ПОЭЗИЯ И АБСТРАКТНАЯ МЫСЛЬ

Идею Поэзии довольно часто противопоставляют по­нятию Мысли, особенно"Мысли Абстрактной". Мы го­ворим: "Поэзия и Абстрактная Мысль", -- какговорим: Добро и Зло, Порок и Добродетель, Горячее и Холод­ное. Большинстволюдей верит, не размышляя, что ана­лизы и работа интеллекта, точные волевыеусилия, к которым он побуждает сознание, плохо вяжутся с той естественнойсвежестью, с той выразительной преизбы­точностью, с той фантазией и с темизяществом, какие отличают поэзию и делают ее явной с первых же ее слов.Если мы обнаруживаем у поэта известную глуби­ну, нам кажется, что глубинаэта совсем иной природы, нежели глубина философа или ученого. Некоторыепола­гают даже, что само размышление о своем искусстве, строгость выкладок утого, чье дело -- выхаживать розы, способно лишь погубить поэта, посколькувыс­шей, самой заманчивой его целью  должна быть переда­ча рождающегося(причем счастливо рождающегося) состояния творческой эмоции, которое силойвнезапно­сти и восторга смогло бы навсегда оградить поэму от любогопоследующего критического суждения. Может быть, в этом взгляде и содержится крупица истины, но в егопростоватости мне видятся явные при­знаки школярского происхождения. Похожена то, что мы заучили и приняли эту антитезу, не успев еще вду­маться, и чтомы находим ее в себе укоренившейся в форме лексического контраста, как еслибы она выража­ла точное и действительное отношение двух вполне чет­кихпонятий. Надобно признать, что лицо, которое веч­но спешит с ответом икоторое мы именуем своим умом, питает слабость к подобным упрощениям,позволяющим ему строить бесчисленные комбинации и суждения, де­монстрироватьсвою логику, проявлять свои риториче­ские таланты, -- одним словом,исполнять свое умное назначение со всем блеском, на какой он способен. Однако этот классический контраст, как будто бы выкристаллизовавшийся вязыке, всегда представлялся мне слишком грубым и к тому же слишком удобным,чтобы избавить меня от стремления более пристально рассмотреть сами этипредметы. Поэзия -- Абстрактная Мысль. Говорится легко... и мы с легкостьюуверяем себя, что сказали нечто доста­точно внятное и достаточноопределенное, чтобы дви­гаться дальше, не нуждаясь в оглядке на личный опыт;чтобы строить теорию или завязывать спор, в которых эта противоположность,столь заманчивая в своей про­стоте, будет служить посылкой, доводом исодержанием. Можно даже воздвигнуть на этом фундаменте целую метафизику илипо меньшей мере "психологию" и выра­ботать для себя некую систему умственнойжизни -- познания, воображения, интеллектуального творчества, -- котораядолжна будет с неизбежностью привести к тому же терминологическомудиссонансу, из какого возникла сама... Мне, однако, свойственна странная и опасная мания всякий вопрос решатьначиная с начала (что значит со своего личностного начала) -- иными словами,вновь проторять, проделывать заново весь путь до конца, как если бы до меняего не прокладывали и не проходили сонмы других... Путь, о котором я говорю, есть путь, указанный или же диктуемый намязыком. Во всяком вопросе, прежде его рассмотрения по существу, я начинаю сязыка; я привык действовать по примеру хирургов, которые, протерев сперваруки, гото­вят затем операционные средства. Я называю это очи­щением словесной ситуации. Прошу простить мне это выражение, уподобляющее слова иформы речи рукам и инструментам врача-хирурга. Я утверждаю, что, сталкиваясь с какой-либо пробле­мой, мы не должныдоверять ее первым соприкоснове­ниям с нашим сознанием. Нельзя доверятьсамым пер­вым словам, которые оглашают вопрос в нашем созна­нии. Всякийновый вопрос сперва пребывает в нас в младенческом состоянии; он лепечет --он находит лишь чужие речения, отягченные случайными значимостями иассоциациями; он вынужден их заимствовать. Тем са­мым, однако, оннечувствительно преображает нашу действительную потребность. Мыбессознательно отво­рачиваемся от нашей исходной проблемы, и мы убеждаемсебя, что остановились на собственном, чисто лич­ном мнении, забывая о том,что нам предлагалось на выбор множество мнений, которые представляют собойболее или менее стихийные порождения прочих людей и случая. То же самоепроисходит с программами поли­тических партий, среди которых нет (и не можетбыть) ни одной, в точности отвечающей нашему чувству и на­шим интересам.Стоит нам выбрать одну из них, как мало-помалу мы приспособляемся к томутипу личности, какого требуют эта программа и эта партия.    Философские и эстетические вопросы до такой степе­ни затемненыизобильностью, разнообразием, древно­стью изысканий, споров, решений, невыходивших из ра­мок весьма ограниченного словаря, чьи термины каж­дый авториспользует сообразно своим наклонностям, что все эти исследования в своейсовокупности пред­ставляются мне неким заповедным пределом в античномцарстве теней, доступным лишь для мудрейших. Здесь есть свои Данаиды, своиИксионы, свои Сизифы, кото­рые вечно усердствуют, наполняя бездонные бочки,вка­тывая на гору непокорные глыбы, -- иначе говоря, без конца переосмысляянеизменную дюжину слов, чьи ком­бинации составляют сокровищницу ОтвлеченногоЗна­ния. Позвольте дополнить эти предварительные замечания еще одним наблюдениеми еще одним образом. Наблю­дение следующее. Вы, несомненно, обращаливнимание на удивительный факт, когда то же самое слово, кото­рое кажетсяабсолютно ясным, если мы слышим или употребляем его в обиходной речи, икоторое не вызы­вает никаких трудностей, если мгновенно уносится хо­домобыденной фразы, становится сказочно головолом­ным, приобретает страннуюнеподатливость, обеспложи­вает любое определительное усилие, как только мыизы­маем его из обращения, дабы рассмотреть его само по себе, и пытаемсяобнаружить в нем смысл в отрыве от его насущной значимости ¹. Некурьезно ли вопрошать себя о действительном значении термина, которымполь­зуешься ежемгновенно с полной уверенностью? Так, на­пример: я схватываюна лету слово "Время". Это слово было абсолютно прозрачным, точным, верным инадеж­ным в употреблении, пока находилось в высказывании на своем месте извучало в устах человека, который хотел нечто сказать. Но вот оно вырвано,схвачено за крылья. И оно мстит. Оно внушает нам, что его смысл обширнее егофункций. Оно было лишь средством, а те­перь стало целью, объектомчудовищного философского домогательства. И оно обращается в тайну, вбездон­ность, в терзание мысли... То же самое происходит со словом "Жизнь" и со всеми прочими. Это легко доступное наблюдение стало для меня фак­том огромнойкритической значимости. К тому же я вы­нес из него образ, в котором сдостаточной ясностью выразил для себя это странное свойство наших речевыхсредств. Каждое слово, любое из слов, позволяющих нам мгновенно преодолеватьпространство мысли и следо­вать ходу идеи, которая сама строит своюформулиров­ку, видится мне в образе легкой доски из  тех, какие мыперебрасываем через ров или горную трещину -- так, чтобы они выдерживалипереход быстро движуще­гося человека. Лишь бы только он шел легко, лишь быне медлил -- и, главное, лишь бы не вздумал скакать по тонкой доске,испытывая ее крепость!.. Хрупкий мо­стик тотчас опрокинется либо сломается ивсе рухнет в бездну. Обратитесь к своему опыту, и вы удостовери­тесь, чтопониманием других, как и пониманием самих себя, мы обязаны одному: быстроте, с какой мы пробе­гаем слова. Нельзя подолгу задерживаться на них, иначеоткроется, что и яснейшая речь сложена из невнятиц, из более или менеенепроницаемых миражей. Но как можем мы мыслить -- я хочу сказать: ос­мысливать, углублять то,что, на наш взгляд, углубить надлежало бы, -- если язык представляется намсред­ством по самой сути своей промежуточным, подобно банкноте либо чеку,чья ценность или же то, что мы "ценностью" именуем, требует забвения ихдействитель­ной сущности, которая сводится к обычно грязному клочку бумаги?² Этот клочок прошел через столько рук... А слова столько разпереходили из уст в уста, из одной фразы в другую, прошли столькоупотреблений и злоупотреблений, что только система тончайшихпре­досторожностей способна противостоять слишком боль­шому смешению в нашемсознании того, что мы мыс­лим либо мыслить пытаемся, с тем, что словарь,раз­личные авторы, как, впрочем, и весь род людской, навя­зывают нашей мыслис эпохи возникновения языка... Итак, я не стану доверяться тому, что два этих тер­мина -- Поэзия иАбстрактная Мысль -- внушают мне, едва прозвучат. Лучше уж обратиться ксебе. В себе самом я найду свои реальные трудности и действитель­ныеконстатации реальных своих состояний; в себе от­делю я понятное отнепостижимого; и я смогу убедить­ся, подлинно ли существует вышеназваннаяпротиво­положность и как существует она в живом виде. Дол­жен признаться,что интеллектуальные проблемы я при­вык делить на две категории: те, какие ясам мог бы выявить и в каких выражаются истинные потребности моей мысли, ивсе прочие, являющиеся чужими пробле­мами. Эти последние в значительнойсвоей части (про­центов, скажем, на сорок) мне кажутся несуществую­щими,всего только мнимыми: я их не чувствую. Что же касается остальных, срединих, на мой взгляд, столь же много плохо сформулированных... Я не настаиваюна своей правоте. Я хочу лишь отметить, что, углубляясь в себя, япрослеживаю результаты, когда словесные формулы пытаюсь заменить ценностямии значениями, словам не доступными и не зависящими от общеприня­того языка.Я открываю в себе стихийные влечения и образы, сырые продукты моихпотребностей и моего личного опыта. Само мое естество изумляется, а оно-то ипризвано, когда сумеет, приносить мне ответы, ибо только в реакциях нашегоестества может заключаться вся сила и словно бы обязательность нашей истины.Мысль, исходящая от этого естества, никогда не исполь­зует для своих нужд нитех слов, которые представляют­ся ей пригодными лишь для внешнегоупотребления, ни тех, глубины которых она не различает и которые могут лишьобмануть ее в отношении их действительной силы и значимости. Я наблюдал в себе, таким образом, состояния, кото­рые вправе назватьпоэтическими, поскольку кое-какие из них разрешались в конечном итогесозданиями поэ­зии. Они возникали без видимой причины, в силу той или инойслучайности; они развивались по законам сво­ей природы, нарушая тем самым,на какое-то время, наиболее постоянный режим моих умственных отправле­ний.Потом, когда этот цикл во мне себя исчерпывал, я возвращался к привычномурежиму обмена, связую­щего мое естество с моими мыслями. Оказывалось,од­нако, что уже по завершении поэмы цикл в своем ис­черпании оставлял ещенечто после себя. Этот замкну­тый цикл есть цикл усилия, которое как быаккумули­ровало и восстанавливало вовне поэтический заряд... В других случаях я мог наблюдать, как обстоятель­ство столь женезначительное вызывало, -- так мне по крайней мере казалось, -- отклонениесовсем иного ро­да, сдвиг противоположный по характеру и результату.Например, внезапная ассоциация идей или какая-нибудь аналогия приковывалимое внимание, подобно тому как клич рога в лесной глуши заставляет наснасторажи­вать слух и незримо приковывает все наши мускулы, которыечувствуют свою слитность, к некой точке про­странства в гуще листвы. На сейраз, однако, меня вела не поэма, но анализ этого внезапного умственногоощу­щения. Вместо стихотворных строк, которые прежде, в этой же фазе,откладывались, с большей или меньшей легкостью, моим внутренним временем, ясталкивался с неким принципом, который готов был включиться в число моихумственных навыков, с некой формулой, ко­торой надлежало отныне служитьинструментом после­дующих исследований... Прошу прощения, что так много говорю о себе; но я полагаю, что полезнеерассказать об испытанном лич­но, нежели приписывать себе знание, ни от какойлич­ности не зависящее, и наблюдение, свободное от наблю­дателя. В самомделе, не существует теории, которая не являлась бы тщательно препарированнымэпизодом некой автобиографии. Я отнюдь не собираюсь открывать вам какие-то но­вые истины. Я не скажувам ничего такого, чего бы вы уже не знали; возможно только, я скажу вам обэтом по-иному. Вы знаете и без меня, что поэт не обязатель­но неспособенисследовать тройное правило, как равно и логик не обязательно должен видетьв словах одни лишь понятия, категории и простейшие посылки к сил­логизмам. Больше того, я решусь высказать следующий пара­докс. Если бы логиквсегда должен был оставаться ло­гически мыслящей личностью, он бы не стал ине мог бы стать логиком; и если поэт всегда будет только поэтом, безмалейшей склонности абстрагировать и рас­суждать, никакого следа в поэзии онне оставит. Я иск­ренне полагаю, что человек, лишенный возможности прожитьмножество жизней помимо своей, не мог бы прожить и собственной. Таким образом, я убедился на опыте, что одно и то же "Я" строитчрезвычайно различные фигуры, что оно становится абстрагирующим илипоэтическим в зави­симости от своих сменяющихся ориентации, каждая изкоторых представляет собой отклонение от того чисто пассивного и лишьнаружно связанного с внешней сре­дой состояния, какое является срединнымсостоянием нашего существа, состоянием безразличия к обменным контактам. Посмотрим сначала, в чем состоит первый, всегда случайный толчок,который должен построить в нас по­этический механизм, и прежде всего -- вчем заклю­чаются его эффекты. Проблему можно представить так: поэзия естьискусство речи; определенные комбинации слов способны вызывать переживание,которого другие комбинации не вызывают и которое мы назовем поэти­ческим.Что же это за переживание? Я узнаю его в себе по тому признаку, что все воз­можные объектыпривычного мира, внутреннего и внеш­него, -- различные существа, события,эмоции, дейст­вия, -- наружно не изменяясь, вдруг оказываются вне­постижимой, но изумительно точной связи с закономер­ностями нашей общейчувствительности. Иными слова­ми, эти знакомые предметы и сущности -- или,лучше сказать, образы, их представляющие, -- каким-то обра­зом изменяются всвоей значимости. Их отзвучности, их ассоциации в корне отличны от тех,какие должны воз­никать в обычных условиях; они стали, если можно таквыразиться, омузыкаленными, вступив в отношения обо­юдного резонанса инекоего гармонического соответст­вия. Поэтический мир, увиденный под этимуглом, об­наруживает немало общего с нашими предположениями относительномира сна.   Поскольку мы заговорили о "сне", я мимоходом от­мечу, что начиная сромантизма, по причинам вполне объяснимым, в новое время происходилосмешение по­нятий сна и поэзии. Ни сон, ни греза не являются не­пременнопоэтическими; они могут быть таковыми; но образы, создаваемые в расчете наслучай, лишь волею случая становятся образами гармоническими. Как бы то ни было, вспоминая о сновидениях, мы убеждаемся, на основанииобщего и постоянного опыта, что наше сознание может быть захвачено,наводнено, до пределов насыщено порождениями некоего бытия, чьи предметы исущности кажутся, правда, теми же, что и при бодрствовании, хотя ихзначимости, их отношения, формы их превращений и перестановок в корнеменя­ются и с несомненностью демонстрируют нам, как сво­его рода символы илиаллегории, мгновенные колеба­ния нашей общей чувствительности, неконтролируемой чувствительностью специальных органов чувств. Так же примерноскладывается, развивается и, наконец, рас­сеивается в нас и состояние поэтическое. Отсюда явствует, что поэтическое состояние есть со­стояние абсолютнонепредсказуемое, неустойчивое, сти­хийное, эфемерное, что мы утрачиваем его-- как и его обретаем -- чисто случайно. Этого состояния еще недо­статочно,чтобы сделать кого-то поэтом, так же как не­достаточно увидеть во снедрагоценность, чтобы найти ее по пробуждении сверкающей на полу. Назначение поэта, -- пусть слова мои вас не сму­щают, -- отнюдь не втом, чтобы испытывать поэтиче­ское состояние: это -- его частное дело. Егоназначение -- вызывать то же самое состояние у других. Поэт узнает­ся -- вовсяком случае, свой узнает своего -- по тому очевидному факту, что читательим "вдохновляется". Вдохновение  есть, строго говоря, некая дароваяпреро­гатива, которою читатель наделяет своего поэта: читатель приписываетнам сверхъестественные заслуги тех сил и тех чаровании, которые себя в немвыказывают. Он ищет и в нас находит сказочную причину своих во­сторгов. Нопоэтический эффект и искусственный синтез этого состояния в каком-либопроизведении -- отнюдь не одно и то же; это вещи столь же различные,на­сколько различны чувство и действование. Последова­тельное действиегораздо сложней любых порождений минуты, особенно если должно осуществлятьсяв такой условной сфере, как сфера речи. Вы заметили, вероятно, что в моихрассуждениях забрезжила здесь та самая абстрактная мысль, которуюобыкновение противопо­ставляет поэзии. Мы сейчас к ней вернемся. А пока яхочу рассказать вам одну действительную историю, что­бы дать вампочувствовать, -- как почувствовал сам, удивительнейше отчетливо, -- всюнесопоставимость по­этического состояния (или эмоции), даже творческого исамобытного, с созданием произведения. Я поделюсь с вами весьмазамечательным наблюдением, которое проделал над собой около года назад. Я вышел прогуляться, чтобы в пестроте уличных впечатлений немногорассеяться после утомительной ра­боты. Я шел по своей улице, когда внезапноменя за­хватил некий ритм, который не давал мне покоя и вско­ре вызвалощущение какого-то чужеродного автоматиз­ма. Точно кто-то воспользовался всвоих целях моей жизненной машиной. Затем к этому ритму подключился второй ис ним сочетался; и два эти порядка связались какою-то поперечной связью(другого слова я подыскать не могу). Она сочетала движение моих шагающих ногс некой мелодией, которую я напевал или, лучше ска­зать, которая"напевалась" моим посредством. Эта ком­бинация непрерывно усложнялась ивскоре превзошла своей сложностью все, что могли бы позволить мне внят­новоспроизвести мои обычные ритмические способности. Ощущение чуждости, окотором я говорил, стало теперь почти мучительным, почти что тревожащим. Яне композитор; с музыкальной техникой я совсем не зна­ком; и вот мноюзавладевает многоголосая тема такой усложненности, о которой поэту не дано имечтать. Я говорил себе, что стал жертвой недоразумения, что вдох­новениеошиблось адресом, поскольку такой дар мне был не под силу: в композиторе онбезусловно обрел бы значимость, форму и длительность, тогда как во мне этисходившиеся и расходившиеся голоса совершенно напрасно являли свое творение,чья сложная и упорядо­ченная последовательность изумляла и отчаивала моеневежество. Минут через двадцать чары внезапно рассеялись, оставив меня на берегуСены недоумевающим, как утка из сказки, которая вдруг замечает, что изснесенного ею яйца вылупился лебедь. Лебедь улетел, а моя озада­ченностьсменилась раздумьем. Я знал, разумеется, что ходьба нередко способствует вомне активной выработ­ке идей и что между моей походкой и моими мыслямиобразуется определенная двусторонняя связь: мои мыс­ли изменяют походку, апоходка стимулирует мысли -- явление, что говорить, весьма замечательное, нов какой-то мере понятное. Различные "темпы" наших реакций явно приводятся всоответствие, и, что особенно любо­пытно, приходится допустить возможностьвзаимозави­симости между чисто мускульным режимом действова­ния иразнообразием порождаемых образов, суждений и абстракций. Но в случае, о котором я вам рассказываю, процесс ходьбы отнюдь невызвал во мне появления тех обра­зов, тех неслышимых слов и тех зачаточныхдействий, какие мы именуем идеями, но передался моему созна­нию черездостаточно сложную систему ритмов. Что касается идей, они принадлежат к томутипу явлений, с которым я прекрасно знаком; я умею фиксировать их, имидвигать и их направлять... Однако о своих стихий­ных внутренних ритмах яэтого сказать не могу. Как же должен был я к этому отнестись? Я предпо­ложил, что умственнаяпроизводительность во время ходьбы обусловлена, по-видимому, неким общимвоз­буждением, которое расточает себя в моем мозгу; это возбуждениеразрешается, исчерпывается по силе воз­можности, и, коль скоро оновысвобождает свою энер­гию, ему безразлично, в чем находит она выражение: видеях, в воспоминаниях или в рассеянно напеваемых тактах. В этот день оноизрасходовало себя в ритмиче­ской интуиции, которая выявилась прежде, нежелив моем сознании пробудилась личность, сознающая, что с искусством музыки незнакома. Так же, мне думается, и личность, сознающая, что не умеет летать,еще не обо­значилась в том, кому снится, что он летает. Прошу простить мне, что заставил вас выслушивать эту растянувшуюсяисторию -- подлинную по крайней мере настолько, насколько может бытьподлинной исто­рия такого рода. Заметьте, что все, о чем я рассказы­вал илипытался рассказать, происходит в некой обла­сти, где граничат друг с другомто, что мы называем внешним миром, то, что мы называем нашим телом, и то,что мы называем своим умом, -- и требует какого-то загадочноговзаимодействия трех этих великих дер­жав ³. Для чего я вам все это рассказал? Чтобы выявить глубокое различие междустихийной производитель­ностью сознания или, точнее сказать, всей совокупности наших чувств -- и созданием произведения. В данном случаесубстанция музыкального произведения была от­пущена мне щедрой рукой; однакомне не хватало меха­низма, способного ее  удержать, закрепить ивоспроиз­вести. Великий художник Дега часто повторял удивительно меткую ипростую реплику Малларме. Дега писал иногда стихи; среди них попадаютсявосхити­тельные ⁴. Но в этом занятии, второстепенном в срав­нениис его живописью, он сталкивался нередко с серь­езными трудностями. (Онвообще был из тех, кто в лю­бое искусство вносит максимум возможныхтрудностей. ) Как-то раз он сказал Малларме: "Ну и дьявольское у васремесло! Идей у меня полно, а создать то, что мне хочется, я никак немогу... " На что Малларме отвечал: "Стихи, дорогой Дега, создаются не изидей. Их создают из слов". Малларме был прав. И все же, говоря об идеях, Де­га подразумевалвнутреннюю речь или образы, которые так или иначе могут быть выраженысловами. Однако эти слова, эти скрытые фразы, которые он называл сво­имиидеями, эти влечения и интуиции разума поэзии не создают. Есть,следовательно, еще нечто -- какое-то изменение, какая-то трансформация,быстрая или мед­ленная, стихийная или сознательная, мучительная или легкая,чье назначение -- стать опосредствованием меж­ду мыслью, которая порождаетидеи, между этой под­вижностью, множественностью внутренних проблем ирешений и, вслед за тем, речью, совершенно отличной от языка обыденного,какою являются стихи, -- речью, причудливо организованной, которая неотвечает ника­кой потребности, кроме той, какую должна возбудить са­ма,которая говорит лишь о предметах отсутствующих или тайно и глубокопрочувствованных; речью стран­ной, которая, как нам кажется, исходит отнюдь не от того, кто ее формулирует, и адресуется отнюдь не к то­му, кто ейвнимает. Эта речь, одним словом, есть язык в языке. Попытаемся разобраться в этих загадках. Поэзия есть искусство речи. Речь, однако, является порождениемпрактики. Отметим сперва, что всякое общение между людьми черпает свою долюуверенности только из практики -- благодаря подтверждениям, ко­торыепрактика нам приносит. Вы просите у меня при­курить. Я даю вам прикурить: явас понял. Но, обращаясь ко мне с этой просьбой, вы сумели произнести этинесколько обычных слов каким-то осо­бым тоном и особым голосом -- скакими-то определен­ными модуляциями, с какой-то медлительностью илипоспешностью, которые я в свой черед сумел уловить. Я понял вас, поскольку,не задумываясь, протянул вам то самое, что вы просили: горящую спичку. Нооказы­вается, что  дело на этом не кончено. Странная вещь: звучание,своеобразный рисунок вашей короткой фразы оживают во мне, во мне резонируют,как будто ей нра­вится во мне оставаться, а я с удовольствием мысленно ееповторяю -- эту короткую фразу, почти утратившую свое содержание, уже вполнебесполезную, но все еще устремленную к жизни, хотя к жизни совсем иной. Онаприобрела известную ценность; и она приобрела ее за счет своего конкретного смысла. Она возбудила потреб­ность, которая понуждает меня в неевслушиваться... Мы оказываемся, таким образом, в самом преддвериипоэтического состояния. Этого крохотного эксперимента нам будет достаточно,чтобы выявить целый ряд истин. Эксперимент показал нам, что речь способна поро­ждать эффекты двоякогорода, прямо противоположные по своим признакам. Одним из них свойственноприво­дить в действие механизм, который изглаживает всякий след самой речи.Если я обращаюсь к вам и вы меня поняли, значит, этих моих слов больше несуществует. Если вы поняли, значит, мои слова исчезли из вашего сознания,где их заменил некий эквивалент -- какие-то образы, отношения, возбудители;и вы найдете в себе теперь все необходимое, чтобы выразить эти понятия и этиобразы па языке, который может значительно отличаться от того, какому высами внимали. Понимание заключается в более или менее быстрой замене даннойсистемы созвучий, длительностей и знаков чем-то совер­шенно иным, что, всущности, означает некое внутреннее изменение или же перестройку того, ккому мы обраща­лись. Доказательством этого утверждения от противного служитследующее: человек, не сумевший понять, повто­ряет либо просит повторитьсказанное. Отсюда явствует, что качество высказывания, един­ственной цельюкоторого является понимание, явно опре­деляется легкостью, с какой речевыесредства, его сос­тавляющие, преобразуются в нечто совсем иное, а язык --сперва в не-язык, a затем, если мы того по­желаем, -- в форму речи, отличнуюот формы исходной. Иначе говоря, форма -- что значит состав, материя и сам актвысказывания -- ни в практической, ни в отвле­ченной речи не сохраняется;понимание ей ставит пре­дел; она испаряется в его лучах; она произвела своедействие; она исполнила свое назначение; она дала нам понять: она умирает. И напротив, как только эта материальная форма приобретает, в силусобственного эффекта, такую зна­чительность, что становится неотвязной и, вкаком-то смысле, заставляет себе подчиниться, -- и не толькосос­редоточиваться на ней, не только ей подчиняться, но и вожделеть к ней и,следовательно, ее продлевать, -- сразу же обнаруживается нечто новое; мынечувстви­тельно изменились и настроились жить, дышать, мыслить по нормам ипо законам, не свойственным сфере прак­тической; и, таким образом, ничто изтого, что произой­дет с нами в этом состоянии, не исчезнет, не завершится ине уничтожится в результате какого-то определенного действия. Мы оказываемсяв мире поэзии. Чтобы лучше обосновать понятие мира поэзии, я сошлюсь, с вашегоразрешения, на понятие сходное, которое, однако, ввиду значительно большейего простоты легче поддается истолкованию. Я говорю о понятии мира музыки.Попрошу вас о небольшой жертве: ограничьте себя на минуту своей слуховойспособностью. Элемен­тарное чувство, каким является слух, даст нам все, чтопотребуется для нашего определения, и избавит нас от необходимостиуглубляться во все те сложности или тонкости, к которым привела бы насструктура услов­ностей обиходного языка и ее историческоесовершенст­вование. Ухо вводит нас в мир шумов. Этот мир пред­ставляет собойнекую совокупность, как правило, хаоти­ческую и стихийно питаемую темимеханическими слу­чайностями, которые наше ухо способно по-своему различать.Но то же самое ухо выделяет из этого хаоса совокупность звуков особеннопримечательных и прос­тых -- звуков, которые наше чувство с легкостьюраспо­знает и которые служат ему ориентирами. Эти элемен­ты связаны межсобой отношениями, которые столь же доступны нашему восприятию, как и онисами. Интервал между двумя такими специфическими звучаниями мы улавливаемстоль же отчетливо, как и любое из них. Это -- тона, и эти единицы слухаспособны строить чет­кие комбинации, последовательные или синхронныеконтрасты, цепочки и ассоциации, которые, можно ска­зать, доступны нашемупониманию; вот почему в му­зыке существуют умозрительные возможности. Возвращаюсь, однако, к своей теме. Я хочу лишь отметить, что противоположность меж­ду тоном и шумом естьпротивоположность между чис­тым и нечистым, между порядком и беспорядком;что это разграничение между чистыми ощущениями и ощу­щениями нечистымипозволило сформироваться музыке и что это формирование направлялось,упорядочивалось и систематизировалось при содействии физики, сумевшейприспособить размер к восприятию и наконец добиться решающего успеха, научивнас вызывать это звуковое ощущение постоянным и тождественным образом, спо­мощью инструментов, которые являются, в сущности, инструментами меры. Итак, композитор располагает законченной системой определенных средств,которые точно связывают ощуще­ния с действиями. Отсюда следует, что музыкасоздала себе свою собственную, совершенно особую сферу. Мир музыкальногоискусства, мир тонов, отделен четкой гранью от мира шумов. В то время какшум всего толь­ко оглашает в нас некий изолированный факт -- будь то лающаясобака, скрипящая дверь или автомобиль, -- достаточно одного тона, чтобы вызвать к жизни весь мир музыки. Пускай в этом зале, где я к вам обращаюсь,где вы слышите звуки моего голоса, начнет вибрировать ка­мертон или хорошонастроенный инструмент, -- немед­ленно, как только вашего слуха коснетсяэтот специфи­чески чистый звук, вы ощутите рождение какого-то особого мира;тотчас создается совершенно иная атмо­сфера, обозначится новый порядок, а высами бессозна­тельно перестроитесь, чтобы его воспринять. Следова­тельно,мир музыки уже пребывал в вас, со всеми свои­ми отношениями и пропорциями,-- подобно тому как в насыщенной солью жидкости кристаллический мир ждет,чтобы выявиться, молекулярного столкновения в недрах микроскопическогокристалла. Я не решаюсь сказать: кристаллический принцип такого родасистемы... А вот обратное подтверждение нашего маленького эксперимента: если вконцертном зале, где гремит и ликует симфония, вдруг падает стул, или кто-токашля­ет, или хлопает дверь, нас мгновенно пронизывает ощу­щение какого-торазлада. Что-то невыразимо хрупкое, сродни неким чарам или венецианскомубисеру, распа­лось или разбилось... Мир поэзии выявляется не столь могущественно и не столь просто. Онсуществует, однако поэт лишен тех значительных преимуществ, какимирасполагает компо­зитор. У него нет под рукой суммы средств, сразу го­товыхслужить целям прекрасного и специально пред­назначенных для его искусства.Он вынужден прибегать к языку -- к молви людской, к совокупностиукоренив­шихся произвольных терминов и законов, странно воз­никших и странноменяющихся, столь же странно сис­тематизированных и весьма различнотолкуемых и используемых. Нет в этой области физика, который оп­ределил быотношения всех этих элементов; нет ни ка­мертонов, ни метрономов, нипостроителей гамм, ни тео­ретиков гармонии. Зато происходит обратное:постоян­ные фонетические и семантические сдвиги в словаре. Нет здесь ничегочистого; зато имеется некая смесь совершенно бессвязных слуховых ипсихических раздра­жителей. Всякое слово есть эфемерное сочетание звука исмысла, связанных чистой случайностью. Всякое пред­ложение есть действиенастолько сложное, что, насколь­ко я знаю, никто еще не сумел обозначить егоприем­лемой формулой. Что же касается использования этого средства, чтокасается разновидностей этого действия, вы знаете, сколь многообразны еговозможные функции и к какой путанице это подчас приводит. Высказывание можетбыть логичным, исполненным смысла, не обладая при этом ни ритмом, ни дажевидимостью размера. Оно может быть приятным на слух -- и совершенно нелепымили бессодержательным; может быть ясным и никчем­ным; смутным ивосхитительным. Чтобы дать представ­ление о его поразительной многоликости,которая есть не что иное, как многоликость самого бытия, достаточноперечислить науки, призванные этим многообразием за­ниматься, исследовать туили иную его сторону. Всякий текст поддается самым различным формам анализа,по­скольку его мерилом могут поочередно служить фонетика и семантика,синтаксис и логика, риторика и фило­логия, как и метрика, и просодия, иэтимология... Итак, поэт призван осиливать эту словесную субстан­цию, заботясь приэтом одновременно о звуке и смыс­ле, -- применяясь не только к гармонии, кмелодической каденции, но и к различным интеллектуальным и эсте­тическимтребованиям, не говоря уже о нормах услов­ных... Теперь вы видите, каких усилий потребовала бы ра­бота поэта, если быему пришлось разрешать все эти проблемы сознательно... Всегда есть известная поучительность в попытке мыс­леннореконструировать какое-то сложное проявление нашей активности -- одно из техцелостных действова­ний, которые понуждают нас сразу к умственной,чув­ственной и моторной волеустремленности, -- коль скоро для совершенияэтого действия мы должны постичь и свести воедино все те функции, какие,по-видимому, играют в нем определенную роль. Даже если эта по­пытка,вообразительная и аналитическая одновременно, окажется слишком грубой, мывсе же кое-что из нее почерпнем. Я лично, не скрою, гораздо большеинтере­суюсь тем, как произведения формируются или же со­здаются, нежелисамими произведениями, а потому ус­воил привычку -- или, может быть, манию-- расценивать их не иначе как действия. Всякий поэт есть, на мой взгляд,человек, который в силу какого-то обстоятель­ства претерпевает некую скрытуютрансформацию. Он выходит из своего естественного состояния нераскрытыхвозможностей, и я вижу, как в нем образуется некий двигатель -- живаясистема, порождающая стихи. Подоб­но тому как в животном вдруг выявляетсяискусный охотник, строитель гнезд, конструктор мостов, проклад­чик туннелейили галерей, мы наблюдаем, как в чело­веке выказывает себя какая-то сложнаяорганизация, чьи функции применяются к Целям определенной рабо­ты.Представьте себе совсем крохотного младенца: в этом ребенке, каким были мывсе, заложена поначалу масса возможностей. Через несколько месяцев жизни онодновременно, или почти одновременно, научился гово­рить и ходить. Он усвоилдва способа действия. Это значит, что он приобрел теперь два родавозможностей, из которых случайные обстоятельства каждой минуты будутизвлекать то, что сумеют извлечь, в ответ на его потребности и различныеприхоти. Научившись владеть ногами, он обнаружит,  что уме­ет не только ходить,но и бегать; и не только бегать, но и танцевать. Это -- событие капитальнойважности. Он одновременно открыл и выявил своего рода произ­водную функциюсвоих конечностей, некую обобщен­ную формулу своего двигательного принципа.И дейст­вительно, если ходьба есть, в сущности, действие доста­точнооднообразное и почти неспособное к совершенст­вованию, это новое действие,танец, несет в себе сон­мы каких угодно фантазий и вариаций, что значитфигур. Но не предстоит ли ребенку аналогичная эволюция и в царстве слова? Онразовьет задатки своей речевой способности: он обнаружит, что она пригоднадля чего-то значительно большего, нежели для того только, что­бы проситьваренья или отпираться  от своих малень­ких прегрешений. Он овладеваетмеханикой рассужде­ния; он предается фантазиям, которые смогут развлечь его,когда он останется в одиночестве; он будет вслу­шиваться в слова, которыеполюбит за их необычность и их загадочность. Таким образом, аналогично Ходьбе и Танцу в нем сложатся ивыкристаллизуются по контрасту формы Прозы и формы Поэзии. Это сходство давно поразило и увлекло меня; некто, однако, в свое времяуже подметил его. Им пользовал­ся, если верить Ракану, Малерб. Это, мнедумается, не просто обычное сопоставление. Я вижу в нем некую сущностнуюаналогию, не менее плодотворную, нежели те, которые выявляются в физике,когда мы замечаем тождественность формул, определяющих величины явле­ний, напервый взгляд совершенно различных. Вот как, собственно, развивается нашесопоставление. Ходьба, как и проза, подразумевает определенную цель. Это -- действие,обращенное к некоему объекту, которого мы ст