общая мысль, чеммысль, строящая "сужде­ние", или простейшее осознание мысли безотносительнок ее предмету... Речевые фигуры, которые играют обычно подсобную роль, выступая какбудто только затем, чтобы проиллю­стрировать и подкрепить некий помысел,вследствие чего производят впечатление случайности, подобно узорам, чуждымсамой субстанции речи, -- эти фигуры становят­ся в размышлениях Малларме еесущественнейшими элементами; метафора, бывшая прежде лишь украшени­ем илимимолетным средством, получает у него, по-видимому, значимостьфундаментального симметрическо­го отношения ⁵. В свой черед он споразительной силой и ясностью осознает, что искусство предполагает иста­вит условием поддержание равновесия и устойчивого обмена между формой исущностью, звуком и смыслом, между творческим актом и материалом. Те, ктоподхо­дит к искусству рассудочно, как правило, плохо пони­мают или непонимают вовсе, что творческий акт обу­словлен характером материала и чтоматериал может подчас его порождать; причина этого непонимания кро­ется визвестном спиритуализме и ошибочном или смут­ном представлении о материале. Только редчайшее сочетание опыта (или виртуозно­сти) с интеллектомсамой высокой пробы могло при­вести к этим глубоким воззрениям, в корнечуждым тем понятиям и фетишам, какие царят обычно в литературе. Этот культ иэто созерцание сущностного прин­ципа всех произведений должны были, снесомнен­ностью, все более затруднять и все более ограничивать само еготворчество, реализацию его богатейших фор­мальных возможностей. Поистине емуследовало про­жить две жизни: одну -- чтобы полностью подготовить себя,другую -- чтобы полностью себя выявить. Возможно ли терзание более чистое, раздвоенность более глубокая, нежелиэто внутреннее противоборство, когда душа сочетается поочередно с тем, чегохочет, про­тив того, что может, и с тем, что может, против того, чего хочет;и когда, отождествляя себя то со своими воз­можностями, то со своимивлечениями, она мечется меж­ду всем и ничем? Каждой из этих "фаз"соответствуют противоположные либо созвучные идеи и побуждения, которыенесомненно сумел бы выявить анализ доста­точно изощренный, чтобыистолковывать произведения, систематически соотнося их с "влечением" и"возмож­ностями". "Надуманность", "бесплодие", "темнота" -- этими ос­корбительнымиэпитетами грубая критика лишь выра­зила, как умела, отражение величественнойдушевной борьбы в крайне ограниченных и недоброжелательных от природы умах.Всякий, кто решается публично вы­сказываться о чужих произведениях, обязанприложить максимум усилий, чтобы понять их или по крайней мере определитьусловия и ограничения, взятые на себя ав­тором либо ему продиктованные. Втаком случае обна­руживается, что ясность, простота и обильность твор­чествасуть, как правило, следствия использования уже существующих, привычныхпонятий и форм, в которых читатель себя узнает, порою -- в прикрашенномвиде. Однако противоположные этим качества свидетельствуют иногда о болеевысоких притязаниях. Есть среди ве­ликих писателей такие, которыеудовлетворяют нас по справедливости, открывая нам наши действительныесо­вершенства; другие -- стремятся привлечь нас тем, чем могли бы мы стать спомощью интеллекта более сложно­го, или более быстрого, или же болеенезависимого от при­вычек и от всего, что мешает самому полному сочетаниюнаших духовных способностей. Пускай Малларме темен, бесплоден и надуман; нопоскольку ценою этих дефек­тов, и даже посредством всех этих дефектов, ввидутех усилий, каких они должны были стоить автору и каких они требуют отчитателя, -- он заставил меня уяснить себе и предпочесть всякой писанной вещи сознательное овладение функцией речи и чувство высшей свободывыражения, рядом с которой любая мысль не более чем эпизод, част