Из «Тысячи и одной ночи»

 

Ничтожество! В его температуре ведь

И в состояньи не найти тех данных,

Чтоб с расстояний сон его окуривать

Бессонницей, начавшей надоедать.

 

Чтоб вдохновлять и дерево, допытываясь

У клавишей, чем ангел наш несчастен,

Тогда как данных нет, чтоб аппетит его

На собственном, мешаясь, вымещать.

 

1917

 

436

 

Мутится мозг. Вот так? В палате?

В отсутствие сестер?

Ложились спать, снимали платье.

Курок упал и стер?

 

Кем были созданы матросы,

Кем город в пол-окна,

Кем ночь творцов; кем ночь отбросов,

Кем дух, кем имена?

 

Один ли Ты, с одною страстью,

Бессмертный, крепкий дух,

Надмирный, принимал участье

В творенье двух и двух?

 

Два этих – пара синих блузок.

Ничто. Кровоподтек.

Но если тем не «мир стал узок»,

Зачем их жить завлек?

– –

Сарказм на Маркса. О, тупицы!

Явитесь в чем своем.

Блесните! Дайте нам упиться!

Чем? Кровью? – Мы не пьем.

 

Так вас не жизнь парить просила?

Не жизнь к верхам звала?

Пред срывом пухнут кровью жилы

В усильях лжи и зла.

 

1918

 

Русская революция

 

Как было хорошо дышать тобою в марте

И слышать на дворе, со снегом и хвоей,

На солнце, поутру, вне лиц, имен и партий,

Ломающее лед дыхание твое!

 

Казалось, облака несут, плывя на запад,

Народам со дворов, со снегом и хвоей,

Журчащий как ручьи, как солнце сонный запах –

Всё здешнее, всю грусть, всё русское твое.

 

И теплая капель, буравя спозаранку

Песок у желобов, грачи и звон тепла

Гремели о тебе, о том, что, иностранка,

Ты по сердцу себе приют у нас нашла.

 

Что эта, изо всех великих революций

Светлейшая, не станет крови лить, что ей

И Кремль люб, и то, что чай тут пьют из блюдца.

Как было хорошо дышать красой твоей!

 

Казалось, ночь свята, как копоть в катакомбах

В глубокой тишине последних дней поста.

Был слышен дерн и дром, но не был слышен

Зомбарт.

И грудью всей дышал Социализм Христа.

 

Смеркалось тут... Меж тем свинец к вагонным дверцам

(Сиял апрельский день) – вдали, в чужих краях

Навешивался вспех ганноверцем, ландверцем.

Дышал локомотив. День пел, пчелой роясь.

 

А здесь стояла тишь, как в сердце катакомбы.

Был слышен бой сердец. И в этой тишине

Почудилось: вдали курьерский несся, пломбы

Тряслись, и взвод курков мерещился стране.

 

Он – «С Богом,– кинул, сев; и стал горланить: –

К черту! –

Отчизну увидав: – Черт с ней, чего глядеть!

Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стерта!

Еще не всё сплылось; лей рельсы из людей!

 

Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо!

Покуда целы мы, покуда держит ось.

Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый.

Здесь так знакомо всё, дави, стесненья брось!»

– –

Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье.

И чад в котельной, где на головы котлов

Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью

Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв.

 

1918

 

Любовь Фауста

 

Все фонари, всех лавок скарлатина,

Всех кленов коленкор

С недавних пор

Одно окно стянули паутиной.

 

Клеенки всех столовых. Весь масштаб

Шкапов и гипсов мысли. Все казармы.

Весь шабаш безошибочной мечты.

С недавних пор

К Violette de Parme. [17]

 

Весь душный деготь магий. Доктора

И доги. Все гремучие загрузки

Рожков, кружащих полночь – со вчера

К несчастной блузке.

 

Зола всех июлей, зелень всех калений.

Олифа лбов; сползающий компресс

Небес лечебных. Всё, что о Галене

Гортанно и арабски клегчет бес

И шепчет гений.

 

Всё масло всех портретов; все береты,

Все жженой пробкой, чертом, от руки,

Чулком в известку втертые

Поэты.

И чудаки.

С недавних пор.

 

1918 или 1919

 

Жизнь

 

Ты вправлена в славу, осыпана хвоей,

Закапана воском и шарком

Паркетов и фрейлин, тупею в упое

От запаха краски подарков.

 

Со дней переплетов под лампой о крысах,

Орехах, балах, колымагах

Не выдохся спирт колеров и не высох

Туман клеевой на бумагах.

 

И Фаустов кафтан, и атласность корсажа

Шелков Маргаритина лифа –

Что влаге младенческих глаз – Битепажа

Пахучая сказкой олифа.

 

1918 или 1919

 

 

Голос души

 

Всё в шкапу раскинь,

И всё теплое

Собери – в куски

Рвут вопли его.

 

Прочь, не трать труда,

Держишь – вытащу,

Разорвешь – беда ль:

Станет ниток сшить.

 

Человек! Не страх?

Делать нечего.

Я – душа. Во прах

Опрометчивый!

 

Мне ли прок в тесьме,

Мне ли в платьице.

Человек, ты смел?

Так поплатишься!

 

Поражу глаза

Дикой мыслью я –

– Это я сказал!

– Нет, мои слова.

 

Головой твоей

Ваших выше я,

Не бывавшая

И не бывшая.

 

1920

 

Голод

 

1

 

Во сне ты бредила, жена,

И если сон твой впрямь был страшен,

То он был там, где, шпатом пашен

Стуча, шагает тишина.

 

То ты за тридцать царств отсель,

Где Дантов ад стал обитаем,

Где царство мертвых стало краем,

Стонала, раскидав постель.

 

2

 

Страшись меня, как крыжака,

Держись, как чумного монгола,

Я ночью краем пиджака

Касался этих строк про голод.

 

Я утром платья не сменил,

Карболкой не сплеснул глаголов,

Я в дверь не вышвырнул чернил,

Которыми писал про голод.

 

Что этим мукам нет имен,

Я должен был бы знать заране,

Но я искал их, и клеймен

Позором этого старанья.

 

1922

 

442

 

Записки завсегдатая

Трех четвертей четвертого,

Когда не к людям – к статуям

Рассвет сады повертывает,

 

Когда ко всякой всячине

Пути – куда туманнее,

Чем к сердцу лип, охваченных

Росою и вниманием.

 

На памяти недавнего

Рассвета свеж тот миг,

Когда с зарей я сравнивал

Бессилье наших книг.

 

Когда, живей запомнившись,

Чем лесть, чем лед, чем ложь,

Меня всех рифм беспомощность

Взяла в свое щемло.

 

Но странно, теми ж щёмлами

Был сжат до синяков

Сон яблони, надломленной

Ярмом особняков.

 

1922

 

Маяковскому

 

Вы заняты нашим балансом,

Трагедией ВСНХ,

Вы, певший Летучим Голландцем

Над краем любого стиха.

 

Холщовая буря палаток

Раздулась гудящей Двиной

Движений, когда вы, крылатый,

Возникли борт о борт со мной.

 

И вы с прописями о нефти?

Теряясь и оторопев,

Я думаю о терапевте,

Который вернул бы вам гнев.

 

Я знаю, ваш путь неподделен,

Но как вас могло занести

Под своды таких богаделен

На искреннем вашем пути?

 

1922

 

Стихотворенье

 

Стихотворенье? – Малыши!

Известны ль вам его оттенки,

Когда во всех концах души

Не спят его корреспондентки?

 

И пишут вам: «Среда. Кивач.

Встаю, разбуженная гулом,

Рассвет кидается кивать

И хлопает холстиной стула.

 

Как глаз усталых ни таращь,

Террасу оглушает гомон,

Сырой картон кортомных чащ,

Как лапой, грохотом проломан.

 

И где-то, выпав из корыт,

Катясь с лопаты на лопату,

Озерный округ сплошь покрыт

Холодным потом водопада».

 

1922

 

Gleisdreieck

 

Надежде Александровне Залшупиной

 

Чем в жизни пробавляется чудак,

Что каждый день за небольшую плату

Сдает над ревом пропасти чердак

Из Потсдама спешащему закату?

 

Он выставляет розу с резедой

В клубящуюся на версты корзину,

Где семафоры спорят красотой

Со снежной далью, пахнущей бензином.

 

В руках у крыш, у труб, у недотрог

Не сумерки,– карандаши для грима.

Туда из мрака вырвавшись, метро

Комком гримас летит на крыльях дыма.

 

30 января 1923

Берлин

 

Морской штиль

 

Палящим полднем вне времен

В одной из лучших экономии

Я вижу движущийся сон –

Историю в сплошной истоме.

 

Прохладой заряжен револьвер

Подвалов, и густой салют

Селитрой своды отдают

Гостям при входе в полдень с воли.

 

В окно ж из комнат в этом доме

Не видно ни с каких сторон

Следов знакомой жизни, кроме

Воды и неба вне времен.

 

Хватясь искомого приволья,

Я рвусь из низких комнат вон.

 

Напрасно! За лиловый фольварк,

Под слуховые окна служб

Верст на сто в черное безмолвье

Уходит белой лентой глушь.

 

Верст на сто путь на запад занят

Клубничной пеной, и янтарь

Той пены за собою тянет

Глубокой ложкой вал винта.

 

А там, с обмылками в обнимку,

С бурлящего песками дна,

Как кверху всплывшая клубника.

Круглится цельная волна.

 

1922 или 1923

 

Перелет

 

А над обрывом, стих, твоя опешит

Зарвавшаяся страстность муравья,

Когда поймешь, чем море отмель крешет,

Поскальзываясь, шаркая, ревя.

 

Обязанность одна на урагане:

Перебивать за поворотом грусть

И сразу перехватывать дыханье,

И кажется, ее нетрудно блюсть.

 

Беги же вниз, как этот спуск ни скользок,

Где дачницыно щелкает белье,

И ты поймешь, как мало было пользы

В преследованьи рифмой форм ее.

 

Не осмотрясь и времени не выбрав

И поглощенный полностью собой,

Нечаянно, но с фырканьем всех фибров

Летит в объятья женщины прибой.

 

Где грудь, где руки брызгавшейся рыбки?

До лодок доплеснулся жидкий лед.

Прибой и землю обдал по ошибке...

Такому счастью имя – перелет.

 

1922 или 1923

 

Осень

 

Ты распугал моих товарок,

Октябрь, ты страху задал им,

Не стало астр на тротуарах,

И страшно ставней мостовым.

 

Со снегом в кулачке, чахотка

Рукой хватается за грудь.

Ей надо, видишь ли, находку

В обрывок легких завернуть.

 

А ты глядишь? Беги, преследуй,

Держи ее – и не добром,

Так силой – отыми браслеты,

Завещанные сентябрем.

 

1922 или 1923

 

Наступленье зимы

 

Трепещет даль. Ей нет препон.

Еще оконницы крепятся.

Когда же сдернут с них кретон,

Зима заплещет без препятствий.

 

Зачертыхались сучья рощ,

Трепещет даль, и плещут шири.

Под всеми чертежами ночь

Подписывается в четыре.

 

Внизу толпится гольтепа,

Пыхтит ноябрь в седой попоне.

При первой пробе фортепьян

Всё это я тебе напомню.

 

Едва допущенный, Шопен

Опять не сдержит обещанья

И кончит бешенством, взамен

Баллады самообладанья.

 

1922 или 1923

 

Седьмой этаж

 

Ах, нас напрасно пернатым

Уподобляет немой!

Видишь, пристрастье к квадратам

Создало город зимой.

 

Били часы, и мокрицы

Слушали, стыли, ползли,

Выдумать – значит открыться,

Это ко благу земли.

 

Утром, когда ты подперла

Голову мглою дворов,

Не подоконником – горлом

Чуял я, сколько там дров.

 

Где мы заимствуем внешность?

Взгляд твой об этом молчит.

Мне же мою неутешность

Снизу внушил антрацит.

 

1922 или 1923

 

Бодрость

 

В холодный ясный день, как сосвистав листву,

Ведет свою игру недобрый блеск графита,

Не слышу ног и я, и возраст свой зову

Дурной привычкой тли, в дурном кругу добытой.

 

В чем состязаться нам, из полутьмы гурьбой

Повышвырнутым в синь, где птиц гоняет гений,

Где горизонт орет подзорною трубой,

В чем состязаться нам, как не на дальность зренья?

 

Трещит зловещий змей. Оглохший полигон

Оседланных небес не кажется оседлей,

Плывет и он, плывет, торопит небосклон,

И дали с фонарем являются немедля.

 

О сердце, ведь и ты летишь на них верхом,

Захлебываясь крыш затопленных обильем.

И хочется тебе поездить под стихом,

Чтоб к виденному он прибавил больше шпилем.

 

1922 или 1923

 

Мая

 

О город! О сборник задач без ответов,

О ширь без решенья и шифр без ключа!

О крыши! Отварного ветра отведав,

Кыш в траву и марш, тротуар горяча!

 

Тем солнцем в то утро, в то первое мая

Умаяв дома до упаду с утра,

Сотрите травою до первых трамваев

Грибок трупоедских пиров и утрат.

 

Пусть взапуски с зябкостью запертых лавок

Бежит, в рубежах дребезжа, синева

И, бредя исчезнувшим снегом, вдобавок

Разносит над грязью без связи слова.

 

О том, что не быть за сословьем четвертым

Ни к пятому спуска, ни отступа вспять,

Что счастье, коль правда, что новым нетвердым

Плетням и межам меж людьми не бывать,

 

Что ты не отчасти и не между прочим

Сегодня с рабочим – что всею гурьбой

Мы в боги свое человечество прочим.

То будет последний решительный бой.

 

1923