Надпись на книге Петрарки)

 

За тусклый колер позумента,

За пыльный золотообрез

Простите – это масть небес

Полуистлевшего треченто.

 

В дни ангела, гостей и сьест,

Склонясь на подоконник жаркий,

В пыли найдете Вы Петрарку,

И всё забудется окрест...

 

И как зарнице не зардеться

Над вечным вечером канцон,

Как рдел нагорный небосклон

Его родимого Ареццо!

 

25 марта 1914

 

Цыгане

 

От луча отлынивая смолью,

Не алтыном огруженных кос,

В яровых пруженые удолья

Молдаван сбивается обоз.

 

Обленились чада град-Загреба,

С молодицей обезроб и смерд:

Твердь обует, обуздает небо,

Твердь стреножит, разнуздает твердь!

 

Жародею Жогу, соподвижцу

Твоего девичья младежа,

Дево, дево, растомленной мышцей

Ты отдашься, долони сложа.

 

Жглом полуд пьяна напропалую,

Запахнешься ль подлою полой,

Коли он в падучей поцелуя

Сбил сорочку солнцевой скулой.

 

И на версты. Только с пеклой вышки,

Взлокотяся, крошка за крохой,

Кормит солнце хворую мартышку

Бубенца облетной шелухой.

 

1914

 

Мельхиор

 

Храмовой в малахите ли холен,

Возлелеян в сребре ль косогор –

Многодольную голь колоколен

Мелководный несет мельхиор.

 

Над канавой иззвеженной сиво

Столбенеют в тускле берега,

Оттого что мосты без отзыву

Водопьянью над згой бочага,

 

Но, курчавой крушася карелой,

По берёсте дворцовой раздран,

Обольется и кремль обгорелый

Теплой смирной стоячих румян.

 

Как под стены зоряни зарытой,

За окоп, под босой бастион

Волокиты мосты – волокиту

Собирают в дорожный погон.

 

И, братаясь, раскат со раскатом,

Башни слюбятся сердцу на том,

Что, балакирем склабясь над блатом,

Разболтает пустой часоем.

 

1914

 

Об Иване Великом

 

В тверди тверда слова рцы

Заторел дворцовый торец,

Прорывает студенцы

Чернолатый Ратоборец.

 

С листовых его желез

Дробью растеклась столица,

Ей несет наперерез

Твердо слово рцы копытце.

 

Из желобчатых ложбин,

Из-за захолодей хлёблых

За полблином целый блин

Разминает белый облак.

 

А его обводит кисть,

Шибкой сини птичий причет,

В поцелуях – цвель и чисть

Косит, носит, пишет, кличет.

 

В небе пестуны-писцы

Засинь во чисте содержат.

Шоры, говор, тор... но тверже

Твердо, твердо слово рцы.

 

1914

 

426

 

Весна, ты сырость рудника в висках.

Мигренью руд горшок цветочный полон.

Зачахли льды. Но гиацинт запах

Той болью руд, которою зацвел он.

 

Сошелся клином свет. И этот клин

Обыкновенно рвется из-под ребер,

Как полы листьев лип и пелерин

В лоскутья рвутся дождевою дробью.

 

Где ж начинаются пустые небеса,

Когда, куда ни глянь,– без передышки

В шаги, во взгляды, в сны и в голоса

Земле врываться, век стуча задвижкой!

 

За нею на ходу, по вечерам

И по ухабам ночи волочится,

Как цепь, надорванная пополам,

Заржавленная, древняя столица.

 

Она гремит, как только кандалы

Греметь умеют шагом арестанта,

Она гремит и под прикрытьем мглы

Уходит к подгородным полустанкам.

 

(1915)

 

427

 

Тоска, бешеная, бешеная,

Тоска в два-три прыжка

Достигает оконницы, завешенной

Обносками крестовика.

 

Тоска стекло вышибает

И мокрою куницею выносится

Туда, где плоскогорьем лунно-холмным

Леса ночные стонут

 

Враскачку, ртов не разжимая,

Изъеденные серною луной.

Сквозь заросли татарника, ошпаренная,

Задами пробирается тоска;

 

Где дуб дуплом насупился,

Здесь тот же желтый жупел всё,

И так же, серой улыбаясь,

Луна дубам зажала рты.

 

Чтоб, той улыбкою отсвечивая,

Отмалчивались стиснутые в тысяче

Про опрометчиво-запальчивую,

Про облачно-заносчивую ночь.

 

Листы обнюхивают воздух,

По ним пробегает дрожь,

И ноздри хвойных загвоздок

Воспаляет неба дебош.

 

Про неба дебош только знает

Редизна сквозная их,

Соседний север краешком

К ним, в их вертепы вхож.

 

Взъерошенная, крадучись, боком,

Тоска в два-три прыжка

Достигает, черная, наскоком

Вонзенного в зенит сука.

 

Кишмя кишат затишьями маковки,

Их целый голубой поток,

Тоска всплывает плакальщицей чащ,

Надо всем водружает вопль.

 

И вот одна на свете ночь идет

Бобылем по усопшим урочищам,

Один на свете сук опылен

Первопутком млечной ночи.

 

Одно клеймо тоски на суку,

Полнолунью клейма не снесть,

И кунью лапу подымает клеймо,

Отдает полнолунью честь.

 

Это, лапкой по воздуху водя, тоска

Подалась изо всей своей мочи

В ночь, к звездам и молит с последнего сука

Вынуть из лапки занозу.

– –

Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру

Амбразуры – стекольщик – вставь ее,

Души моей, с именем женским в миру

Едко въевшуюся фотографию.

 

1915

 

428

 

Улыбаясь, убывала

Ясность Масленой недели,

Были снегом до отвала

Сыты сани, очи, ели.

 

Часто днем комком из снега,

Из оттаявшей пороши –

Месяц в синеву с разбега

Нами был, как мяч, подброшен.

 

Леденцом лежала стужа

За щекой и липла к нёбу,

Оба были мы в верблюжьем,

И на лыжах были оба.

 

Лыжи были рыжим конским

Волосом подбиты снизу,

И подбиты были солнцем

Кровли снежной, синей мызы.

 

В беге нам мешали прясла,

Нам мешали в беге жерди,

Капли благовеста маслом

Проникали до предсердья.

 

Гасла даль, и из препятствий

В место для отдохновенья

Превращались жерди. В братстве

На снег падали две тени.

 

От укутанных в облежку

В пух, в обтяжку в пух одетых

Сумрак крался быстрой кошкой,

Кошкой в дымчатых отметах.

 

Мы смеялись, оттого что

Снег смешил глаза и брови,

Что лазурь, как голубь с почтой,

В клюве нам несла здоровье.

 

1916

 

429

 

Уже в архив печали сдан

Последний вечер новожила.

Окно ему на чемодан

Ярлык кровавый наложило.

 

Перед отъездом страшный знак

Был самых сборов неминучей –

Паденье зеркала с бумаг,

Сползавших на пол грязной кучей.

 

Заря ж и на полу стекло,

Как на столе пред этим, лижет.

О, счастье: зеркало – цело,

Я им напутствуем – не выжит.

 

1916

 

Два посвящения

 

1

 

Когда я был в парах токая

Представлен ангелам тобой,

И, тени игл в ковры всекая,

Сочельник тосковал рябой,–

 

Плеща тоской, пылая током

Текущих с потолка свечей,

Свело одно мгновенье ока

Мне все мгновенья всех очей.

 

За бредом матерьялизаций,

Когда ничто вокруг невсыть,

Перестает мне всё казаться,

Что, как оно, не может быть.

 

2

 

Я говорю тебе: Сибирь

И этот иней где-то инде.

Вот ром ямайский, как инбирь,

Как лихорадка желтых Индий.

 

Я говорю тебе: отпей,

Чтоб убедиться – мне не снится,

Что я с тобой, что я в твоей,

Что я в тени твоей ресницы.

 

Я говорю тебе: души

Не выдумало б это стадо,

Маши же ею, мной маши,

Мы на арене, там – эстрада.

 

Я говорю тебе – главой,

Плывущей на кровавом тазе,

Ты заплываешь в трепет мой,

На красный рынок всех фантазий.

 

Я говорю тебе – вина

Зарытого в забвенье тела

Не в том, что ты была бедна,

Но что иных богатств хотела.

 

1916