Памяти Марины Цветаевой

БОРИС ПАСТЕРНАК

 

 

 

 

БИБЛИОТЕКА ПОЭТА

ОСНОВАНА МАКСИМОМ ГОРЬКИМ В 1931 ГОДУ

БОЛЬШАЯ СЕРИЯ

*

ИЗДАНИЕ ТРЕТЬЕ

 

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

 

Борис Пастернак

 

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ

В ДВУХ ТОМАХ

 

Том Второй

 

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

1990

 

ББК 84.Р7

П19

 

 

Редакционная коллегия

Ю. А. Андреев (главный редактор),

И. В. Абашидзе, А. Н. Болдырев,

Р. Г. Гамзатов, Н. С. Гилевич, М. А. Дудин, А. В. Западов,

М. К. Каноат, Д. С. Лихачев, А. М. Малдонис, А. А. Михайлов

Л. М. Мкртчян, Б. И. Олейник, А. И. Павловский

 

 

Составление, подготовка текста и примечания

В. С. БАЕВСКОГО и Е. Б. ПАСТЕРНАКА

 

Редактор Д. М. Климова

 

4702010202–154

П –––––––––––––– 430–89

    083(02)–90

 

ISBN 5-265-01644-9 (т. 2)

ISBN 5-265-00953-1

 

© В. С. Баевский, Е Б. Пастернак, составление, подготовка текста и примечания, 1990

 

На ранних поездах

1936 – 1944

 

 

 

Художник

 

 

218

 

Мне по душе строптивый норов

Артиста в силе: он отвык

От фраз, и прячется от взоров,

И собственных стыдится книг.

 

Но всем известен этот облик.

Он миг для пряток прозевал.

Назад не повернуть оглобли,

Хотя б и затаясь в подвал.

 

Судьбы под землю не заямить.

Как быть? Неясная сперва,

При жизни переходит в память

Его признавшая молва.

 

Но кто ж он? На какой арене

Стяжал он поздний опыт свой?

С кем протекли его боренья?

С самим собой, с самим собой.

 

Как поселенье на гольфштреме,

Он создан весь земным теплом.

В его залив вкатило время

Все, что ушло за волнолом.

 

Он жаждал воли и покоя,

А годы шли примерно так,

Как облака над мастерскою,

Где горбился его верстак.

 

Декабрь 1935

 

 

219

 

Как-то в сумерки Тифлиса

Я зимой занес стопу.

Пресловутую теплицу

Лихорадило в гриппу.

 

Рысью разбегались листья.

По пятам, как сенбернар,

Прыгал ветер в желтом плисе

Оголившихся чинар.

 

Постепенно все грубело.

Север, черный лежебок,

Вешал ветку изабеллы

 

Перед входом в погребок.

Быстро таял день короткий,

Кротко шел в щепотку снег.

От его сырой щекотки

 

Разбирал не к месту смех.

Я люблю их, грешным делом,

Стаи хлопьев, холод губ,

Шапки, шубы, дым из труб.

 

Я люблю перед бураном

Присмеревшие дворы,

Присмиревшие дворы,

Нашалившей детворы,

 

И летящих туч обрывки,

И снежинок канитель,

И щипцами для завивки

Их крутящую метель.

 

Но впервые здесь на юге

Средь порхания пурги

Я увидел в кольцах вьюги

Угли вольтовой дуги.

 

Ах, с какой тоской звериной,

Трепеща, как стеарин,

Озаряли мандарины

Красным воском лед витрин!

 

Как на родине миньоны

С гетевским: «Dahin!», «Dahin!»,[1]

Полыхали лампионы

Субтропических долин.

 

И тогда с коробкой шляпной,

Как модистка синема,

Настигала нас внезапно

Настоящая зима.

 

Нас отбрасывала в детство

Белокурая копна

В черном котике кокетства

И почти из полусна.

 

1936

 

 

220

 

Скромный дом, но рюмка рому

И набросков черный грог,

И взамен камор хоромы,

И на чердаке чертог.

 

От шагов и волн капота

И расспросов ни следа.

В зарешеченном работой

Своде воздуха слюда.

 

Голос, властный, как полюдье,

Плавит все наперечет.

В горловой его полуде

Ложек олово течет.

 

Что ему почет и слава,

Место в мире и молва

В миг, когда дыханьем сплава

В слово сплочены слова?

 

Он на это мебель стопит,

Дружбу, разум, совесть, быт.

На столе стакан не допит,

Век не дожит, свет забыт.

 

Слитки рифм, как воск гадальный,

Каждый миг меняют вид.

От детей дыханье в спальной

Паром их благословит.

 

1936

 

221

 

Он встает. Века, гелаты.

Где-то факелы горят.

Кто провел за ним в палату

Островерхих шапок ряд?

 

И еще века. Другие.

Те, что после будут. Те,

В уши чьи, пока тугие,

Шепчет он в своей мечте.

 

– Жизнь моя средь вас – не очерк.

Этого хоть захлебнись.

Время пощадит мой почерк

От критических скребниц.

 

Разве въезд в эпоху заперт?

Пусть он крепость, пусть и храм,

Въеду на коне на паперть,

Лошадь осажу к дверям.

 

Не гусляр и не балакирь,

Лошадь взвил я на дыбы,

Чтоб тебя, военный лагерь,

Увидать с высот судьбы.

 

И, едва поводья тронув,

Порываюсь наугад

В широту твоих прогонов,

Что еще во тьме лежат.

 

Как гроза, в пути объемля

Жизнь и случай, смерть и страсть,

Ты пройдешь умы и земли,

Чтоб преданьем в вечность впасть.

 

Твой поход изменит местность.

Под чугун твоих подков,

Размывая бессловесность,

Хлынут волны языков.

 

Крыши городов дорогой,

Каждой хижины крыльцо,

Каждый тополь у порога

Будут знать тебя в лицо.

 

1936

 

Безвременно умершему

 

Немые индивиды,

И небо, как в степи.

Не кайся, не завидуй,

Покойся с миром, спи.

 

Как прусской пушке берте

Не по зубам Париж,

Ты не узнаешь смерти,

Хоть через час сгоришь.

 

Эпохи революций

Возобновляют жизнь

Народа, где стрясутся,

В громах других отчизн.

 

Страницы века громче

Отдельных правд и кривд.

Мы этой книги кормчей

Простой уставный шрифт.

 

Затем-то мы и тянем,

Что до скончанья дней

Идем вторым изданьем,

Душой и телом в ней.

 

Но тут нас не оставят.

Лет через пятьдесят,

Как ветка пустит паветвь,

Найдут и воскресят.

 

Побег не обезлиствел,

Зарубка зарастет.

Так вот в самоубийстве ль

Спасенье и исход?

 

– –

 

Деревьев первый иней

Убористым сучьем

Вчерне твоей кончине

Достойно посвящен.

 

Кривые ветки ольшин

Как реквием в стихах.

И это все; и больше

Не скажешь впопыхах.

 

Теперь темнеет рано,

Но конный небосвод

С пяти несет охрану

Окраин, рощ и вод.

 

Из комнаты с венками

Вечерний виден двор

И выезд звезд верхами

В сторожевой дозор.

 

Прощай. Нас всех рассудит

Невинность новичка.

Покойся. Спи. Да будет

Земля тебе легка.

 

1936

 

 

Из летних записок

 

 

Друзьяи о Тифлисе

 

223

 

Не чувствую красот

В Крыму и на Ривьере,

Люблю речной осот,

Чертополоху верю.

 

Бесславить бедный юг

Считает пошлость долгом,

Он ей, как роем мух,

Засижен и оболган.

 

А между тем и тут

Сырую прелесть мира

Не вынесли на суд

Для нашего блезира.

 

Лето 1936

 

224

 

Как кочегар, на бак

Поднявшись, отдыхает,

Так по ночам табак

В грядах благоухает.

 

С земли гелиотроп

Передает свой запах

Рассолу флотских роб,

Развешанных на трапах.

 

В совхозе садовод

Ворочается чаще,

Глаза на небосвод

Из шалаша тараща.

 

Ночь в звездах, стих норд-ост,

И жерди палисадин

Моргают сквозь нарост

Зрачками виноградин.

 

С левкоем Млечный Путь

Одною лейкой полит,

И близостью чуть-чуть

Ему глаза мозолит.

 

Лето 1936

 

 

225

 

Счастлив, кто целиком,

Без тени чужеродья,

Всем детством – с бедняком,

Всей кровию – в народе.

 

Я в ряд их не попал,

Но и не ради форса

С шеренгой прихлебал

В родню чужую втерся.

 

Отчизна с малых лет

Влекла к такому гимну,

Что небу дела нет –

Была ль любовь взаимна.

 

Народ, как дом без кром,

И мы не замечаем,

Что этот свод шатром,

Как воздух, нескончаем.

 

Он – чащи глубина,

Где кем-то в детстве раннем

Давались имена

Событьям и созданьям.

 

Ты без него ничто.

Он, как свое изделье,

Кладет под долото

Твои мечты и цели.

 

Чье сердце не рвалось

Ответного отдачей,

Когда он шел насквозь,

Как знающий и зрячий?

 

Внося в инвентари

Наследий хлам досужий,

Он нами изнутри

Нас освещал снаружи.

 

Он выжег фетиши,

Чтоб тем светлей и чище

По образу души

Возвесть векам жилище.

 

Лето 1936

 

226

 

Дымились, встав от сна,

Пространства за Навтлугом,

Познанья новизна

Была к моим услугам.

 

Откинув лучший план,

Я ехал с волокитой,

Дорога на Беслан

Была грозой размыта,

 

Откос пути размяк,

И вспухшая Арагва

Неслась, сорвав башмак

С болтающейся дратвой.

 

Я видел поутру

С моста за старой мытней

Взбешенную куру

С машиной стенобитной.

 

Лето 1936

 

227

 

За прошлого порог

Не вносят произвола.

Давайте с первых строк

Обнимемся, Паоло!

 

Ни разу властью схем

Я близких не обидел,

В те дни вы были всем,

Что я любил и видел.

 

Входили ль мы в квартал

Оружья, кож и седел,

Везде ваш дух витал

И мною верховодил.

 

Уступами террас

Из вьющихся глициний

Я мерил ваш рассказ

И слушал, рот разиня.

 

Не зная ваших строф,

Но полюбив источник,

Я понимал без слов

Ваш будущий подстрочник.

 

Лето 1936

 

228

 

Я видел, чем Тифлис

Удержан по откосам,

Я видел даль и близь

Кругом под абрикосом.

 

Он был во весь отвес,

Как книга с фронтисписом,

На языке чудес

Кистями слив исписан.

 

По склонам цвел анис,

И, высясь пирамидой,

Смотрели сверху вниз

Сады горы Давида.

 

Я видел блеск светца

Меж кадок с олеандром,

И видел ночь: чтеца

За старым фолиантом.

 

Лето 1936

 

229

 

Я помню грязный двор.

Внизу был винный погреб,

А из чердачных створ

Виднелся гор апокриф.

 

Собьются тучи в ком

Глазами не осилишь,

А через них гуськом

Бредет толпа страшилищ.

 

В колодках облаков,

Протягивая шляпы,

Обозы ледников

Тащились по этапу.

 

Однако иногда

Пред комнатами дома

Кавказская гряда

Вставала по-иному.

 

На окна и балкон,

Где жарились оладьи,

Смотрел весь южный склон

В серебряном окладе.

 

Перила галерей

Прохватывало как бы

Морозом алтарей,

Пылавших за Арагвой.

 

Там реял дух земли,

Остановивший время,

Которым мы, врали,

Так грезили в богеме.

 

Объятья протянув

Из вьюги многогодней,

Стучался в вечность туф

Руками преисподней.

 

Лето 1936

 

230

 

Меня б не тронул рай

На вольном ветерочке.

Иным мне дорог край

Родившихся в сорочке.

 

Живут и у озер

Слепые и глухие,

У этих фантазер

Стал пятою стихией.

 

Убогие арбы

И хижины без прясел

Он меткостью стрельбы

И шуткою украсил.

 

Когда во весь свой рост

Встает хребта громада,

Его застольный тост

Венец ее наряда.

 

Лето 1936

231

 

Чернее вечера,

Заливистее ливни,

И песни овчара

С ночами заунывней.

 

В горах, средь табуна,

Холодной ночью лунной

Встречаешь чабана.

Он как дольмен валунный.

 

Он повесть ближних сел.

Поди, что хочешь, вызнай.

Он кнут ременный сплел

Из лиц, имен и жизней.

 

Он знает: нет того,

Что б в единеньи силы

Народа торжество

В пути остановило.

 

Лето 1936

 

232

 

Немолчный плеск солей.

Скалистое ущелье.

Стволы густых елей.

Садовый стол под елью.

 

На свежем шашлыке

Дыханье водопада,

Он тут невдалеке

На оглушенье саду.

 

На хлебе и жарком

Угар его обвала,

Как пламя кувырком

Упавшего шандала.

 

От говора ключей,

Сочащихся из скважин,

Тускнеет блеск свечей,

Так этот воздух влажен.

 

Они висят во мгле

Сученой ниткой книзу,

Их шум прибит к скале,

Как канделябр к карнизу.

 

Лето 1936

 

233

 

Еловый бурелом,

Обрыв тропы овечьей.

Нас много за столом,

Приборы, звезды, свечи.

 

Как пылкий дифирамб,

Все затмевая оптом,

Огнем садовых ламп

Тицьян Табидзе обдан.

 

Сейчас он речь начнет

И мыслью на прицеле.

Он слово почерпнет

Из этого ущелья.

 

Он курит, подперев

Рукою подбородок,

Он строг, как барельеф,

И чист, как самородок.

 

Он плотен, он шатен,

Он смертен, и однако

Таким, как он, Роден

Изобразил Бальзака.

 

Он в глыбе поселен,

Чтоб в тысяче градаций

Из каменных пелен

Все явственней рождаться.

 

Свой непомерный дар

Едва, как свечку тепля,

Он пира перегар

В рассветном сером пепле.

 

Лето 1936

 

234

 

На Грузии не счесть

Одеж и оболочек.

На свете розы есть.

Я лепесткам не счетчик.

 

О роза, с синевой

Из радуг и алмазин,

Тягучий роспуск твой,

Как сна теченье, связен.

 

На трубочке чуть свет

Следы ночной примерки.

Ты ярче всех ракет

В садовом фейерверке.

 

Чуть зной коснется губ,

Ты вся уже в эфире,

Зачатья пышный клуб,

Как пава, расфуфыря.

 

Но лето на кону,

И ты, не медля часу,

Роняешь всю копну

Обмякшего атласа.

 

– –

 

Дивясь, как высь жутка,

А Терек дик и мутен,

За пазуху цветка

И я вползал, как трутень.

 

Лето 1936

 

 

 

Переделкино

 

Летний день

 

У нас весною до зари

Костры на огороде,

Языческие алтари

На пире плодородья.

 

Перегорает целина

И парит спозаранку,

И вся земля раскалена,

Как жаркая лежанка.

 

Я за работой земляной

С себя рубашку скину,

И в спину мне ударит зной

И обожжет, как глину.

 

Я стану где сильней припек,

И там, глаза зажмуря,

Покроюсь с головы до ног

Горшечною глазурью.

 

А ночь войдет в мой мезонин

И, высунувшись в сени,

Меня наполнит, как кувшин,

Водою и сиренью.

 

Она отмоет верхний слой

С похолодевших стенок

И даст какой-нибудь одной

Из здешних уроженок.

 

И распустившийся побег

Потянется к свободе,

Устраиваясь на ночлег

На крашеном комоде.

 

1940, 1942

 

 

Сосны

 

В траве, меж диких бальзаминов,

Ромашек и лесных купав,

Лежим мы, руки запрокинув

И к небу головы задрав.

 

Трава на просеке сосновой

Непроходима и густа.

Мы переглянемся и снова

Меняем позы и места.

 

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены

И от болезней, эпидемий

И смерти освобождены.

 

С намеренным однообразьем,

Как мазь, густая синева

Ложиться зайчиками наземь

И пачкает нам рукава.

 

Мы делим отдых краснолесья,

Под копошенья мураша

Сосновою снотворной смесью

Лимона с ладаном дыша.

 

И так неистовы на синем

Разбеги огненных стволов,

И мы так долго рук не вынем

Из-под заломленных голов,

 

И столько широты во взоре,

И так покорно все извне,

Что где-то за стволами море

Мерещится все время мне.

 

Там волны выше этих веток,

И, сваливаясь с валуна,

Обрушивают град креветок

Со взбаламученного дна.

 

А вечерами за буксиром

На пробках тянется заря

И отливает рыбьим жиром

И мглистой дымкой янтаря.

 

Смеркается, и постепенно

Луна хоронит все следы

Под белой магиею пены

И черной магией воды.

 

А волны все шумней и выше,

И публика на поплавке

Толпится у столба с афишей,

Неразличимой вдалеке.

 

1941

 

Ложная тревога

 

Корыта и ушаты,

Нескладица с утра,

Дождливые закаты,

Сырые вечера,

 

Проглоченные слезы

Во вздохах темноты,

И зовы паровоза

С шестнадцатой версты.

 

И ранние потемки

В саду и на дворе,

И мелкие поломки,

И все как в сентябре.

 

А днем простор осенний

Пронизывает вой

Тоскою голошенья

С погоста за рекой.

 

Когда рыданье вдовье

Относит за бугор,

Я с нею всею кровью

И вижу смерть в упор.

 

Я вижу из передней

В окно, как всякий год,

Своей поры последней

Отсроченный приход.

 

Пути себе расчистив,

На жизнь мою с холма

Сквозь желтый ужас листьев

Уставилась зима.

 

1941

 

Зазимки

 

Открыли дверь, и в кухню паром

Вкатился воздух со двора,

И все мгновенно стало старым,

Как в детстве в те же вечера.

 

Сухая, тихая погода.

На улице, шагах в пяти,

Стоит, стыдясь, зима у входа

И не решается войти.

 

Зима и все опять впервые.

В седые дали ноября

Уходят ветлы, как слепые

Без палки и поводыря.

 

Во льду река и мерзлый тальник,

А поперек, на голый лед,

Как зеркало на подзеркальник,

Поставлен черный небосвод.

 

Пред ним стоит на перекрестке,

Который полузанесло,

Береза со звездой в прическе

И смотрится в его стекло.

 

Она подозревает в тайне,

Что чудесами в решете

Полна зима на даче крайней,

Как у нее на высоте.

 

1944

 

Иней

 

Глухая пора листопада.

Последних гусей косяки.

Расстраиваться не надо:

У страха глаза велики.

 

Пусть ветер, рябину заняньчив,

Пугает ее перед сном.

Порядок творенья обманчив,

Как сказка с хорошим концом.

 

Ты завтра очнешься от спячки

И, выйдя на зимнюю гладь,

Опять за углом водокачки

Как вкопанный будешь стоять.

 

Опять эти белые мухи,

И крыши, и святочный дед,

И трубы, и лес лопоухий

Шутом маскарадным одет.

 

Все обледенело с размаху

В папахе до самых бровей

И крадущейся росомахой

Подсматривает с ветвей.

 

Ты дальше идешь с недоверьем.

Тропинка ныряет в овраг.

Здесь инея сводчатый терем,

Решетчатый тес на дверях.

 

За снежной густой занавеской

Какой-то сторожки стена,

Дорога, и край перелеска,

И новая чаща видна.

 

Торжественное затишье,

Оправленное в резьбу,

Похоже на четверостишье

О спящей царевне в гробу.

 

И белому мертвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: «Благодарствуй,

Ты больше, чем просят, даешь».

 

1941

 

Город

 

Зима, на кухне пенье Петьки,

Метели, вымерзшая клеть

Нам могут хуже горькой редьки

В конце концов осточертеть.

 

Из чащи к дому нет прохода,

Кругом сугробы, смерть и сон,

И кажется, не время года,

А гибель и конец времен.

 

Со скользких лестниц лед не сколот,

Колодец кольцами свело.

Каким магнитом в этот холод

Нас тянет в город и тепло!

 

Меж тем как, не преувелича,

Зимой в деревне нет житья,

Исполнен город безразличья

К несовершенствам бытия.

 

Он создал тысячи диковин

И может не бояться стуж.

Он сам, как призраки, духовен

Всей тьмой перебывавших душ.

 

Во всяком случае поленьям

На станционном тупике

Он кажется таким виденьем

В ночном горящем далеке.

 

Я тоже чтил его подростком.

Его надменность льстила мне.

Он жизнь веков считал наброском,

Лежавшим до него вчерне.

 

Он звезды переобезьянил

Вечерней выставкою благ

И даже место неба занял

В моих ребяческих мечтах.

 

<1942, 1942>

 

Вальс с чертовщиной

 

Только заслышу польку вдали,

Кажется, вижу в замочною скважину:

Лампы задули, сдвинули стулья,

Пчелками кверху порх фитили,

Масок и ряженых движется улей.

Это за щелкой елку зажгли.

 

Великолепие выше сил

Туши и сепии и белил,

Синих, пунцовых и золотых

Львов и танцоров, львиц и франтих.

Реянье блузок, пенье дверей,

Рев карапузов, смех матерей.

Финики, книги, игры, нуга,

Иглы, ковриги, скачки, бега.

 

В этой зловещей сладкой тайге

Люди и вещи на равной ноге.

Этого бора вкусный цукат

К шапок разбору рвут нарасхват.

Душно от лакомств. Елка в поту

Клеем и лаком пьет темноту.

 

Все разметала, всем истекла,

Вся из металла и из стекла.

Искрится сало, брызжет смола

Звездами в залу и зеркала

И догорает дотла. Мгла.

Мало-помалу толпою усталой

Гости выходят из-за стола.

 

Шали, и боты, и башлыки.

Вечно куда-нибудь их занапастишь.

Ставни, ворота и дверь на крюки,

В верхнюю комнату форточку настежь.

Улицы зимней синий испуг.

 

Время пред третьими петухами.

И возникающий в форточной раме

Дух сквозняка, задувающий пламя,

Свечка за свечкой явственно вслух:

Фук. Фук. Фук. Фук.

 

1941

 

Вальс со слезой

 

Как я люблю ее в первые дни

Только что из лесу или с метели!

Ветки неловкости не одолели.

Нитки ленивые, без суетни,

Медленно переливая на теле,

Виснут серебряною канителью.

Пень под глухой пеленой простыни.

 

Озолотите ее, осчастливьте

И не смигнет. Но стыдливая скромница

В фольге лиловой и синей финифти

Вам до скончания века запомнится.

Как я люблю ее в первые дни,

Всю в паутине или в тени!

 

Только в примерке звезды и флаги,

И в бонбоньерки не клали малаги.

Свечки не свечки, даже они

Штифтики грима, а не огни.

Это волнующаяся актриса

С самыми близкими в день бенефиса.

Как я люблю ее в первые дни

Перед кулисами в кучке родни.

 

Яблоне яблоки, елочке шишки.

Только не этой. Эта в покое.

Эта совсем не такого покроя.

Это отмеченная избранница.

Вечер ее вековечно протянется.

Этой нимало не страшно пословицы.

Ей небывалая участь готовится:

В золоте яблок, как к небу пророк,

Огненной гостьей взмыть в потолок.

Как я люблю ее в первые дни,

Когда о елке толки одни!

 

1941

 

На ранних поездах

 

Я под Москвою эту зиму,

Но в стужу, снег и буревал

Всегда, когда необходимо,

По делу в городе бывал.

 

Я выходил в такое время,

Когда на улице ни зги,

И рассыпал лесною темью

Свои скрипучие шаги.

 

Навстречу мне на переезде

Вставали ветлы пустыря.

Надмирно высились созведья

В холодной яме января.

 

Обыкновенно у задворок

Меня старался перегнать

Почтовый или номер сорок,

А я шел на шесть двадцать пять.

 

Вдруг света хитрые морщины

Сбирались щупальцами в круг.

Прожектор несся всей махиной

На оглушенный виадук.

 

В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врожденной

И всосанному с молоком.

 

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

 

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

 

В них не было следов холопства,

Которые кладет нужда,

И новости и неудобства

Они несли, как господа.

 

Рассевшись кучей, как в повозке,

Во всем разнообразьи поз,

Читали дети и подростки,

Как заведенные, взасос.

 

Москва встречала нас во мраке,

Переходившем в серебро,

И, покидая свет двоякий,

Мы выходили из метро.

 

Потомство тискалось к перилам

И обдавало на ходу

Черемуховом свежим мылом

И пряниками на меду.

 

1941

 

Опять весна

 

Поезд ушел. Насыпь черна.

Где я дорогу впотьмах раздобуду?

Неузнаваемая сторона,

Хоть я и сутки только отсюда.

Замер на шпалах лязг чугуна.

Вдруг что за новая, право, причуда?

Бестолочь, кумушек пересуды.

Что их попутал за сатана?

 

Где я обрывки этих речей

Слышал уж как-то порой прошлогодней?

Ах, это сызнова, верно, сегодня

Вышел из рощи ночью ручей.

Это, как в прежние времена,

Сдвинула льдины и вздулась запруда.

Это поистине новое чудо,

Это, как прежде, снова весна.

Это она, это она,

Это ее чародейство и диво,

Это ее телогрейка за ивой,

Плечи, косынка, стан и спина.

 

Это снегурка у края обрыва.

Это о ней из оврага со дна

Льется без умолку бред торопливый

Полубезумного болтуна.

 

Это пред ней, заливая преграды,

Тонет в чаду водяном быстрина,

Лампой висячего водопада

К круче с шипеньем пригвождена.

Это зубами стуча от простуды,

Льется чрез край ледяная струя

В пруд и из пруда в другую посуду.

Речь половодья бред бытия.

 

1941

 

Дрозды

 

На захолустном полустанке

Обеденная тишина.

Безжизненно поют овсянки

В кустарнике у полотна.

 

Бескрайный, жаркий, как желанье,

Прямой проселочный простор.

Лиловый лес на заднем плане,

Седого облака вихор.

 

Лесной дорогою деревья

Заигрывают с пристяжной.

По углубленьям на корчевье

Фиалки, снег и перегной.

 

Наверное, из этих впадин

И пьют дрозды, тогда взамен

Раззванивают слухи за день

Огнем и льдом своих колен.

 

Вот долгий слог, а вот короткий.

Вот жаркий, вот холодный душ.

Вот что выделывают глоткой,

Луженной лоском этих луж.

 

У них на кочках свой поселок,

Подглядыванье из-за штор,

Шушуканье в углах светелок

И целодневный таратор.

 

По их распахнутым покоям

Загадки в гласности снуют.

У них часы с дремучим боем,

Им ветви четверти поют.

 

Таков притон дроздов тенистый.

Они в неубранном бору

Живут, как жить должны артисты.

Я тоже с них пример беру.

 

1941

 

 

 

Стихи о войне

 

 

Страшная сказка

 

Все переменится вокруг.

Отстроится столица.

Детей разбуженных испуг

Вовеки не простится.

 

Не сможет позабыться страх,

Изборождавший лица.

Сторицей должен будет враг

За это поплатиться.

 

Запомнится его обстрел.

Сполна зачтется время,

Когда он делал, что хотел,

Как Ирод в Вифлееме.

 

Настанет новый, лучший век.

Исчезнут очевидцы.

Мученья маленьких калек

Не смогут позабыться.

 

1941

 

Бобыль

 

Грустно в нашем саду.

Он день ото дня краше.

В нем и в этом году

Жить бы полною чашей.

 

Но обитель свою

Разлюбил обитатель.

Он отправил семью,

И в краю неприятель.

 

И один, без жены,

Он весь день у соседей,

Точно с их стороны

Ждет вестей о победе.

 

А повадится в сад

И на пункт ополченский,

Так глядит на закат

В направленьи к Смоленску.

 

Там в вечерней красе

Мимо Вязьмы и Гжатска

Протянулось шоссе

Пятитонкой солдатской.

 

Он еще не старик

И укор молодежи,

А его дробовик

Лет на двадцать моложе.

 

Июль 1941

 

Застава

 

Садясь, как куры на насест,

Зарей заглядывают тени

Под вечереющий подъезд,

На кухню, в коридор и сени.

 

Приезжий видит у крыльца

Велосипед и две винтовки

И поправляет деревца

В пучке воздушной маскировки.

 

Он знает: этот мирный вид

В обман вводящий пережиток.

Его попутчиц ослепит

Огонь восьми ночных зениток.

 

Деревья окружат блиндаж.

Войдут две женщины, робея,

И спросят, наш или не наш,

Ловя ворчанье из траншеи.

 

Украдкой, ежась, как в мороз,

Вернутся горожанки к дому

И позабудут бомбовоз

При зареве с аэродрома.

 

Они увидят, как патруль,

Меж тем как пламя кровель светит,

Крестом трассирующих пуль

Ночную нечисть в небе метит.

 

И вдруг взорвется небосвод,

И, догорая над поселком,

Чадящей плашкой упадет

Налетчик, сшибленный осколком.

 

1941

 

Смелость

 

Безыменные герои

Осажденных городов,

Я вас в сердце сердца скрою,

Ваша доблесть выше слов.

 

В круглосуточном обстреле,

Слыша смерти перекат,

Вы векам в глаза смотрели

С пригородных баррикад.

 

Вы ложились на дороге

И у взрытой колеи

Спрашивали о подмоге

И не слышно ль, где свои.

 

А потом, жуя краюху,

По истерзанным полям

Шли вы, не теряя духа,

К обгорелым флигелям.

 

Вы брались рукой умелой

Не для лести и хвалы,

А с холодным знаньем дела

За ружейные стволы.

 

И не только жажда мщенья,

Но спокойный глаз стрелка,

Как картонные мишени,

Пробивал врагу бока.

 

Между тем слепое что-то,

Опьяняя и кружа,

Увлекало вас к пролету

Из глухого блиндажа.

 

Там в неистовстве наитья

Пела буря с двух сторон.

Ветер вам свистел в прикрытье:

Ты от пуль заворожен.

 

И тогда, чужие миру,

Не причислены к живым,

Вы являлись к командиру

С предложеньем боевым.

 

Вам казалось все пустое!

Лучше, выиграв, уйти,

Чем бесславно сгнить в застое

Или скиснуть взаперти.

 

Так рождался победитель:

Вас над пропастью голов

Подвиг уносил в обитель

Громовержцев и орлов.

 

1941

 

Старый парк

 

Мальчик маленький в кроватке,

Бури озверелый рев.

Каркающих стай девятки

Разлетаются с дерев.

 

Раненому врач в халате

Промывал вчерашний шов.

Вдруг больной узнал в палате

Друга детства, дом отцов.

 

Вновь он в этом старом парке.

Заморозки по утрам,

И когда кладут припарки,

Плачут стекла первых рам.

 

Голос нынешнего века

И виденья той поры

Уживаются с опекой

Терпеливой медсестры.

 

По палате ходят люди.

Слышно хлопанье дверей.

Глухо ухают орудья

Заозерных батарей.

 

Солнце низкое садится.

Вот оно в затон впилось

И оттуда длинной спицей

Протыкает даль насквозь.

 

И минуты две оттуда

В выбоины на дворе

Льются волны изумруда,

Как в волшебном фонаре.

 

Зверской боли крепнут схватки,

Крепнет ветер, озверев,

И летят грачей девятки,

Черные девятки треф.

 

Вихрь качает липы, скрючив,

Буря гнет их на корню,

И больной под стоны сучьев

Забывает про ступню.

 

Парк преданьями состарен.

Здесь стоял наполеон,

И славянофил Самарин

Послужил и погребен.

 

Здесь потомок декабриста,

Правнук русских героинь,

Бил ворон из монтекристо

И одолевал латынь.

 

Если только хватит силы,

Он, как дед, энтузиаст,

Прадеда-славянофила

Пересмотрит и издаст.

 

Сам же он напишет пьесу,

Вдохновленную войной,

Под немолчный ропот леса,

Лежа, думает больной.

 

Там он жизни небывалой

Невообразимый ход

Языком провинциала

В строй и ясность приведет.

 

1941

 

Зима приближается

 

Зима приближается. Сызнова

Какой-нибудь угол медвежий

Под слезы ребенка капризного

Исчезнет в грязи непроезжей.

 

Домишки в озерах очутятся.

Над ними закурятся трубы.

В холодных объятьях распутицы

Сойдутся к огню жизнелюбы.

 

Обители севера строгого,

Накрытые небом, как крышей!

На вас, захолустные логова,

Написано: «Сим победиши».

 

Люблю вас, далекие пристани

В провинции или деревне.

Чем книга чернее и листанней,

 

Тем прелесть ее задушевней.

 

Обозы тяжелые двигая,

Раскинувши нив алфавиты,

Вы с детства любимою книгою

Как бы на середке открыты.

 

И вдруг она пишется заново

Ближайшею первой метелью,

Вся в росчерках полоза санного

И белая, как рукоделье.

 

Октябрь серебристо-ореховый.

Блеск заморозков оловянный.

Осенние сумерки Чехова,

Чайковского и Левитана.

 

Октябрь 1943

 

Памяти Марины Цветаевой

 

Хмуро тянется день непогожий.

Безутешно струятся ручьи

По крыльцу перед дверью прихожей

И в открытые окна мои.

 

За оградою вдоль по дороге

Затопляет общественный сад.

Развалившись, как звери в берлоге,

Облака в беспорядке лежат.

 

Мне в ненастье мерещится книга

О земле и ее красоте.

Я рисую лесную шишигу

Для тебя на заглавном листе.

 

Ах, марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти,

Твой заброшенный прах в реквиеме

Из Елабуги перенести.

 

Торжество твоего переноса

Я задумывал в прошлом году

Над снегами пустынного плеса,

Где зимуют баркасы во льду.

 

– –

 

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,

Как скопидомкой мильонершей

Средь голодающих сестер.

 

Что делать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть.

В молчаньи твоего ухода

Упрек невысказанный есть.

 

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ

Я мучаюсь без результата:

У смерти очертаний нет.

 

Тут все – полуслова и тени,

Обмолвки и самообман,

И только верой в воскресенье

Какой-то указатель дан.

 

Зима – как пышные поминки:

Наружу выйти из жилья,

Прибавить к сумеркам коринки,

Облить вином – вот и кутья.

 

Пред домом яблоня в сугробе,

И город в снежной пелене -

Твое огромное надгробье,

Как целый год казалось мне.

 

Лицом повернутая к богу,

Ты тянешься к нему с земли,

Как в дни, когда тебе итога