СЛОВО К ХУДОЖНИКАМ-ГРАВЕРАМ

Господа... я с удовольствием обратился бы к вам: до­рогие собратья, --но, хотя и имел я кое-какое знакомст­во с граверным искусством, знакомствоэто было из тех, в каких мы не осмеливаемся признаться; весьма быстро и со всей ясностьюоно убедило меня, что гравером я не рожден. Итак, господа, исповедавшись в своем ничтожестве, я подыскиваю словаблагодарности, его искупающие... Как еще выразить мое чувство, если непопытаться по-своему передать вам, сколь высоко я ставлю ваше бла­городноеремесло и какой особенный смысл в нем усма­триваю? Признаюсь сперва, что довольно часто гляжу на вас с завистью ииспытываю желание (безнадежное, впро­чем) сменить мою ручку на вашу иглу; нерешаюсь ска­зать: на резец. Затем я мысленно сопоставляю два наших искусства: как в гравировании,так и в литературном письме я на­хожу своего рода интимную связь междувозникающим произведением и художником, который себя в него вкла­дывает.Ваша доска (либо камень) имеет немало обще­го с рабочей страницей: то идругое исполняет нас тре­пета; то и другое лежит перед нами в расстояниичеткой видимости; мы  охватываем, единым взглядом, целое и детали; мысль, глаз и рука сосредоточивают свое вни­мание на этой мизерной поверхности, гдемы ставим на карту свою судьбу... Не это ли высшая интимность твор­чества, скоторой равно знакомы гравер и писатель, оба прикованные к столу, гдевыявляют они все, что умеют, и все, чего стоят? Но, рассуждая далее, я начинаю замечать между нами сродство болееглубокое, сходство более тонкое, ко­торые некое размышление выносит на свети которым некий ход мысли придает убедительность в глазах ра­зума. Вы должны будете простить мне толику метафизики (что значит --фантазии), которая поможет мне объяс­ниться. Так называемая "природа" -- имя это удобное и ос­вященное традицией, --Природа творит массу вещей, подчас -- необыкновенно прекрасных. Не всегда.Худож­ник она довольно неровный, но в свои лучшие дни -- бесподобный. Онаявляет нам кое-каких великолепно сложенных животных; она демонстрирует, всалонах сменяющихся времен года, изумительные деревья, оча­ровательныецветы; она возводит, время от времени, пышные и величественные декорации длятеатров нашей деятельности и для волшебных пространств нашей мы­сли. Но при всей своей изобильности и даже расточитель­ности этаплодоносящая Природа не исчерпала, однако, возможностей творчества. Онаоставила нам какую-то область, какой-то шанс созидания, и мы в свой чередпородили творения, которые ей неведомы и которые, больше того, она вообщепорождать неспособна. Именно этот вопрос меня и занимает. Мы испытываем определенные желания, которые Природа удовлетворитьбессильна, и мы обладаем опре­деленными возможностями, которых она лишена. Допустимо, конечно, помыслить между человеком и миром, его окружающим,какое-то абсолютное тожде­ство. Позволительно вообразить некий Эдем, некийРай земной, где наши взгляды и наши влечения находили бы все, чего пожелают,а желать могли бы лишь то, что в нем находили бы, -- Сад, в котором ничто, очем бы мы ни мечтали, не могло бы сравниться с уже существую­щим. Такого тождества, однако, нет. Этот мир блаженст­ва -- не наш мир, и яубежден, что этому, в сущности, следует радоваться. Даже детям быстро приедаются шоколадно-миндаль­ные и сиропные царства,которые им подчас преподносятся в сказках. Им больше нравится приключение сего чудесными трудностями. Ибо в нас, господа, живет не только любовь к чис­тому и безусловномунаслаждению -- и даже к наслаж­дению нечистому и сомнительному... В наспребывает жажда совсем особого рода, которую ни упоение совер­шенствами, нисчастливейшее обладание не могут вытес­нить или утолить. Безмятежногочувства удовлетворен­ности нам недостаточно. Пассивное довольство насутом­ляет и нам наскучивает; мы нуждаемся сверх того в радости творческой.Странная радость, сложная ра­дость, -- радость, пронизанная терзаниями,смешанная с печалями, -- радость, дорога к которой не обходится ни безшипов, ни без горечи, ни без сомнений, ни даже без отчаяния. Вы знаете, господа, мы достаточно знаем ее -- эту трудную, этутворческую радость, которая составляет на­шу вторую натуру, противоположнуютой первичной, ис­ходной натуре, о какой я вам говорил. Эта последняя творит в тесном единстве с самой со­бой; так, онамоделирует свои формы внутренним дей­ствием их же материи, в которойрастворены ее силы и с которой она сливается нерасторжимо. Когда природавыхаживает растение, она нечувствительно его возносит, ширит, разбрасывает,проводя его как бы через последо­вательные состояния равновесия, -- так,чтобы возраст растения, его масса, поверхность зубчатой его листвы ифизические условия среды всякий миг сочетались нераз­рывной связью, которуюэто растение запечатлевает в своем внешнем облике с непостижимой точностью. Но творчество человека -- прямая этому противопо­ложность. Человекдействует; он вкладывает свою энер­гию в чуждую ему материю; он отделяетсвои операции от их материальной основы, -- и он четко их разграничи­вает;он может, следственно, обдумывать и комбинировать их, прежде чем ихсовершает; он умеет отыскивать им самые разнообразные назначения, применятьих ко всевозможным субстанциям; и эту-то способность соче­тать свои усилия ичленить свои замыслы на отдельные действия он именует своим умом. Он несливается с ма­териалом своей работы: он переходит от этого материа­ла ксвоей идее, от своей мысли к своей модели, и он ежемгновенно преобразуетжелаемое в возможное и воз­можное в осуществленное. Осваивая таким образом существа и предметы, яв­ления и пружины,наблюдаемые в окружающем мире или природе, он сводит их наконец кумозрительным сим­волам своей деятельности, в которых его понимающаяспособность сочетается со способностью зиждущей и ко­торые именуются: Линия, Плоскость, Число, Порядок, Форма, Ритм... и так далее. Но в этой своей способности к абстракциям и постро­ениям он явнорасходится с Природой, ибо Природа не абстрагирует и не строит; она неостанавливается и не раздумывает; она развивается необратимо. Мы видимтеперь, насколько противоположен ей человеческий ра­зум, и к этому-то,господа, я и хотел подвести вас. Я попытался обосновать положение, которое нас с вами касается. Суть егов следующем. Если искусство соприродно разуму -- тому разуму, чье пребываниево времени соткано из нематериальных актов, -- наиболее близким ему должнобыть такое искусство, которое вос­создает нам максимум наших впечатлений илинаших по­мыслов минимумом физических средств. Разве недо­статочно вамкаких-нибудь считанных штрихов, считан­ных царапин, чтобы лицо человека илисельский пейзаж не только предстали нам во всей своей подлинности, но изаставили нас, силой внушения, обнаружить подра­зумеваемый колорит и дажесамое пышное освещение? И разве писателю, если он мастер своего дела, недостаточно считанныхслов либо одной стихотворной стро­ки, чтобы пробудить в душе все великолепиесущего и даже все отзвуки, все отголоски воспоминания о каком-нибудьисключительном моменте жизни? Вот что сближает нас, господа. Мы связаны Белым и Черным, с которымиПрироде делать нечего. Ей нече­го делать с малой толикой краски или чернил.Ей требу­ется материал поистине безграничный. Но нам -- нам нужно совсемнемного вещей и по возможности много ума. Вот почему я восхищаюсь гравером. Я восхищаюсь вами, граверы, и яразделяю ваше волнение, когда вы подносите к свету маленький, совсем ещевлажный, ос­торожно зажатый в кончиках пальцев прямоугольник бумаги, которыйтолько что вышел из пеленок печати. Этот оттиск, этот новорожденный, этодетище вашего терпеливого нетерпения (ибо   природа художника можетопределяться только контрастами) вносит в мир тот ничтожнейший атом, тубесконечную малость -- но ма­лость незаменимую, -- за которыми должен стоятьвесь мир интеллекта. Intelligenti pauca *, говорят на латыни. Не это ли общий гордый девизвсех собравшихся здесь к вящей славе Белого и Черного? * Понимающему немногое [нужно, чтобы понять] (латин. ).

МОИ ТЕАТРЫ

Я очень редко бываю в театре и почти никогда не бы­ваю в кино. Это несимвол веры и не вопрос принципа. Это лишь факт, который отчасти обязанизвестной ле­ности, отчасти же -- недоверию к тем наслаждениям, ка­киевкушаются в большом обществе, в назначенный день и час. В наслаждении должныприсутствовать импрови­зация и фантазия. Кино, разумеется, имеет своидостоин­ства. Но у меня возникает чувство, что оно фантазирует за меня исловно бы мне вопреки. Есть в этом нечто от сновидения -- но от сновидения,странно пронизанного реальностью, -- ею как бы отравленного...Безостановоч­ность фильма, прерывистое действие, подлинные пейза­жи, неслишком естественные декорации, абсолютная легкость замен, море, любовь, днилюдские, уносимые столь же быстро, как и возникающие, -- все это,препод­несенное с бессвязностью мысленных ассоциаций, обра­зует в итогенекий провал, вневременной и бесплотный, и приводит к тому, что в уме у меняостается не больше, чем на экране. Но в этом-то и лежит, несомненно, весь­манаивный секрет универсальной силы этого средства. К тому же оно великолепно отвечает влечению или потребности наблюдатьсвою жизнь. С восхищением, не лишенным иронии, Стефан Малларме рассказывал оспектакле, который смотрел в одном лондонском мюзик-холле и которыйежевечерне собирал полный зал. Дирек­ция просто-напросто выводила на сценусупружескую че­ту, которая за справедливую плату коротала свой вечер наглазах у публики точно так же, как у себя дома. Они пили чай, толковали опрожитом дне, касались домаш­них дел, обсуждали, быть может, прочитанное вгазетах: то была сама жизнь. В результате все расходились по домам вполнеудовлетворенными. Почему бы и нет? Я убежден, что кинофильм, сценарийкоторого сводился бы к событиям самого неприметного дня самого зауряд­ногочеловека и показывал его обычное времяпрепровож­дение с утра до ночи, мог быдоставить известное удо­вольствие. Поучительно к тому же понаблюдать, как вдесять минут истощается все, чем мы заняты были ка­ких-то двенадцать --пятнадцать часов настоящего. Я не говорю, что снимать надлежало бы абсолютновсе! Быть может, удастся однажды вынести на экран само нутро героя, как ужепоказывают, мне кажется, внутренности насекомых. Человек, таким образом,приобрел бы точное и, возможно, достаточно мрачное представление о себе.Природа лишила его знания собственного организма, в который проник он, каквзломщик. Возможно также, что в самом впечатлении, какое вызовет у негозрели­ще его постоянного, насквозь монотонного функциониро­вания иврожденного или приобретенного автоматизма, к которому сводится почти всенаше существование, по­черпнет он мотивы к желанию развивать, в некой частисвоей, недоступной для объектива, жажду высших цен­ностей и всего, чтоспособно освободить нас от чувства, будто мы созданы по шаблону и живем механически. Я, разумеется, навлеку на себя негодование всех, кого кино развлекает,захватывает, питает или же обогащает. Но могу возразить, что за всю своюжизнь я никогда не пытался разуверить людей в том, что им нравится. Я непринадлежу к числу тех, кто стремится заставить дру­гих разлюбить любимоеили полюбить нелюбимое. Я го­ворю о кино то, что чувствую, но я отнюдь несклонен отрицать достоинств прекрасно поставленного и мастер­скивыполненного кинофильма. Мне кажется, я представ­ляю, в каких непрерывныхисканиях, опытах, перера­ботках рождается волшебная лента, и уже само моепре­дставление об этой работе как о работе фантазии и рас­чета заставляетменя преисполниться глубочайшим по­чтением к этого рода творчеству. Я частописал -- и то было истинное признание, -- что в произведениях искус­ства явсегда ищу следы творческого усилия, из которо­го они возникли и котороеинтересует меня прежде все­го. И подчас у меня возникает желание снятькино­фильм ¹. Как я уже сказал, в театр я ходил крайне редко. Есть, однако, инойтеатр, который довольно часто мере­щится мне, заставляет о себе грезить;этот театр -- до­статочно неотвязный объект моих блуждающих мыс­лей. Они ивпрямь блуждают безвыходно, так как я не мешаю им затеряться в сказочныхдебрях Возможного -- или, лучше сказать, невозможного -- и поскольку я не всостоянии удержать свое размышление на путях, спо­собных привести его косуществимым созданиям драма­тургии. Среди этого сонма фантазий и бесплодных идей, роя­щихся во мне, когда язадумываюсь о театре, я часто оказываюсь как бы раздвоенным между двумячрезвы­чайно простыми системами, которые попеременно при­тягивают мою мысль;она изощряется, выявляя их диа­метральную противоположность. Хотя этопостроения зыбкие и сколь угодно бесцельные, своего рода контраст,разделяющий их, и привычная их навязчивость застав­ляют меня угадывать в нихкакую-то скрытую значи­мость. Когда праздность творит как умеет -- припол­ном отсутствии цели и в забвении всяческого усилия, -- она порождаетопределенные конструкции, которые об­ладают, возможно, какой-то внутреннейнеобходимостью и не могут сводиться к бессмысленной игре случайно­стей. Итак, мне мыслятся два театра: один восходит к Храму, второй -- кГиньолю. (Называю Гиньоль -- для большей простоты. ) Говоря о Гиньоле, япредставляю себе зал, сцену и декорации подчеркнуто театральные, насколькоэто возможно; всюду угадываешь картон, раскрашенную штукатурку, сусальноезолото; есть в этой системе нечто трогательное и циническое, какая-точарующая поэзия: она признается в своей неспособно­сти или же равнодушии кправде и одновременно соче­тает их с убежденностью в неотразимом эффектеиллюзии, -- поскольку к нему здесь стремятся все -- актеры, автор, публика идаже суфлер в своей будке. На под­мостках -- на подлинных, изумительноэластичных под­мостках -- жизнь должна бить ключом и неодолимо передаватьсязрителю, заражая его предельной живо­стью действия, вспышками диалога,блеском реплик (подчас обязанных увлеченности исполнителя, память которого,к счастию, ненадежна). Наконец, здесь есть все, что способно опьянить иувлечь зрителя игрой впе­чатлений. Только театр умеет передать жар исвежесть мгновения; именно этого не нахожу я в кино. Любой кадр связан смыслью о прошлом, и то, что в нем по­казано, показывает, что этого большенет. Мы подсозна­тельно чувствуем, что все нами видимое не совершается, ноуже совершилось, прежде чем появиться на свет. Перед нами отжившее, котороехочет ожить в нас. Да­же голоса звучат замогильно... Мой же Гиньоль,напро­тив, сохраняет в себе какую-то магию "становления". Пусть актерыиграют опять ту же самую пьесу: даже то, что они исполняли, может быть,сотню раз, они должны всякий раз заново переживать. С ними выхо­дит на сценувся живая их непосредственность, и, сколь­ко бы ни приходилось им повторятьсвою роль, они представляются нам существами более свободными и,следственно, более подлинными, нежели закосневшие в своей неизменностипризраки, которых источник света проецирует на экран. Но когда я вдоволь намечтаюсь об этом Театре, не­уемном, как некий дух,его подвижность, пестрота инто­наций и сцен, блеск и чары его калейдоскопапобужда­ют меня мысленно рисовать или же конструировать, в качествегармонического контраста и отрицания, сов­сем иной театр, который я связываюс Храмом. В этом театре царит условность высшего порядка, и никакойвольности он не допускает. Кажется, что все в нем движимо законами столь жевеличественными, как те, ко­торыми древние наделяли свой простой играндиозный космос. Они верили в мировой порядок, и это чудесное ослепление,возможно, внесло в их искусство то дыха­ние святости, чистоты и рока, какоемы в нем находим, и сообщило некую безусловность его созданиям, кото­рыеисчерпываются собственной полнотой, не взывают ни к чьему взгляду иснисходят как будто лишь к беско­нечному созерцанию. Такой театр должен быть не театром подмостков, но театром благороднойпо качеству архитектуры. Искусно расчлененный корабль будет соединять сценус залом, избавляя нас от чрезвычайно грубого контраста, кото­рый мынаблюдаем в привычном театре. Стоит в нем занавесу подняться, как нампредстает совсем незнако­мый мир и спектакль вынуждает нас жить какое-товремя жизнью, нам чуждой. В противоположность это­му, театральная система, окоторой я размышляю, приз­вана обращаться к нашему глубочайшему внутреннемучувству, нашему переживанию мира ². Читатель, конечно, поймет, что я мечтаю о каком-то подобии литургии. Яне могу изложить здесь свои дав­нишние мысли, которые прояснили бы эту идею.Много лет назад я беседовал о ней с Дебюсси и представил ему общий замыселпроизведения, которое исходило бы из моих взглядов. Тогда ничего из этого невышло, но впоследствии, когда в сотрудничестве с Онеггером я писал мелодрамуоб Амфионе, мне представился случай составить либретто, отвечающее,насколько это возмож­но, моим, так сказать, литургическим помыслам³. К несчастью, условия исполнения этой вещи оказа­лись таковы, чтоэксперимент лишился всякого смысла. Единственное, что от него осталось, --это великолеп­ное решение в высшей степени четкой и сложной музы­кальнойпроблемы.

ВЗГЛЯД НА МОРЕ

Небо и Море -- стихии, неотделимые от широчайшего взгляда: наиболеепростые, наиболее свободные с виду, наиболее изменчивые в целостнойпротяженности сво­его исполинского единства и вместе с тем наиболееод­нообразные, наиболее явственно понуждаемые чередо­вать все те жесостояния безмятежности и тревоги, воз­мущенья и ясности. В минуты праздности на берегу моря -- ежели мы пытаемся разобрать, чтонавевает нам его близость; ког­да на губах у нас соль, а в уши струитсяропот или плещут раскаты волн и мы ищем ответа на это неодо­лимейшееприсутствие, -- мы находим в себе проблески мыслей, обрывки поэм, призракидействий, упованья, угрозы -- целый хаос поползновений и образов,вызы­ваемых и несомых этой чудовищностью, которая то из­вергает себя, то всебе укрывается и которая гладью своей зовет и своими пучинами устрашает --дерзнове­ние. Вот почему нет такой неодушевленной вещи, которая олицетворялась быболее щедро и более естественно, нежели море. Мы называем его мирным,сердитым, ко­варным, капризным, печальным, безумным, или свире­пым, или желасковым; мы приписываем ему противо­речия, вспышки, дрему живого существа.Разум, по-ви­димому, неспособен обойтись без наивного одушевления этогоисполинского жидкого тела, на котором со­вокупные действия земли, луны,солнца и воздуха со­четают свои эффекты. Мысль о неверном и чудовищносвоенравном характере, каким древние наделяли своих божеств и какой мыподчас приписываем женщине, лег­ко напрашивается у всякого, кто общается сморем. Шторм разыгрывается за пару часов. Пелена тумана встает ирассеивается по манию волшебства. Две другие мысли, крайне простые и, можно ска­зать, вполне обнаженные,рождаются в свой черед от встречи пучины и разума. Одна -- о побеге, побеге ради побега: мысль, кото­рую вызываетзагадочное внушение горизонта, подспуд­ный порыв к простору, своего родастрасть или слепой инстинкт бегства ¹. Острый запах моря, соленыйветер, рождающий чувство, будто мы дышим ширью, красочная и неуемнаясумятица портов заражают нас восхититель­ным беспокойством. Современнаяпоэзия -- от Китса до Малларме и от Бодлера до Рембо -- изобилуетнервиче­скими строками, которые будоражат душу и встряхи­вают ее, подобносвежему бризу в снастях, осаждаю­щему корабли на рейде. Другая мысль служит, быть может, тайной причиной первой. Стремитьсябежать можно лишь от того, что во­зобновляется беспрерывно. Нескончаемыйперепев, гру­бое, навязчивое повторение, монотонный плеск и нераз­личимаясмена зыблемых волн, которые звучно и безус­танно бьют о границы моря,сообщают душе, устав­шей предвосхищать их неумолимый ритм, насквозьаб­сурдное понятие Вечного Возвращения ². В мире идей, однако,абсурдность властительности не помеха: власт­ное и нестерпимое чувствовечного возобновления пре­ображается в безудержное желание прервать всегдапредстоящий цикл, зажигает жажду неведомой пены, девственного времени ибесконечно разнообразных со­бытий. Что касается меня, всю эту зачарованность морем я объясняю себе одним:тем, что оно неизменно являет моему взору возможное. Сколько часов я отдалему. созерцая его невидящим взором и следя за ним с без­молвьем в душе!Порою оно предстает предо мной в не­коем универсальном образе: любая волнавидится мне отдельной целостной жизнью. Порою же я различаю лишь то, чтобессознательно запечатлевается зрением и что лишено всякого имени. Какоторваться от этих ви­дений? Кто способен избежать магнетизма полной жиз­ниинерции водной громады? Она играет прозрачно­стью, бликами, оцепенелостью идвижением, тишью и бурей; она на глазах человека разносит и  ширит, вте­кучих фигурах, закон и случайность, беспорядочность и систему; она стелетили преграждает путь. Полуученое, полуребяческое воображение ворошит, проясняет, связывает, вмыслях о море, сонмы умствен­ных воспоминаний и отголосков, различных повозрас­ту и происхождению: читанное в детстве, образы путе­шествий, элементымореходства, крупицы точных зна­ний... Кое-кому из нас ведомо, что это исполинское море действует на шарземной как узда, сдерживая его вра­щение. Геолог видит в нем залежь некойжидкой по­роды, которая держит во взвешенном состоянии ато­мы всех элементовнашей планеты. Временами разум отваживается погрузиться в пучину. Ониспытывает растущий ее напор; он прозревает все более сумрачную ее толщу. Оннаходит в ней потоки воды более чистой, или более теплой, или же болееохлажденной; течения глубоководные, которые циркулируют и настигают подспудом себя самое, которые разветвляются и сплетают­ся, опоясываютконтиненты, холод относят к теплу, теп­ло несут к холоду, образуют ледяныеднища глыб, от­коловшихся от полярного припая, -- внося в полноту и всплошную субстанцию косной водной стихии своего рода обращение, аналогичноеобращению естества. Этот великий покой возмущают вдобавок достаточно часто стремительнейшиеколебания, более быстрые, не­жели звук, которые творят в нем глубинныебедствия, мгновенные деформации твердыни моря. Глухая волна, разбегаясь отодного конца океана к другому, наталки­вается внезапно на чудовищноеподножие взметнувшей­ся суши, атакует, крушит, опустошает многолюдныеравнины, губит посевы, жилища, всякую жизнь. Где найдешь человека, который бы не исследовал мысленно стихию пучины?Подобно тому как существу­ют  прославленные ландшафты, которые посетитьдол­жен каждый путешественник, есть области фантазии и вообразимыесостояния, которые откладываются в каж­дом сознании и отвечают бесхитростнона одно и то же непреодолимое любопытство. Все мы,  как дети, поэты, когда грезим о лоне мор­ском, и мырастворяемся в нем с упоением. Мы измыш­ляем себе, с каждым воображаемымшагом, некое при­ключение и некий театр. Жюль Верн -- тот Вергилий, которыйводит юные души по этой преисподней.    Отлогости, равнины, леса и вулканы, пустынные впа­дины, коралловыехрамы с полуживыми конечностями, лучезарные сонмища, щупальцевые кустарники,спира­левидные твари и чешуйчатые облака -- все эти недо­ступные ивероятностные ландшафты хорошо нам зна­комы. Мы кружим, живыми скафандрами,в этой рас­цвеченной сумрачности, отягощенной громадой плавуче­го небосвода,где проносятся временами, как злые гении моря, грузные и стремительные формыкурсирующих акул. На утес или в ил, на ложе раковин или растений нежно, лениво ступает,ложится порой, в исходе медли­тельного погружения, огромное тулово корабля,испив­шего влаги. Там, за две тысячи метров, некий Титаник таит в себенаиполнейшее собрание элементов нашей цивилизации: машины, уборы, модытакого-то дня... Но есть в Океане чудеса вполне реальные и почти ощутимые, которыеошеломляют воображение. Я гово­рил о подводных лесах; что же сказать о лесе,лишенном корней, предоставленном себе самому, чьи заросли гуще, теснеесплелись и изобильнее жизнью, нежели самый девственный из лесов сухопутных?Вспомните о той части Атлантики, опоясанной кольцом Гольфст­рима, гдепокоится Саргассово море -- гигантское ско­пище водорослей, своего родатуманность клетчатки, которая питается лишь самою водой и которую обога­щаютвсе тела, какие вода эта держит под спудом. Ничто не крепит ко дну, чьясредняя высота составля­ет одну милю, -- ничто не связывает с ним этудиковин­ную плавучесть, которая простирается на расстояние, равное попротяженности Европейской России, и которая баснословно кишитвсевозможнейшими породами рыб и ракообразных. Некоторые авторы, оценивая ееколос­сальность, утверждают, что она содержит сотни милли­онов кубическихкилометров растительного вещества, в котором сосредоточены неисчислимыезапасы соды, пота­ша, хлора, брома, йода, фукозы. Эта фантасмагорическая производительность жизни, это нагромождениеорганической материи позволяют отдельным умам понять образование залежейнефти. Всплывающие при возмущении морского дна, постепен­но заливаемые иобрабатываемые дождями, водоросли должны разлагаться, образуяуглеводороды... Море таинственно связано с жизнью. Если жизнь происхождения морского,как то хочется думать столь многим, можно вообразить, что в своейизначальной среде она предстает неизмеримо более могущественной, болееразнообразной, более избыточной и более плодо­витой, нежели проявляет себяна суше. По отдельным участкам моря, по промежуточным его пластам -- меж­дуповерхностью и глубинными безднами, по изменчи­вым трассам средибесформенных вод держатся или проносятся невообразимые сонмы существ, подчасеще более скученных, нежели то бывает в толпе или на пе­рекрестке столицы.Ничто так не связывается с пред­ставлением о действительной и исконнойприроде жиз­ни, как зрелище стаи рыб. Быть может, надлежало бы, дабы лучшевыразить мое чувство, написать это слово в единственном числе, --отождествляя этих животных с неким веществом, каковое состоит, разумеется,из отдельных организованных единиц, но чья целостность проявляет себя каксвоего рода субстанция, обусловлен­ная чрезвычайно простыми внешнимиобстоятельства­ми и законами. Я спрашиваю себя, не есть ли та ценность, какою мы наделяемсуществование, то достоинство и та зна­чимость, какие мы ему приписываем, таметафизиче­ская страстность, какую мы вкладываем в утвержде­ние, что всякийиндивид представляет собой феномен автономный, неповторимый, созданный разнавсегда, -- не есть ли они своего рода следствия редкостности и мизернойплодовитости млекопитающих, коими мы яв­ляемся. В море мы видим, чтобезудержное размноже­ние кишащих в нем тварей с успехом уравновешивает­сявзаимным их истреблением. В нем наблюдается не­кая иерархия хищников и безконца восстанавливает­ся некое статистическое равновесие между видами пожи­рающими и пожираемыми. Смерть в таком случае предстает органическим ус­ловием жизни -- вместотой катастрофы, которая вся­кий раз кошмарно дивит нас: она не враждует сжизнью, но служит ей. Жизнь, чтобы жить, должна втягивать в свою орбиту,вдыхать столько-то организмов в день, выдыхать столько-то других; и междудвумя этими чис­лами должна сохраняться достаточно устойчивая про­порция.Жизнь, таким образом, не любит чрезмерной живучести. Впрочем, на том уровне концентрации особей, какой наблюдается вотдельных местах, где жизнь наиболее интенсивна, она ассоциируется скаким-то особым свой­ством наружного жидкого слоя планеты, средоточия не­различимых жизней, чья насыщенность связана с сос­тоянием, составом,температурой, подвижностью раз­личных питательных его пластов. Нет, я уверен, на свете счастливее племени, нежели то, какое встречаешьв стайке дельфинов. Мы наблюда­ем их с палубы корабля и, мнится нам, видимнеких полубогов. То погруженные в пену, плещущие в царст­во воздуха,резвящиеся с огнем разлитого солнца; то на самом форштевне, с которым ведутони бой, меж тем как он вспарывает, рассекает единую хлябь; мету­щие,завихряющие дорогу, точно собаки впереди лоша­ди, -- они кажутся воплощениемоблеченной в силу фантазии. Они сильны, они проворны, они ничего поч­ти нестрашатся; неподвластные тяжести, лишенные всякой твердой опоры, онисказочно движутся сразу всем своим совокупным объемом; иными словами, ониживут в состоянии, которое открывается нам лишь во сне и которое вбодрствовании мы пытаемся обрести посредством ядов и с помощью техники.Свободная под­вижность представляется человеку абсолютным услови­ем"счастья"; он отдает ей всю свою изобретательность; он имитирует ее в танцеи музыке; он наделяет ею не­бесные сонмы избранников. Эти скачущие иныряющие дельфины являют ее перед ним, исполняя его зависти. Потому-то икорабли, даже самые грузные и уродли­вые, наблюдает он со всем присущим емуинтересом к способностям передвижения. Никакие волнующие ландшафты -- ни пейзажи аль­пийские, ни лесные, ниграндиозность дикой природы, ни сказочные сады -- не стоят, на мой взгляд,того, что открывается нам с террасы, господствующей над пор­том. Глазобозревает море, город, контраст их и все, что содержит, что вбирает в себяи из себя выпускает, во всякую пору дня, ломаное кольцо дамб и молов. Супоением я вдыхаю дым, пары, запахи, бриз морской. Я люблю даже соломенную иугольную пыль, которая носится над пристанями, даже диковинные ароматыпакгаузов и доков, где фрукты, нефть, скот, сырая ко­жа, пихтовые доски,сера и кофе сочетают свои обоня­тельные эффекты. Целыми днями готов яследить за тем, что Жозеф Берне называл "многообразными тру­дами морскогопорта". От горизонта до четкой линии возведенного побережья, от прозрачныхгор на дальнем берегу до скромных вышек семафоров и маяков -- глаз обнимаетразом человеческое и нечеловеческое. Не здесь ли проходит самый рубеж, где свечно дикой стихией, с первозданной физическою природой, с неизменнойпер­вобытной явью и девственнейшей реальностью встре­чаются творения рукчеловеческих, преображенная зем­ля, вписанные симметрии, расставленные,возведенные массы, переключенная, обузданная энергия и вся маши­на усилия,коего очевидный закон есть целенаправ­ленность, расчетливость, сообразность,предвидение, на­дежда? Блаженны нежащиеся под солнцем, облокотившись на парапет белоснежногокамня, из какого дорожное ве­домство сооружает плотины и волноломы! Другиепро­стерлись ничком на береговых валунах, которые мало-помалу грызет, точити распыляет волна. Иные удят; ис­калывают под водой пальцы о щупальцаморских ежей; тычут ножом в облепившие скалу ракушки. Вокруг каж­дого портасобирается целая фауна этаких празднолюб­цев -- полуфилософов,полумоллюсков. Нет для поэта более приятного общества. Это -- истинныезнатоки Морского Театра: ничто в жизни порта не ускользает от них. Для них,как и для меня, вхождение, выход су­дов -- событие всякий раз новое. Ониспорят о силуэтах, различаемых вдалеке. Что-либо необычное в формах илиоснастке порождает догадки. По тому, как встречают явившегося на корабльлоцмана, судят они о характе­ре капитана... Но я не слушаю более: то, что янаблю­даю, отвлекает меня от того, о чем они говорят. Подхо­дит громадноесудно; вздувается и убегает в море ры­бачий парус. Дымящаяся чудовищность,разминувшись в фарватере с крылатой малюткой, издает странный рев и бросаетякорь: клюз изрыгает внезапно огненную ла­вину колец -- с раскатистымлязгом, с грохотом, с ре­жущим скрежетом литой цепи, грубо исторгнутой из ееящика. Порою, подобно тому как на улице сталкивают­ся мимоходом богач сбедняком, сверкающая чистотой и опрятностью яхта, само совершенство ивеликолепие, скользит вдоль допотопных кошмарных баркасов, ба­рок и бригов,груженных кирпичом или бочками, зава­ленных ржавым хламом и худыми насосами,-- этих раз­валин, чьи паруса -- лохмотья, окраска -- сплошная рана и гдепассажирами -- куры и какой-нибудь пес неопределенной породы. Иной раз,однако, почтенная посудина, несмотря на свое убожество, еще сохраняетизящество линий. Почти все истинные красоты кораб­ля -- под водой; остальное-- мертвая тяжесть. Сходите на стапеля или в доки, понаблюдайте подводныекор­пуса -- их элегантность и мощь, их массы, их фили­гранные, строговыверенные линии, которые призваны отвечать массе совокупных условий. Здесьприходит че­ред искусству: нет более впечатляющей архитектуры, нежели та,что на движущемся основании зиждет дви­жимое и подвижное сооружение.

III

ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ

ПИСЬМО О МИФАХ

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К "ПОЗНАНИЮ БОГИНИ"

ЧИСТАЯ ПОЭЗИЯ

ВОПРОСЫ ПОЭЗИИ