ПОЭЗИЯ И АБСТРАКТНАЯ МЫСЛЬ

ПОЛОЖЕНИЕ БОДЛЕРА

ПИСЬМО О МАЛЛАРМЕ

Я ГОВОРИЛ ПОРОЙ СТЕФАНУ МАЛЛАРМЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ К "ПЕРСИДСКИМ ПИСЬМАМ"

ИСКУШЕНИЕ (СВЯТОГО) ФЛОБЕРА

ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ

Если мне вдруг открывается действительный ход моей мысли, я не нахожуутешения в необходимости претер­певать это внутреннее, безличное ибезначальное, сло­во, -- эти сменяющиеся фигуры, эти сонмы усилий,пре­рываемых собственной легкостью, которые одно друго­му наследуют, ничегоне меняя в своих превращениях. Неуловимо бессвязная, всякий миг тщетная, ибостихий­ная, мысль, по своей природе, лишена стиля. Однако не каждый день я могу предлагать своему сознанию некиеабсолютные сущности либо изыскивать умственные преткновения, призванныесоздавать во мне, вместо невыносимой, вечно бегущей стихии, видимостьначала, полноты и цели. Любая поэма есть определенная длительность, во время которой я какчитатель впитываю некий выношен­ный закон; я привношу в него свое дыхание иорудие своего голоса -- или же только их скрытую силу, кото­рая находитобщий язык с безмолвием. Я отдаюсь восхитительному порыву: читать, жить там, куда увлекаютслова. Их явление предначертано. Их звучания взаимосвязаны. Их подвижность уже обус­ловленапредварительным размышлением, по воле кото­рого они должны устремиться ввеликолепие, в чистоту сочетаний, в отзвучность. Предусмотрены даже моиизумления: они незримо расставлены и участвуют в ритме. Ведомый неукоснительно строгим письмом, по мере того как всегдапредстоящий размер бесповоротно свя­зывает мою память, я ощущаю каждое словово всей его силе, ибо ждал его бесконечно. Этот размер, кото­рый уносит меняи мною окрашивается, равно избав­ляет меня от истинного и от ложного.Сомнение не раз­дирает меня, рассудок меня не гнетет. Нет местаслу­чайности; все подчиняется невероятной удаче. Я без труда нахожу языкэтого счастья; и мне мыслится, во­лей искусства, мысль безукоризненночеткая, сказочно дальновидная -- с рассчитанными пробелами, безне­произвольных темнот, -- чье движение передается мне и чья ритмичностьменя заполняет: изумительно завершен­ная мысль.

ПИСЬМО О МИФАХ

Некая дама, дорогой друг, дама совершенно безвестная, пишет мне и, вдлиннейшем, не в меру прочувствован­ном письме, обращается ко мне сразличными недоуме­ниями, от которых, как якобы верится ей, я способен ееизбавить. Она тревожится о боге и любви во мне -- верую ли я в то и в другое; онажаждет знать, не гибельна ли чистая поэзия для чувства, и она спрашивает,зани­маюсь ли я анализом своих снов, как то делается в Центральной Европе,где нет в порядочном обществе человека, который не извлекал бы каждое утроиз собственных недр каких-то глубинных чудовищностей, ка­ких-либо мерзостныхосьминогов, вскормленных им и исполняющих его гордостью ¹. Все эти и многие иные ее сомнения я сумел разре­шить или же успокоитьбез особого труда. Обширных познаний у меня нет, но темы значительные их ине требуют. Все к тому же решает тон: некое изящество умиротворяет, некийоборот волнует, некие красоты за­вораживают своей прелестью нежнуюдушу-читательни­цу, которая не столько ищет ответа -- ибо он означал быконец игры и утрату предлога, -- сколько сама хо­чет быть вопрошаемой. Тем не менее я был поставлен в тупик одной частной проблемой, из числатех проблем, с коими невозможно разделаться без обильного чтения и раздумий. Чтение тяготит меня: только письмо, быть может, не­сколько более дляменя томительно. Единственное, на что я способен, -- это изыскивать то, чтодиктует на­сущная моя потребность. Я -- жалкий Робинзон на ост­рове плоти идуха, который со всех сторон омывает не­ведомое, и я наскоро сколачиваю себеинструменты и навыки. Иногда я ликую оттого, что так нищ и так не­достоинсокровищ накопленных знаний. Я нищ, но я царь; разумеется, как и Робинзон, яцарствую над сво­ими же внутренними обезьянами и попугаями, но ведь царствуювсе-таки... Я и впрямь полагаю, что отцы на­ши читали сверх меры и что нашмозг состоит из серой книжной массы... Но возвращаюсь к своей вопрошательнице, с которой расстался на миг внекой точке бегущего времени. Эта безликая женщина, знакомая мне лишь поаромату ее бумаги (и этот острый аромат вызывает у меня при­вкус тошноты),заставляет меня вдобавок, с настойчи­востью поразительной, высказываться омифах и об их науке, которые я непременно должен ей толковать, но о которыхя знаю не больше того, что хочу. Понять не могу, зачем они ей. Если бы, чистый и мудрый мой друг, я имел дело с вами, если былюбознательность ваша  попыталась расшевелить мою леность, ничего, кромешуток на эту тему, двусмысленных или же просто ребячливых, вы от меня недобились бы. В отношениях между людьми, ко­торые знают друг друга насквозь,-- как знаем, увы, мы с вами, -- существенна  лишь эта тайная связь двухна­тур; слова в счет не идут, поступки -- ничто... Но раз уж, милый друг, я решился ответить этой благоухающей незнакомке,-- и одному богу известно, почему я ответил ей, какие смутные упования,какие предчувствия дивных рискованностей толкнули меня на­писать ей, -- япередам вам сущность того, что для нее надумал. Надобно было изображатьпознания, которых у меня нет и которые у других не внушают мне зависти.Счастливы прочие, у кого они есть! И несчастны при всей основательности ихпознаний, -- если на них опираются! Признаюсь сперва, что в минуту, когда я делал усилие, дабы вообразитьцарство мифов, я ощутил неподатливость моего разума; я подталкивал его, яодолевал его скуку и его упрямство, и, поскольку он пятился под моимнапором, обращая взгляд к тому. что он любит, ища того, что умеет лучшевсего, слиш­ком живо рисуя мне его прелести, я устремил его с яростью всредоточие чудовищ, в скопище всевозмож­ных богов, демонов, героев,кошмарных тварей и про­чих созданий древних, которые столь же рьянополь­зовались своей философией, дабы населять вселенную, как позднее мыиспользовали свою, дабы очистить ее от всякой жизни. Наши праотцысовокуплялись во тьме своей с каждой тайной, -- и странные рождались от нихдети! Я не знал, как разобраться в своей сумятице, за что ухватиться, чтобыутвердить в ней отправную точку и развивать те смутные идеи, которые толчеяобразов и воспоминаний, мириады имен и нагромождение гипо­тез пробуждали игасили во мне на глазах у моего помысла. Перо мое царапало бумагу, левая рука теребила ли­цо, глаза слишкомотчетливо рисовали хорошо осве­щенный предмет, и я слишком ясно сознавал,что не испытываю никакой потребности писать. Затем перо это, которое малымидозами убивало время, само со­бой принялось набрасывать причудливые фигуры,безо­бразных рыб, спрутов, ощетинившихся слишком зыб­кими и невесомымизавитками... Оно порождало мифы, которые из моего ожидания уносились вовремя, меж­ду тем как душа моя, почти не замечая того, что тво­рила рядоммоя рука, блуждала, точно сомнамбула, среди сумрачных воображаемых стен иподводных де­кораций монакского аквариума. Кто знает, подумал я, быть может, действитель­ность в ее бесчисленныхформах столь же прихотлива, столь же произвольно построена, как эти животныеара­бески? Когда я грежу и фантазирую без оглядки, не яв­ляюсь ли я самою...природой? -- Лишь бы перо каса­лось бумаги, лишь бы на нем были чернила,лишь бы я томился и лишь бы забывался -- я творю! Случайно воз­никшее словорастягивается до бесконечности, обрастает органами фразы, и фраза этатребует другой, которая могла бы ей предшествовать; она ищет прошлого,кото­рое порождает, дабы возникнуть... после того как уже появилась! И этикривые, эти завитки, эти усики и щу­пальца, отростки и конечности, которые явывожу на сво­ей странице, -- разве природа в своих играх не действуетсходно, когда она расточает, преобразует, губит, предает забвенью и вновьнаходит столько возможностей и форм жизни среди лучей и атомов, в которыхроится и стал­кивается все, что есть мыслимого и немыслимого? Тем не менее разум готов с ней поспорить. Больше того, он побиваетприроду, ибо не только творит, как то свойственно делать ей, но вдобавок ещетворит иллю­зорно. Истинное он сочетает с ложным, и, между тем как жизнь,или реальность, довольствуется внутримгновен­ным размножением, он выковалсебе миф из мифов, воп­лощенную беспредельность мифического -- Время... Однако вымысел и время не могли бы существовать без некоего ухищрения.Слово и есть средство, позволя­ющее множиться в небытии. И вот каким образом приступил я наконец к предме­ту и построилрассуждение о нем для нежной дамы-неви­димки: О, миф, сударыня!.. -- сказал я ей. -- Мифом имену­ется все то, чтосуществует и пребывает не иначе, как будучи функцией слова. Нет стольтемного высказыва­ния, нет столь причудливых толков, нет столь бессвяз­ноголепета, которым мы не могли бы придать какого-то смысла. Всегда имеетсянекая догадка, которая вносит смысл в самые диковинные речи. Подумайте и о том, что многочисленные рассказы о каком-либо  деле иразличные версии одного и того же события вы черпаете из книг или усвидетелей, которые, хотя и противоречат друг другу, равно заслуживаютдо­верия. Сказать, что они разноречивы, значит сказать, что их совокупноемногообразие формирует чудовище. Их со­перничество порождает химеру... Ночудовище или химе­ра, совершенно нежизнеспособные в реальности, превос­ходночувствуют себя в мглистом царстве умов. Сирена есть сочетание женщины ирыбы, образ которого пред­ставить нетрудно. Но возможна ли живая сирена? Яот­нюдь не уверен, что мы уже настолько сведущи в науках о жизни, чтобы наосновании какого-то неоспоримого аргумента отказать сиренам в праве набытие. Надлежа­ло бы обратиться к анатомии и физиологии, дабы при­вести вдоказательство нечто большее того довода, что современный человек никогда ссиренами не согрешал ². Миф -- это то, что гибнет, достигнув чуть большей отчетливости. Мыможем видеть, как под испытующим взглядом, под многократным целенаправленнымдействи­ем неумолимых вопросов и сомнений, которыми в каждой точке своейвооружается бодрствующий интеллект, миф испаряется и до бесконечностиоскудевает фауна смут­ного и отвлеченного... Мифы разлагаются на свету,кото­рый творит в нас совместная реальность нашей плоти и нашей высшейсознательности. Заметьте, какую грандиозную драму строит кошмар на разнообразиинезависимых ощущений, одолевающих нас во сне. Рука придавлена телом;открывшаяся нога, которая высвободилась из-под покрывала, стынет вдали отфигуры спящего; ранние прохожие оглашают криком рассветную улицу; пустойжелудок сжимается, и кишеч­ник вырабатывает ферменты; некий луч восходящегосолнца смутно тревожит сетчатку сквозь  закрытые веки... Такова суммаизолированных и разнородных данных, и никому еще не удавалось очертить их вотдельности и в рамках знакомого мира, чтобы их упорядочить, удержать одни,отбросить другие, согласовать их значимости -- и позволить нам поставитьточку. В своей целокупности, однако, они представляют как бы равные условия,кото­рые должны быть равным образом удовлетворены. В ре­зультате рождаетсястранное, нелепое творение, несооб­разное с течением жизни, всесильное ивсеустрашающее, которое не несет в себе никакого целевого начала, ни ис­хода, ни предела... То же, хотя и с меньшею связностью, происходит вмельчайших обстоятельствах бодрствова­ния. Вся история мысли есть не чтоиное, как игра бес­конечного множества маленьких кошмаров, ведущих кграндиозным последствиям, тогда как во сне наблюдают­ся кошмары грандиозные,коих последствия ограниченны и слабы. Весь наш язык состоит из коротких отрывистых грез, и замечательно какраз то, что время от времени мы строим из них поразительно точные инеобыкновенно здравые мысли. Поистине мы заключаем в себе столько мифов и ми­фы эти настолько с намисрослись, что мы вряд ли смог­ли бы четко выделить в нашем сознании нечтовполне им чуждое. Нельзя даже говорить о них, не впадая в мифотворчество:разве не творю я в эту минуту миф о мифе, дабы удовлетворить прихоть некоегомифа? Я и впрямь не знаю, друзья мои, как уйти нам от несуществующего! Словонастолько вросло в нас и так внедрилось оно во все вокруг, что невозможнопредста­вить, как можем мы избежать мнимостей, без которых ничто необходится... ³. Подумайте о том, что грядущее -- миф, что вселен­ная -- тот же миф, чточисло и любовь, реальное и его бесконечность, право, народ, поэзия... самаземля наша-- суть мифыИ даже полюс -- миф, ибо те, кто утверж­дает, что донего добрались, уверовали в это, основыва­ясь на доводах, неотделимых отслова... Я не упомянул еще о минувшем... Вся история есть не что иное, каксовокупность мыслей, которые мы наделя­ем сугубо мифической ценностью,полагая, что они вос­производят былое. Всякое мгновение ежемгновеннониз­вергается в сферу воображаемого, и едва человек умира­ет, как соскоростью света он уносится к кентаврам и ангелам... Что говорю! Едва мыотвернулись, едва вышли из поля зрения, как молва делает из нас все, что ейвздумается. Но возвращаюсь к истории. До чего нечувствительно преходит она в грезупо мере того, как удаляется от настоящего! Мифы, по времени близкие к нам,еще не так необузданны, они еще связаны наличием вполне достовер­ных текстови материальных свидетельств, которые не­сколько умеряют нашу фантазию. Но,перенесшись от своего рождения на три-четыре тысячелетия назад, мывырываемся на волю. Там-то, в мифической пустоте чи­стого времени,свободного ото всего, что напоминает нам о себе, разум -- убежденный лишь втом, что нечто про­исходило, понуждаемый своей исконной потребностьюпрозревать истоки, "причины", основания сущего либо собственной сущности, --плодит все более архаические эпохи, государства, события, существа, нравы,образы и истории, чья совокупность связывается или же запро­стоотождествляется в сознании с чрезвычайно бесхитро­стной космологией индусов,которые, дабы утвер­дить Землю в пространстве, громоздили ее наисполин­ского слона, а это животное высилось на черепахе, а она в свой чередпокоилась в море, таившем в себе непостижимые топи... ⁴. Самый глубокий философ, самый вооруженный фи­зик, равно как и геометр,наилучше владеющий теми средствами, которые Лаплас пышно именовал "орудия­миблагороднейшего анализа", не могут и неспособны действовать иначе. Вот почему довелось мне однажды написать: "Вна­чале был Вымысел!" А это значит, что всякий корень и всякое зерно суще­го сродни песням исказкам, витающим у колыбелей... Таков уж своего рода абсолютный закон, что всегда и повсюду, во всякуюэпоху цивилизации, в любом веро­вании, посредством какой угодно системы и вовсех от­ношениях ложное служит опорой истинному, а это по­следнее безусловнои неотвратимо полагает ложное сво­им предтечей, своей причиной, своимначалом и концом; и оно творит ложное, из которого само стремитсявозникнуть. Вся древность, вся обусловленность, вся перво­основа явленийсуть баснословные домыслы, строящие­ся по элементарным законам. Чего бы мы стоили без пищи несуществующего? Со­всем немногого, и умынаши исчахли бы от безделья, когда бы фантазии, миражи, абстракции,верования, страшилища, догадки и так называемые метафизиче­ские проблемы немножили реальные существа и обра­зы в наших природных безднах и потемках. Мифы -- души наших поступков и наших страстей. Действовать мы способныне иначе, как устремляясь к некоему призраку. Любить мы умеем лишь то, чтотво­рим. Вот, милый друг мой, почти все, что высказал я бес­плотной особе, ккоторой -- я опасаюсь не без удоволь­ствия -- вы могли бы приревновать меня.Я избавлю вас от нескольких звучных фраз, которыми счел нуж­ным увенчать этирассуждения. В последние строки своего письма я вложил крупи­цу поэзии. Не следуетоставлять женщину во власти голых идей; надобно позолотить ей пилюлюпрощания. Итак, я надумал сказать моей незнакомке, что, подобно тому как впогожий день солнце на горизонте завора­живает, исполняет видениямирассветную и вечернюю зори, утро мира и его закат озаряются, полнятсячуде­сами. Как стелющиеся над землею лучи рождают в че­ловеческом взореизумительные восторги, струят в него чарования, сказочные превращения,исполинские формы, которые реют и ширятся в вышине, -- все эти видыино­бытия, эти огненные ландшафты с янтарными утесами, хрустальными озерами,престолами, плавучими гротами, гееннами горними, фантасмагориями; и как этиблестя­щие сферы, эти миражи, эти чудовищности и эти воз­душные божестваистаивают во мгле и в рассеянном свете, -- так же складывается судьба всехбогов и всех, в том числе и абстрактных, идолов наших: того, что бы­ло,того, что будет, того, что зреет вдали от нас. То, в чем наш разумнуждается, начала, которых он ищет, следствия и развязки, которых он жаждет,-- все это он может черпать и претерпевать в себе лишь самом; оторванный отопыта, не связанный условиями, которые ставит ему непосредственное ощущение,он вырабаты­вает то, что единовластно диктует его потребность. Он замыкается в себе, он источает чудесное. Мель­чайшие своипревратности он делает источником сверхъ­естественных сущностей. В этомсостоянии он использует всякую данность; двусмысленность, недоразумение,ка­ламбур равно питают его. Он именует науками и искус­ствами собственнуюспособность наделять свои фанта­смагории четкостью, долговечностью,постоянством и да­же внутренней логикой, коим он сам изумляется -- и ко­имитяготится порою! Прощайте, дорогая... Я повел уже речь о любви.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К "ПОЗНАНИЮ БОГИНИ"

(Фрагмент) Лет сорок тому назад человеческий разум избавился еще от одногосомнения. Окончательное доказательство низвергло в область фантазий древнеепритязание оты­скать квадратуру круга. Счастливы геометры, которые время отвремени рассеивают очередную туманность своей системы; поэты, однако, этогосчастья лишены; они еще не убедились в невозможности квадрировать всякуюмысль в поэтической форме. Поскольку операции, которые позволяют влечению запечатлеваться вгармоничной и неизгладимой речевой конструкции, невероятно загадочны исложны, все еще допустимо -- и допустимо будет всегда -- сомневаться вспособности философии, истории, науки, политики, мо­рали, апологетики ипрочих объектов прозы находить выражение в мелодических и чисто личностныхформах поэзии. Все дело, быть может, в таланте: абсолютной недопустимостинет. Басня и ее мораль, описание и обоб­щение, проповедь, споры, -- я ненахожу такой интел­лектуальной материи, которая в ходе столетий невво­дилась бы в строгие рамки стиха и не подвергалась, волей искусства,странным -- божественным! -- требо­ваниям. Поскольку ни сама цель поэзии, ни методы, к ней ведущие, до сих пор неизучены и поскольку молчат о них те, кто их знает, а судят о них другие --кто их не ведает, всякая ясность в этих вопросах остается сугу­боиндивидуальной, мнения допускаются самые проти­воречивые, и каждое из нихнаходит великолепные при­меры и факты из прошлого, которые труднооспаривать. Этой неопределенности способствует то обстоятель­ство, что поэтическоетворчество самой различной тема­тики продолжается и поныне; больше того,величайшие и, быть может, прекраснейшие стихотворные произведе­ния, какиедостались нам от прошлого, принадлежат к жанру дидактическому илиисторическому. "De natura  rerum", "Георгики", "Энеида", "БожественнаяКомедия", "Легенда веков"... черпают известную долю своей суб­станции впонятиях, кои могли бы питать самую зауряд­ную прозу. Переводя их, мы необязательно полностью их обесцвечиваем. Следовательно, можно былодогады­ваться, что наступит время, когда обширные системы такого родаподвергнутся внутренней дифференциации. Поскольку можно читать ихразличными, друг с другом не связанными, способами и членить в зависимостиот раздельных моментов нашего восприятия, эта множест­венность возможныхпрочтений должна была привести наконец к своеобразному разделению труда.(Точно так же исследование различных тел потребовало со време­немразмежевания отраслей науки. ) Наконец, в середине девятнадцатого века в нашей литературеобнаруживается замечательная тенденция к очищению Поэзии от всякойчужеродной материи. Этот поиск чистого состояния поэзии был наиточнейшепред­сказан и предначертан Эдгаром По. Нет, следовательно, ничегоудивительного в том, что с Бодлера начинаются попытки осуществить этосамодостаточное совершенство. Тому же Бодлеру принадлежит иного рода почин. Первым из наших поэтов ониспытывает воздействие Музыки, к которой прибегает за помощью и советом. Влице Берлиоза и Вагнера романтическая музыка от­далась поискам литературныхэффектов. Она изумитель­но ими вооружилась, -- что нетрудно понять: хотяне­истовость, а то и буйство, аффектация глубины, горя, избыточности ичистоты, отвечавшие тогдашним вкусам, будучи выражены средствами речи,плодят в изобилии нелепицы и курьезы, которые не изглаживает даже вре­мя,эти же разрушительные элементы не столь за­метны у композиторов, как упоэтов. Причина, возмож­но, в том, что музыка наделена своего рода жизнью,ко­торая передается нашему естеству; тогда как творения слова мы должны саминаделять жизнью... Как бы то ни было, пришло для поэзии время почув­ствовать,  что онамеркнет и теряется на фоне безудерж­ности и богатства оркестра. Самаямощная, самая гро­моподобная поэма Гюго бессильна сообщить слушателю тебезмерные иллюзии, ту дрожь, ту восторженность и, в сфере как быинтеллектуальной, те воображаемые прозрения, те подобия мыслей, те образыстранно озна­чившейся математики, какие высвобождает, рисует или обрушиваетсимфония, которые она исчерпывает до не­моты или молниеносно испепеляет,оставляя в душе по­разительное ощущение всемогущества и обмана... Доверие, скаким поэты относятся к своему особому гению, предвещание вечности, котороеони с юности находят в мире и речи, их восходящее к незапамятным време­намвладение лирой и высочайший ранг, который они приписывают себе в иерархиислужителей мироздания, еще никогда, быть может, не подвергались столь явнойугрозе. Они выходили из концертных залов подавленны­ми. Подавленными и --ослепленными; как если бы их вознесла на седьмое небо какая-то немилосерднаябла­годать, которая распахнула им эти высоты лишь для того, чтобы онипознали ярчайшие лики запретных воз­можностей и недостижимых чудес. Чемпронзительней, чем очевидней казались им эти неодолимые блаженства, темострее, тем безнадежней страдала их гордость. Та же гордость подсказала им выход. У людей мыс­лящих она являетсяжизненной необходимостью. В каж­дом по-разному, как того требовал характерличности, она зажгла дух борьбы -- странной борьбы интеллекта; все средстваверсификации, все известные приемы рито­рики и просодии были воскрешены впамяти; множество новых было вызвано к жизни в перевозбужденных умах. То, что нарекли символизмом, попросту сводится к общему для многихпоэтических семейств (причем се­мейств враждующих) стремлению "забрать уМузыки свое добро" ¹. Такова единственно возможная разгадка этогонаправления. Темноты и странности, в которых столько его упрекали, слишкомтесная на первый взгляд связь с литературой английской, славянской илигер­манской, запутанность синтаксиса, сбивчивость ритмов, причудливостьсловаря, навязчивые фигуры... все это легко объяснимо, коль скоро выявленосновной принцип. Наблюдатели этих опытов, как равно и сами их авторы,напрасно искали причину в злосчастном понятии "символа". Понятие этосодержит все, что угодно; и если кто-либо захочет вложить в него своюнадежду, он эту надежду отыщет в нем! Но мы были вскормлены музыкой, и наши литера­турные головы мечтали лишьоб одном: достичь в язы­ке почти тех же эффектов, какие рождали в нашемчув­ствующем существе возбудители чисто звуковые. Одни поклонялись Вагнеру,другие -- Шуману. Я мог бы на­писать, что они их ненавидели. При такойтемпературе страстной заинтересованности два эти состояния нераз­личимы. Обзор всех начинаний этой эпохи потребовал бы си­стематическогоисследования. Не часто бывало, чтобы вопросам чистой красоты посвящали, втакой короткий срок, столько пыла, столько отваги, столько теоретиче­скихпоисков, столько изощренности, столько ревност­ного усердия и столькоспоров. Можно сказать, что эта проблема была рассмотрена со всех сторон.Язык -явление сложное; его многогранность позволяет иссле­дователямприбегать к самым разнообразным экспери­ментам. Кое-кто, сохраняятрадиционные формы фран­цузского стиха, старался устранить описательность,нра­воучения, проповеди, произвольность деталей; они очи­щали свою поэзию отвсяких умозрительных элементов, которые музыка выразить неспособна. Другиевносили в каждый предмет бесконечную широту значений, что должно былопредполагать некую скрытую метафизику. Они пользовались изумительномногозначными средст­вами. Они населяли свои волшебные парки и тающиедубравы чисто призрачной фауной. Каждая вещь слу­жила намеком; ничто неограничивалось простотой бы­тия; все мыслило в этих зеркальных царствах; вовся­ком случае, все казалось мыслящим... Тем временем бо­лееволеустремленные и более вдумчивые чародеи овла­девали тайнами древнейпросодии. Для некоторых из них красочное звучание и комбинационное искусствоаллитераций, казалось, больше не представляло ника­кого секрета; онисвободно переносили в свои стихи раз­личные оркестровые тембры -- и невсегда в своих рас­четах обманывались. Иные мастерски воссоздавалина­ивность и непринужденную прелесть старинной народ­ной поэзии. Бесконечныеспоры этих строгих избранни­ков Музы изобиловали ссылками на филологию ифоне­тику. То было время теорий, дотошности, страстных оце­нок и толкований.Достаточно неумолимо настроенная молодежь отбрасывала научную догму, котораяначина­ла выходить из моды, и не принимала догмы религиоз­ной, которая вмоду еще не вошла; ей казалось, что в глубоком и строгом культе всей суммыискусств она найдет некое знание и даже, быть может, некую безус­ловнуюистину. Еще немного, и появилась бы какая-то новая религия... Но самипроизведения этой поры от­нюдь не свидетельствуют с наглядностью о такомна­правлении мыслей. Следует, напротив, тщательно вы­явить, на что онокладет запрет и что действительно исчезло в поэзии рассматриваемого периода.Абстракт­ная мысль, некогда допускавшаяся внутрь Стиха, -- став почтинесовместимой с непосредственными эмоция­ми, какие поэты стремилисьпорождать непрерывно, бу­дучи изгнана из поэзии, решившей довольствоватьсясоб­ственной сущностью, сбитая с толку множащимися эф­фектами внезапности имузыкальности, коих требовал современный вкус, -- перенесена была,по-видимому, в стадию подготовки и теорию поэтических произведений.Философия и даже мораль постарались отмежеваться от произведений искусства инайти себе место в размыш­лениях, им предшествующих. То был самый настоящийпрогресс. Философия -- если очистить ее от всего неяс­ного и опровергнутого-- исчерпывается ныне пятью-шестью проблемами, четкими по видимости,неопреде­ленными по сути, сколь угодно сомнительными, всегда сводящимися клингвистическим спорам, чье разреше­ние обусловлено тем, как они былизаписаны. Но значе­ние этих удивительных изысканий не настолькоумень­шилось, как это можно было бы предположить; оно за­ключается в этойхрупкости и даже в самих этих спо­рах, -- что значит в изяществе все болееутонченного логического и психологического аппарата, которого они требуют;оно уже не заключается в выводах. Следст­венно, философствовать больше незначит изрекать суж­дения, пусть даже восхитительные, о природе и еетвор­це, о жизни, о смерти, о времени, о справедливости... Наша философияопределяется ее аппаратом, но отнюдь не ее предметом. Она не можетотрешиться от своих соб­ственных трудностей, составляющих ее форму; и онанеспособна принять стихотворную форму, не утратив своей природы и не погубивстиха. Говорить в наши дни о философской поэзии (даже ссылаясь на Альфре­даде Виньи, Леконт де Лиля и еще кого-либо) значит наивно отождествлятьабсолютно несовместимые обус­ловленности и усилия мысли. Не значит ли этозабы­вать о том, что цель философствующего состоит в опре­делении иливыработке понятия -- то есть некой воз­можности и инструмента возможности,-- тогда как сов­ременный поэт старается породить в нас некое состоя­ние идовести это необычайное состояние до точки наи­высшего блаженства?.. Таким, в общих чертах, видится мне, в четвертьвеко­вой дали, отделеннойот наших дней бездной событий, великий замысел символистов. Я не знаю, чтоименно будущее, которое не всегда судит здраво и беспристра­стно, удержит изих многообразных усилий. Подобные Дерзновения не обходятся безопрометчивости, без рис­ка, без чрезмерной непримиримости и без ребячества.Традиция, внятность, психическая уравновешенность, ко­торые довольно частостановятся жертвами разума, устремленного к своей цели, порою страдают отнашего жертвенного служения чистейшей красоте. Мы подчас былиневразумительны, подчас -- легковесны. Наш язык не всегда был достоин техпохвал и той долговечности, какие хотела бы уготовить ему наша гордость; инаши бесчисленные помыслы заполняют ныне меланхоличе­ской чередой тишайшеецарство теней нашей памяти... Произведения, взгляды, излюбленные приемы --все это еще полбеды! Но сама наша Идея, наше Высшее Бла­го, -- разве непревратилась она в тающий призрак забвения? Суждено ли ей было так угасать?Как могла она, о собратья, угаснуть? -- Какая тайная сила испод­вольподорвала нашу веру, обессилила нашу истину, истощила нашу отвагу? Разведоказано было, что свет способен ветшать? И как объяснить (вот в чемсекрет), что те, кто пришел нам на смену и кто неизбежно уйдет, испытавтщету и разочарование в результате тождест­венных перемен, были исполненыиных влечений и по­клонялись иным богам? Ведь нам казалось столь оче­видным,что идеал наш неуязвим! Разве не вытекал он естественно из совокупного опытавсех предшествовав­ших литератур? Разве не был он лучшим, изумительнопоздним цветом всей толщи культуры? Напрашиваются два объяснения этого своеобычного краха. Прежде всегоможно помыслить, что мы попро­сту стали жертвами некой отвлеченной иллюзии.Когда иллюзия эта разрушилась, нам остались лишь воспоми­нания об абсурдныхдеяниях и необъяснимой страсти... Но влечение иллюзорным быть не может. Нетничего более специфически реального, нежели влечение как та­ковое; оноподобно Богу святого Ансельма: его идея и его реальность нерасторжимы.Нужно, следовательно, искать другую разгадку и объяснить наш крах причи­намиболее сложными. Нужно, напротив, предположить, что наш путь и впрямь был нис чем не сравним; что в своем влечении мы приблизились к самой сущностинашего искусства; и что мы действительно разгадали совокупную значимостьтрудов наших предков, выдели­ли в их творчестве то, что кажется самымпрекрасным, проложили по этим останкам свой собственный путь, не­утомимошагали этой бесценной стезей, где встречались нам все же и пальмы иосвежающие родники, -- всегда устремляясь к горизонтам чистой поэзии...². В этом таи­лась угроза; именно здесь была наша погибель; и вэтом же -- цель. Ибо истина такого рода -- это предел бытия; рас­полагаться здесь недано никому. Подобная чистота не­совместима с требованиями жизни. Мы лишьмысленно прозреваем идею совершенства, подобно тому как ла­донь безнаказаннорассекает пламя; но пламя не место для жизни, и обиталище высшей ясностинеизбежно должно быть пустынным. Я хочу сказать, что наше во­леустремление кстрожайшей подтянутости искусства -- к синтезу предпосылок, которые мынаходили в дости­жениях предшественников, -- к красоте, все отчетливейпознающей свои истоки, все более независимой от како­го угодно объекта, отвульгарных сентиментальных со­блазнов и от грубых эффектов красноречия, --что вся эта слишком трезвая ревностность приводила, быть мо­жет, к почтинечеловеческому состоянию. Это -- явле­ние широко распространенное; с нимсталкивались и метафизика, и мораль, и даже наука. Абсолютная поэзия может родиться лишь милостью неимоверного чуда;произведения, целиком ей обязан­ные, составляют в сокровищнице каждойлитературы ее самые редкостные и самые фантастические богатства. Но подобно тому как абсолютная пустота или абсолют­ный нуль, оставаясьнедостижимыми, позволяют к себе приблизиться лишь ценой нескончаемо-тяжкихусилий, совершенная чистота нашего искусства требует от того, кто еевзыскует, столь долгих и столь непосильных тру­дов, что они поглощают всюрадость поэтического бы­тия, оставляя в конце концов лишь гордыню вечнойнеудовлетворенности. Для большинства молодых людей,  наделенных поэтическиминстинктом, эта требователь­ность невыносима. Наши преемники не позавидовалинашим терзаниям; они не унаследовали нашей разбор­чивости; там, где мысталкивались с новыми трудностя­ми, они порой находили некие преимущества; иподчас они рвали на части то, что мы хотели лишь разобрать. Они вновьобратились к случайностям бытия, на кото­рые мы закрывали глаза, дабы вернееуподобиться его сущности... Все это надлежало предвидеть. Но о даль­нейшемтакже можно было догадываться. Не следует ли попытаться однажды связать нашеистекшее прошлое с прошлым, его сменившим, почерпнув в том и в другомродственные уроки? Я замечаю, что в некоторых умах уже осуществляется этаестественная работа. Жизнь действует не иначе; и тот же самый процесс,который мы наблюдаем в смене живых существ, где сочетаются непрерывность иатавизмы, воспроизводится в эволюции жизни литературной...

ЧИСТАЯ ПОЭЗИЯ

Заметки к выступлению Много шуму было поднято в обществе (я имею в виду общество, пищейкоторому служат продукты наи­более изысканные и наиболее бесполезные), --много шуму поднято было вокруг двух этих слов: чистая поэзия. В какой-томере я несу за это ответственность. Не­сколько лет назад в предисловии ккниге одного из мо­их друзей мне случилось произнести эти слова, непри­давая им исключительного значения и не предвидя, какие следствия из нихвыведут различные умы, при­косновенные к поэзии ¹. Я знал,разумеется, какой смысл в них вкладывал, по я не мог знать, что они породятстолько откликов и столько реакций в мире любителей литературы. Я хотел лишьпривлечь внимание к опре­деленному факту, но отнюдь не намеревался выдвигатькакую-то теорию и тем более -- формулировать некую догму, которая позволялабы считать еретиком каждо­го, кто не станет ее разделять. Я полагаю, чтовсякое литературное произведение, всякое творение слова со­держит в себекакие-то различимые стороны или же эле­менты, наделенные свойствами, которыея пока что. прежде чем их рассматривать, назову поэтическими. Всякий раз,когда речь обнаруживает известное откло­нение от самого непосредственного и,следовательно, самого неосязаемого выражения мысли, всякий раз, ког­да этиотклонения позволяют нам как бы угадывать мир отношений, отличный от мирачисто практического, мы прозреваем, с большей или меньшей отчетливостью,возможность расширить эту особую сферу и ощутимо улавливаем некую долю живойблагородной субстанции, которая, вероятно, поддается обработке исовершенст­вованию и которая, будучи обработана и использо­вана, составляетпоэзию как продукт искусства ². Мож­но ли построить из этихэлементов, столь явственных и столь резко  отличных от элементов той речи,какую я назвал неосязаемой, законченное произведение; мож­но ли,следственно, с помощью произведения, стихотвор­ного или иного, создатьвидимость цельной системы обо­юдных связей между нашими идеями, нашимиобразами, с одной стороны, и нашими речевыми средствами -- с другой, --системы, которая прежде всего способна бы­ла бы рождать некое эмоциональноедушевное состоя­ние, -- такова в общих чертах проблема чистой поэзии. Яговорю "чистой" в том смысле, в каком физик гово­рит о чистой воде. Я хочусказать, что вопрос, который нам нужно решить, заключается в том, можем лимы построить произведение, совершенно очищенное от не­поэтических элементов.Я всегда считал и считаю по-прежнему, что цель эта недостижима и что всякаяпоэ­зия есть лишь попытка приблизиться к этому чисто идеальному состоянию.Коротко говоря, то, что мы име­нуем поэмой, фактически складывается изфрагментов чистой поэзии, влитых в материю некоего высказыва­ния.Прекраснейший сти