Приложение к основному собранию

 

 

Близнец в тучах

(1913)

 

Эдем

 

Н. Асееву

 

Когда за лиры лабиринт

Поэты взор вперят,

Налево глины слижет Инд,

А вправь уйдет Евфрат.

 

Горит немыслимый Эдем

В янтарных днях вина,

И небывалым бытием

Точатся времена.

 

Минуя низменную тень,

Их ангелы взнесут.

Земля – сандалии ремень,

И вновь Адам – разут.

 

И солнце – мертвых губ пробел

И снег живых мощей

Того, кто всей вселенной бдел

Предсолнечных ночей.

 

Ты к чуду чуткость приготовь

И к тайне первых дней:

Курится рубежом любовь

Между землей и ней.

 

1913

 

Лесное

 

Я – уст безвестных разговор,

Как слух, подхвачен городами;

Ко мне, что к стертой анаграмме,

Подносит утро луч в упор.

 

Но мхи пугливо попирая,

Разгадываю тайну чар:

Я – речь безгласного их края,

Я – их лесного слова дар.

 

О, прослезивший туч раскаты,

Отважный, отроческий ствол!

Ты – перед вечностью ходатай,

Блуждающий – я твой глагол.

 

О, чернолесье – Голиаф,

Уединенный воин в поле!

О, певческая влага трав,

Немотствующая неволя!

 

Лишенных слов – стоглавый бор

То – хор, то – одинокий некто...

Я – уст безвестных разговор,

Я – столп дремучих диалектов.

 

1913

 

330

 

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Терялась ты в снедающей гурьбе.

Но, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Припомню ль сон, я вижу эти стекла

 

С кровавым плачем, плачем сентября;

В речах гостей непроходимо глохла

Гостиная ненастьем пустыря.

 

В ней таял день своей лавиной рыхлой

И таял кресел выцветавший шелк,

Ты раньше всех, любимая, затихла,

А за тобой и самый сон умолк.

 

И – пробужденье. День осенний темен,

И ветер – кормчим увозимых грез.

За сном, как след роняемых соломин,

Отсталое падение берез.

 

Но в даль отбытья, в даль летейской гребли,

Грустя, грустя, гляжу я, блудный сын,

И подберу, как брошенные стебли,

Пути с волнистым посвистом трясин.

 

1913

 

331

 

Я рос, меня, как Ганимеда,

Несли ненастья, сны несли

И расточительные беды

Приподнимали от земли.

 

Я рос, и повечерий тканых

Меня фата обволокла,

Напутствуем вином в стаканах,

Игрой печальною стекла,

 

Я рос, и вот уж жар предплечий

Студит объятие орла.

Дни – далеко, когда предтечей,

Любовь, ты надо мной плыла.

 

Заждавшегося бога жерла

Грозили смертного судьбе,

Лишь вознесенье распростерло

Мое объятие к тебе.

 

И только оттого мы в небе

Восторженно сплетем персты,

Что, как себя отпевший лебедь,

С орлом плечо к плечу, и ты.

 

Разметанным поморье бреда

Безбрежно машет издали.

Я рос. Меня, как Ганимеда,

Несли ненастья, сны несли.

 

1913

332

 

Все оденут сегодня пальто

И заденут за поросли капель,

Но из них не заметит никто,

Что я снова ненастьями запил.

 

Засребрятся малины листы,

Запрокинувшиеся изнанкой,–

Солнце грустно сегодня, как ты,

Солнце нынче, как ты,– северянка.

 

О восторг, когда лиственных нег

Бушеванья – похмелья акриды,

Когда легких и мороси смех

Сберегает напутствия взрыды.

 

Ты оденешь сегодня манто,

И за нами зальется калитка.

Нынче нам не заменит ничто

Затуманившегося напитка.

1913

 

333

 

Встав из грохочущего ромба

Передрассветных площадей,

Напев мой опечатан пломбой

Неизбываемых дождей.

 

Под ясным небом не ищите

Меня в толпе приветных муз,

Я севером глухих наитий

Самозабвенно обоймусь.

 

О, всё тогда – в кольце поэмы:

Опалины опалых роз,

И тайны тех, кто – тайно немы,

И тех, что всходят всходом гроз;

 

О, всё тогда – одно подобье

Моих возропотавших губ,

Когда из дней, как исподлобья,

Гляжусь в бессмертия раструб.

 

Взглянув в окно, даю проспекту

Моей походкою играть...

Тогда, ненареченный некто,

Могу ли что я потерять?

 

1913

 

Вокзал

 

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук,

Испытанный, верный рассказчик,

Границы горюнивший люк.

 

Бывало,– вся жизнь моя – в шарфе,

Лишь только составлен резерв;

И сроком дымящихся гарпий

Влюбленный терзается нерв;

 

Бывало, посмертно задымлен

Отбытий ее горизонт,

Отсутствуют профили римлян

И как-то – нездешен beau monde. [4]

 

Бывало, раздвинется запад

В маневрах ненастий и шпал,

И, в пепле, как mortuum caput, [5]

Ширяет крылами вокзал.

 

И трубы склоняют свой факел

Пред тучами траурных месс.

О, кто же тогда, как не ангел,

Покинувший землю экспресс?

 

И я оставался и грелся

В горячке столицы пустой,

Когда с очевидностью рельса

Два мира делились чертой.

 

1913

 

335

 

Грусть моя, как пленная сербка,

Родной произносит свой толк.

Напевному слову так терпко

В устах, целовавших твой шелк.

 

И глаз мой, как загнанный флюгер,

Землей налетевшей гоним.

Твой очерк играл, словно угорь,

И око тонуло за ним.

 

И вздох мой – мехи у органа –

Лихой нагнетают фальцет;

Ты вышла из церкви так рано,

Твой чистый хорал недопет!

 

Весь мартиролог не исчислен

В моем одиноком житьи,

Но я, как репейник, бессмыслен

В степи, как журавль у бадьи.

 

1913

 

Венеция

 

А. Л. Ш<тиху>

 

Я был разбужен спозаранку

Бряцаньем мутного стекла.

Повисло-сонною стоянкой,

Безлюдье висло от весла.

 

Висел созвучьем Скорпиона

Трезубец вымерших гитар,

Еще морского небосклона

Чадящий не касался шар;

 

В краях, подвластных зодиакам,

Был громко одинок аккорд.

Трехжалым не встревожен знаком,

Вершил свои туманы порт.

 

Земля когда-то оторвалась,

Дворцов развернутых тесьма,

Планетой всплыли арсеналы,

Планетой понеслись дома.

 

И тайну бытия без корня

Постиг я в час рожденья дня:

Очам и снам моим просторней

Сновать в туманах без меня.

 

И пеной бешеных цветений,

И пеною взбешенных морд

Срывался в брезжущие тени

Руки не ведавший аккорд.

 

1913

 

337

 

И. В<ысоцкой>

 

Не подняться дню в усилиях светилен,

Не совлечь земле крещенских покрывал.–

Но, как и земля, бывалым обессилен,

Но, как и снега, я к персти дней припал.

 

Далеко не тот, которого вы знали,

Кто я, как не встречи краткая стрела?

А теперь – в зимовий глохнущем забрале –

Широта разлуки, пепельная мгла.

 

А теперь и я недрогнущей портьерой

Тяжко погребу усопшее окно,

Спи же, спи же, мальчик, и во сне уверуй,

Что с тобой, былым, я, нынешний,– одно.

 

Нежится простор, как дымногрудый филин,

Дремлет круг пернатых и незрячих свеч.

Не подняться дню в усилиях светилен,

Покрывал крещенских ночи не совлечь.

 

1913

 

Близнецы

 

Сердца и спутники, мы коченеем,

Мы – близнецами одиночных камер.

Чьея ж косы горящим Водолеем,

Звездою ложа в высоте я замер?

 

Вокруг – иных влюбленных верный хаос,

Чья над уснувшей бездыханна стража,

Твоих покровов – мнущийся канаус –

Не перервут созвездные миражи.

 

Земля успенья твоего – не вычет

Из возносящихся над сном пилястр,

И коченеющий Близнец граничит

С твоею мукой, стерегущий Кастор.

 

Я оглянусь. За сном оконных фуксий

Близнец родной свой лунный стан просыпал.

Не та же ль ночь на брате, на Поллуксе,

Не та же ль ночь сторожевых манипул?

 

Под ним –лучи. Чеканом блещет поножь,

А он плывет, не тронув снов пятою.

Но где тот стан, что ты гнетешь и гонишь,

Гнетешь и гнешь, и стонешь высотою?

 

1913

 

Близнец на корме

 

Константину Локс

 

Как топи укрывает рдест,

Так никнут над мечтою веки...

Сородичем попутных звезд

Уйду однажды и навеки.

 

Крутой мы обогнем уступ

Живых, заночевавших криптий,

Моим глаголом, пеплом губ,

Тогда найденыша засыпьте.

 

Уж пригороды – позади.

Свежо... С звездой попутной дрогну.

Иные тянутся в груди,

Иные – вырастают стогна.

 

Наложницы смежилась грудь,

И полночи обогнут профиль,

Колышется, коснеет ртуть

Туманных станов, кранов, кровель.

 

Тогда, в зловещей полутьме,

Сквозь залетейские миазмы,

Близнец мне виден на корме,

Застывший в безвременной астме.

 

1913

 

Пиршества

 

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю,

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

 

Земли хмельной сыны, мы трезвости не терпим,

Надежде детских дней объявлена вражда.

Унылый ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,

Которым, как и нам,– не сбыться никогда.

 

Не ведает молва тех необычных трапез,

Чей с жадностию ночь опустошит крюшон,

И крохи яств ночных скитальческий анапест

Наутро подберет, как крошка Сандрильон:

 

И Золушки шаги, ее самоуправство

Не нарушают графства чопорного сна,

Покуда в хрусталях неубранные яства

Во груды тубероз не превратит она.

 

1913

 

341

 

Ал. Ш<тиху>

 

Παρθενια, παρτεθια,

ποι με λιποισ οιχη;

Σαπφω . 1[6]

 

Вчера, как бога статуэтка,

Нагой ребенок был разбит.

Плачь! Этот дождь за ветхой веткой

Еще слезой твоей не сыт.

 

Сегодня с первым светом встанут

Детьми уснувшие вчера,

Мечом призывов новых стянут

Изгиб застывшего бедра.

 

Дворовый окрик свой татары

Едва ль успеют разнести,–

Они оглянутся на старый

Пробег знакомого пути.

 

Они узнают тот, сиротский,

Северно-сизый, сорный дождь,

Тот горизонт горнозаводский

Театров, башен, боен, почт.

 

Они узнают на гиганте

Следы чужих творивших рук,

Они услышат возглас: «Встаньте

Четой зиждительных услуг!»

 

Увы, им надлежит отныне

Весь облачный его объем

И весь полет гранитных линий

Под пар избороздить вдвоем.

 

О, запрокинь в венце наносном

Подрезанный лобзаньем лик.

Смотри, к каким великим веснам

Несет окровавленный миг!

 

И рыцарем старинной Польши,

Чей в топях погребен галоп,

Усни! Тебя не бросит больше

В оружий девственных озноб.

 

1913

 

Лирический простор

 

Сергею Боброву

 

Что ни утро, в плененьи барьера,

Непогод обезбрежив брезент,

Чердаки и кресты монгольфьера

Вырываются в брезжущий тент.

 

Их напутствуют знаком беспалым,

Возвестившим пожар каланче,

И прощаются дали с опалом

На твоей догоревшей свече.

 

Утончаются взвитые скрепы,

Струнно высится стонущий альт;

Не накатом стократного склепа,

Парусиною вздулся асфальт.

 

Этот альт – только дек поднебесий,

Якорями напетая вервь,

Только утренних, струнных полесий

Колыханно-туманная верфь.

 

И когда твой блуждающий ангел

Испытает причалов напор,

Журавлями налажен, триангль

Отзвенит за тревогою хорд.

 

Прирученный не вытерпит беркут,

И не сдержит твердынь карантин.

Те, что с тылу, бескрыло померкнут,–

Окрыленно вспылишь ты один.

 

1913

 

343

 

Ночью... со связками зрелых горелок,

Ночью... с сумою дорожной луны,

Днем ты дохнешь на полуденный щелок,

Днем на седую золу головни.

 

День не всегда ль порошится щепоткой

Сонных огней, угрызеньем угля?

Ночь не горела ль огнем самородка,

Жалами стульев, словами улья?

 

О, просыпайтеся, как лаззарони

С жарким, припавшим к панели челом!

Слышите исповедь в пьяном поклоне? –

«Был в сновидения ночью подъем».

 

Ночью – ниспал твой ослабнувший пояс

И расступилась смущенная чернь...

Днем он таим поцелуем пропойц,

Льнущих губами к оправе цистерн.

 

1913

 

Зима

 

Вере Станевич

 

Прижимаюсь щекою к улитке

Вкруг себя перевитой зимы:

Полношумны раздумия в свитке

Котловинной, бугорчатой тьмы.

 

Это раковины ли сказанье,

Или слуха покорная сонь,

Замечтавшись, слагает пыланье

С камелька изразцовый огонь.

 

Под горячей щекой я нащупал

За подворья отброшенный шаг.

Разве нынче и полночи купол –

Не разросшийся гомон в ушах?

 

Подымаются вздохи отдушин,

Одиноко заклятье: «Распрячь!»

Черным храпом карет перекушен

За подвал подтекающий плач.

 

И невыполотые заносы

На оконный ползут парапет.

За стаканчиками купороса

Ничего не бывало и нет.

 

Над пучиною черного хода,

Истерзавши рубашку вконец,–

Обнаженный, в поля, на свободу

Вырывается бледный близнец.

 

Это – жуткие всё прибаутки

И назревшие невдалеке,

Их зима из ракушечьей будки

Нашептала горячей щеке.

 

И о том, веселился иль плакал

И любим пешеход иль нелюб,

Мне споет океанский оракул

Перламутровой полостью губ.

 

1913

 

345

 

За обрывками редкого сада,

За решеткой глухого жилья,

Раскатившеюся эспланадой

Перед небом – пустая земля.

 

Прибывают немые широты,

Убыл по миру пущенный гул,

Как отсроченный день эшафота,

Горизонт в глубину отшагнул.

 

Дети дня, мы сносить не привыкли

Этот запада гибнущий срок,

Мы, надолго отлившие в тигле

Обиходный и легкий восток.

 

Но что скажешь ты, вздох понаслышке,

На зачатый тобою прогон,

Когда, ширью грудного излишка

Нагнетаем, плывет небосклон?

 

1913

 

Хор

 

Ю. Анисимову

 

Жду, скоро ли с лесов дитя,

Вершиной в снежном хоре,

Падет, главою очертя,

В пучину ораторий.

(Вариант темы)

 

Уступами восходит хор,

Хребтами канделябр:

Сначала – дол, потом – простор,

За всем – слепой октябрь.

 

Сперва – плетень, над ним – леса,

За всем – скрипучий блок.

Рассветно строясь, голоса

Уходят в потолок.

 

Сначала – рань, сначала рябь,

Сначала – сеть сорок,

Потом – в туман, понтоном в хлябь,

Возводится восток.

 

Сперва – жжешь вдоволь жирандоль,

Потом – сгорает зря;

За всем – на сотни стогн оттоль

Разгулы октября.

 

Но будут певчие молчать,

Как станет звать дитя.

Сорвется хоровая рать,

Главою очертя.

 

О, разве сам я не таков,

Не внятно одинок?

И разве хоры городов

Не певчими у ног?

 

Когда, оглядываясь вспять,

Дворцы мне стих сдадут,

Не мне ль тогда по ним ступать

Стопами самогуд?

 

1913

 

Ночное панно

 

Когда мечтой двояковогнутой

Витрину сумерки покроют,

Меня сведет в твое инкогнито

Мой телефонный целлулоид.

 

Да, это надо так, чтоб скучились

К свече преданья коридоров;

Да, надо так, чтоб вместе мучились,

Сам-третий с нами – ночи норов.

 

Да, надо, чтоб с отвагой юноши

Скиталось сердце Фаэтоном,

Чтоб вышло из моей полуночи

Оно тяглом к твоим затонам.

 

Чтобы с затишьями шоссейными

Огни перекликались в центре,

Чтоб за оконными бассейнами

Эскадрою дремало джентри.

 

Чтоб, ночью вздвоенной оправданы,

Взошли кумиры тусклым фронтом,

Чтобы в моря, за аргонавтами

Рванулась площадь горизонтом.

 

Чтобы руна златого вычески

Сбивались сединами к мелям,

Чтоб над грядой океанической

Стонало сердце Ариэлем.

 

Когда ж костры колоссов выгорят

И покачнутся сны на рейде,

В какие бухты рухнет пригород

И где, когда вне песен – негде?

 

1913

 

Сердца и спутники

 

Е. А. В<иноград>

 

Итак, только ты, мой город,

С бессонницей обсерваторий,

С окраинами пропаж,–

Итак, только ты,– мой город,

Что в спорные, розные зори

Дверьми окунаешь пассаж.

 

Там: в сумерек сизом закале,

Где блекнет воздушная проседь,

Хладеет заброшенный вход.

Здесь: к неотгорающей дали

В бывалое выхода просит,

К полудню теснится народ.

 

И словно в сквозном телескопе,

Где, сглазив подлунные очи,

Узнал близнеца звездочет,

Дверь с дверью, друг друга пороча,

Златые и синие хлопья

Плутают и гибнут вразброд.

 

Где к зыби клонятся балконы

И в небо старинная мебель

Воздета, как вышняя снасть,

В беспамятстве гибельных гребель

Лишатся сердца обороны,

И спутников скажется власть.

 

Итак, лишь тебе, причудник,

Вошедший в афелий пассажем,

Зарю сочетавший с пургой,

Два голоса в песне, мы скажем:

«Нас двое: мы – Сердце и Спутник,

И надвое тот и другой».

 

1913

 

Поверх барьеров

 

(1917)

 

То the soul in my soul that rejoices

For the song that is over my song.

Swinburne [7]

 

Посвященье

 

Мелко исписанный снежной крупой,

Двор,– ты как приговор к ссылке,

На недоед, недосып, недопой,

На боль с барабанным боем в затылке!

 

Двор! Ты, покрытый усышкой листвы,

С солью из низко нависших градирен;

Шин и полозьев чернеются швы,

Мерзлый нарыв октября расковырян

 

Старческим ногтем небес, октября

Старческим ногтем и старческим ногтем

Той, что, с утра подступив к фонарям,

Кашляет в шали и варит декокт им.

 

Двор, этот вихрь, что, как кучер в мороз,

Снегом порос и по брови нафабрен

Снегом закушенным,– он перерос

Черные годы окраин и фабрик.

 

Вихрь, что, как кучер, облеплен; как он,

Снегом по горло набит и, как кучер,

Взят, перевязан, спален, ослеплен,

Задран и к тучам, как кучер, прикручен.

 

Двор, этот ветер тем родственен мне,

Что со всего околотка, с налету,

Он объявленьем налипнет к стене:

Люди, там любят и ищут работы!

 

Люди! Там ярость сановней моей.

Люди! Там я преклоняю колени.

Люди, там, словно с полярных морей,

Дует всю ночь напролет с Откровенья.

 

Крепкие тьме – полыханьем огней,

Крепкие стуже – стрельбою поленьев!

Стужа в их песнях студеней моей,

Их откровений темнее затменье!

 

С улиц взимает зима, как баскак,

Шубы и печи и комнат убранство,

Знайте же,– зимнего ига очаг

Там, у поэтов, в их нищенском ханстве.

 

Огородитесь от вьюги в стихах

Шубой; от ночи в поэме – свечою.

Полным фужером – когда впопыхах

Опохмеляется дух с перепою.

 

И без задержек, и без полуслов,

Но от души заказной бандеролью

Вина, меха, освещенье и кров

Шлите туда, в департаменты голи.

 

1916

 

Дурной сон

 

Прислушайся к вьюге, сквозь десны процеженной,

Прислушайся к захлесням чахлых бесснежий.

Разбиться им не обо что,– и заносы

Чугунного цепью проносятся по снегу.

Проносятся чересполосицей, поездом,

Сквозь черные десны деревьев на сносе,

Сквозь десны заборов, сквозь десны трущоб.

 

Сквозь тес, сквозь леса, сквозь кромешные десны

Чудес, что приснились Небесному Постнику.

Он видит: попадали зубы из челюсти

И шамкают замки, поместия – с пришептом,

Всё вышиблено, ни единого в целости!

И постнику тошно от стука костей,

 

От зубьев пилотов, от флотских трезубцев,

От красных зазубрин Карпатских зубцов,

Он двинуться хочет – не может проснуться,

Не может, засунутый в сон на засов,–

И видит еще. Как назем огородника,

Всю землю сровняли с землею сегодня.

 

Не верит, чтоб месяц распаренный выплыл

За косноязычною далью в развалинах,

За челюстью дряхлой, за опочивальней,

На бешеном стебле, на стебле осиплом,

На стебле, на стебле зимы измочаленной.

 

Нет, бледной, отеклой, одутлою тыквой

Со стебля свалился он в ближнюю рытвину,

Он сорван был битвой и, битвой подхлёстнутый,

Шаром откатился в канаву с откоса –

Сквозь десны деревьев, сквозь черные десны

Заборов, сквозь десны щербатых трущоб.

 

Пройдись по земле, по баштану помешанного,

Здесь распорядились бахчой ураганы.

Нет гряд, что руки игрока бы избегли.

Во гроб, на носилки ль, на небо, на снег ли

Вразброд откатились калеки, как кегли,

Как по небу звезды, по снегу разъехались.

Как в небо посмел он играть, человек?

 

Прислушайся к вьюге, дресвою процеженной,

Сквозь дряхлые десны древесных бесснежий,

Разбиться им не обо что, и заносы,

Как трещины черные, рыскают по снегу,

Проносятся поездом, грозно проносятся

Сквозь тес, сквозь леса, сквозь кровавые десны...

........

И снится, и снится Небесному Постнику –

........

 

1914

 

351

 

Артиллерист стоит у кормила,

И земля, зачерпывая бортом скорбь,

Несется под давленьем в миллиард атмосфер,

Озверев, со всеми батареями в пучину.

 

Артиллерист-вольноопределяющийся, скромный

и простенький.

Он не видит опасных отрогов,

Он не слышит слов с капитанского мостика,

Хоть и верует этой ночью в Бога;

 

И не знает, что ночь, дрожа по всей обшивке

Лесов, озер, церковных приходов и школ,

Вот-вот срежется, спрягая в разбивку

С кафедры на ветер брошенный глагол:

Ζαω [8]

Голосом пересохшей гаубицы,–

И вот-вот провалится голос,

 

Что земля, терпевшая обхаживанья солнца

И ставшая солнце обхаживать потом,

С этой ночи вращается вокруг пушки японской

И что он, вольноопределяющийся, правит винтом.

 

Что, не боясь попасть на гауптвахту,

О разоруженьи молят облака,

И вселенная стонет от головокруженья,

Расквартированная наспех в размозженных

головах,

Она ощутила их сырость впервые,

Они ей неслышны, живые.

 

1914

 

352

 

Осень. Отвыкли от молний.

Идут слепые дожди.

Осень. Поезда переполнены –

Дайте пройти! – Всё позади.

........

........

........

........

 

1914

 

Сочельник

 

Все в крестиках белых, как в Варфоломееву

Ночь,– окна и двери. Метель-заговорщица!

Оклеивай окна и двери оклеивай,

Там детство рождественской елью топорщится.

 

Бушует бульваров безлиственных заговор.

Торжественно. Грозно. Беззвездно. И боязно.

На сборное место, город! За город!

И хлопья мелькают, как лампы у пояса.

 

Как лампы у пояса. Грозно, торжественно,

Беззвездно и боязно. Ветер разнузданный

Осветит кой-где балаганное шествие: –

«Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!»

 

И взмах лампиона: «Вы узнаны, узники

Уюта!» – и по двери, мелом, крест-накрест

От номера к номеру. Стынущей музыкой

Визгливо: «Вы узнаны, скрипы фиакра!»

 

Что лагерем стали, что подняты на ноги,

Что в саванах взмыли сувои – сполагоря!

Под праздник отправятся к праотцам правнуки!

Ночь – Варфоломеева! За город! За город!

 

1914

 

354

 

Какая горячая кровь у сумерек,

Когда на лампе колпак светло-синий.

Мне весело, ласка, понятье о юморе

Есть, верь, и у висельников на осине;

 

Какая горячая, если растерянно,

Из дома Коровина на ветер вышед,

Запросишь у стужи высокой материи,

Что кровью горячею сумерек пышет,

 

Когда абажур светло-синий над лампою

И ртутью туман с тротуарами налит,

Как резервуар с колпаком светло-синим...

Какая горячая кровь у сумерек!

 

1914

 

Полярная швея

 

1

 

На ней была белая обувь девочки

И ноябрь на китовом усе,

Последняя мгла из ее гардеробов,

И не во что ей запахнуться.

 

Ей не было дела до того, что чучело –

Чурбан мужского рода,

Разутюжив вьюги, она их вьючила

На сердце без исподу.

 

Я любил оттого, что в платье милой

Я милую видел без платья,

Но за эти виденья днем мне мстило

Перчатки рукопожатье.

 

Еще многим подросткам, верно, снится

Закройщица тех одиночеств,

Накидка подкидыша, ее ученицы,

И гербы на картонке ночи.

 

2

 

И даже в портняжной,

Где под коленкор

Канарейка об сумерки клюв свой стачивала,

И даже в портняжной – каждый спрашивает

О стенном приборе для измеренья чувств.

 

Исступленье разлуки на нем завело

Под седьмую подводину стрелку,

Протяжней влюбленного взвыло число,

Две жизни да ночь в уме!

И даже в портняжной,

Где чрез коридор

Рапсодия венгерца за неуплату денег,

И даже в портняжной,

Сердце, сердце,

Стенной неврастеник нас знает в лицо.

 

Так далеко ль зашло беспамятство,

Упрямится ль светлость твоя –

Смотри: с тобой объясняется знаками

Полярная швея.

 

Отводит глаза лазурью лакомой,

Облыжное льет стекло,

Смотри, с тобой объясняются знаками...

Так далеко зашло.

 

1915

 

356

 

Как казначей последней из планет,

В какой я книге справлюсь, горожане,

Во что душе обходится поэт,

Любви, людей и весен содержанье?

 

Однажды я невольно заглянул

В свою еще не высохшую роспись –

И ты – больна, больна миллионом скул,

И ты – одна, одна в их черной оспе!

 

Счастливая, я девушке скажу,

Когда-нибудь, и с сотворенья мира

Впервые, тело спустят, как баржу,

На волю дней, на волю их буксира.

 

Несчастная, тебе скажу, жене

Еще не позабытых похождений,

Несчастная затем, что я вдвойне

Люблю тебя за то и это рвенье!

 

Может быть, не поздно.

Брось, брось,

Может быть, не поздно еще,

Брось!

 

Ведь будет он преследовать

Рев этих труб,

Назойливых сетований

Поутру, ввечеру:

 

Зачем мне так тесно

В моей душе

И так безответствен

Сосед!

 

Быть может, оттуда сюда перейдя

И перетащив гардероб,

Она забыла там снять с гвоздя –

О, если бы только салоп!

 

Но, без всякого если бы, лампа чадит

Над красным квадратом ковров,

И, без всякого если б, магнит, магнит –

Ее родное тавро.

 

Ты думаешь, я кощунствую?

О нет, о нет, поверь!

Но, как яд, я глотаю по унции

В былое ведущую дверь.

 

Впустите, я там уже, или сойду

Я от опозданья с ума,

Сохранна в душе, как птица на льду,

Ревнивой тоски сулема.

 

Ну понятно, в тумане бумаг, стихи

Проведут эту ночь во сне!

Но всю ночь мои мысли, как сосен верхи –

К заре – в твоем первом огне.

– –

Раньше я покрывал твои колени

so Поцелуями от всего безрассудства.

Но, как крылья, растут у меня оскорбленья,

Дай и крыльям моим к тебе прикоснуться!

 

Ты должна была б слышать, как песню в кости,

Охранительный окрик: «Постой, не торопись!»

Если б знала, как будет нам больно расти

Потом, втроем, в эту узкую высь!

– –

Маленький, маленький зверь,

Дитя больших зверей,

Пред собой, за собой проверь

во Замки у всех дверей!

 

Давно идут часы,

Тебя не стали ждать,

И в девственных дебрях красы

Бушует: «Опять, опять»...

........

Полюбуйся ж на то,

Как всевластен размер,

Орел, решето?

Ты щедра, я щедр.

 

Когда копилка наполовину пуста,

Как красноречивы ее уста!

Опилки подчас звучат звончей

Копилки и доверху полной грошей.

 

Но поэт, казначей человечества, рад

Душеизнурительной цифре затрат,

Затрат, пошедших, например,

На содержанье трагедий, царств и химер.

 

1915

 

Мельницы

 

Над свежевзрытой тишиной,

Над вечной памятию лая,

Семь тысяч звезд за упокой,

Как губы бледных свеч, пылают.

 

Как губы шепчут, как руки вяжут,

Как вздох невнятны, как кисти дряхлы,

И кто узнает, и кто расскажет,

Чем, в их минувшем, дело пахло?

 

И кто отважится, и кто осмелится,

Звездами связанный, хоть палец высвободить,

Ведь даже мельницы, о даже мельницы! –

Окоченели на лунной исповеди.

 

Им ветер был роздан,

А нового нет,

Они же, как звезды,

Заимствуют свет

У света.

И веянье крыл у надкрыльев

Жуков – и головокруженье голов,

От пыли, головокружительной пыли

И от плясовых головешек костров.

 

Когда же беснуются куры и стружки,

И дым коромыслом, и пыль столбом,

И падают капли медяшками в кружки

И резко, и изредка лишь – серебром,–

 

Тогда просыпаются мельничные тени,

Их мысли ворочаются, как жернова,

И они огромны, как мысли гениев,

И тяжеловесны, как их слова;

 

И, как приближённые их, они приближены

Вплотную, саженные, к саженным глазам,

Плакучими тучами досуха выжженным

Наподобие общих могильных ям.

 

И мозгами, усталыми от далей пожалованных,

И валами усталых мозгов

Грозовые громады они перемалывают

И ползучие скалы кучевых облаков.

 

И они перемалывают царства проглоченные

И, вращая белками, пылят облака –

И в подобные ночи под небом нет вотчины,

Чтоб бездомным глазам их была велика.

 

1915

 

358. Materia prima [9]

 

Чужими кровями сдабривавший

Свою, оглушенный поэт,–

Окно на Софийскую набережную,

Не в этом ли весь секрет?

 

Окно на Софийскую набережную,

Но только о речке запой,

Твои кровяные шарики,

Кусаясь, пускаются за реку,

Как крысы на водопой.

 

Волненье дарит обмолвкой.

Обмолвясь словом: река,

Открыл ты не форточку,

Открыл мышеловку,

К реке прошмыгнули мышиные мордочки

С пастью не одного пасюка.

 

Сколько жадных моих кровинок

В крови облаков, и помоев, и будней

Ползут в эти поры домой, приблудные,

Снедь песни, снедь тайны оттаявшей

вынюхав!

 

И когда я танцую от боли

Или пью за ваше здоровье,

Всё то же: свирепствует свист в подполье,

Свистят мокроусые крови в крови.

 

1914

 

359

 

С рассветом, взваленным за спину,

Пусть с корзиной с грязным бельем,

Выхожу я на реку заспанный –

Берега сдаются внаем.

 

Портомойные руки в туманах пухнут,

За синением стекол мерзлых горишь,

Словно детский чулочек, пасть кошки на кухне

Выжимает суконную мышь;

 

И из выжатой пастью тряпочки

Каплет спелая кровь черным дождиком на пол,

С горьким утром в зубах ее сцапала кошка,

И комок того утра – за шкапом;

 

Но ведь крошечный этот чулочек

Из всего предрассветного узла!

Ах, я знаю, что станет сочиться из ночи,

Если выжать весь прочий облачный хлам.

 

1914

 

Предчувствие

 

Камень мыло унынье,

Всхлипывал санный ком,

Гнил был линючий иней,

Снег был с полым дуплом.

 

Шаркало. Оттепель, харкая,

Ощипывала фонарь,

Как куропатку кухарка,

И город был гол, как глухарь.

 

Если сползались сани

И расползались врозь,

Это в тумане фазаньим

Перьям его ползлось.

 

Да, это им хотелось

Под облака, под стать

Их разрыхленному телу,

Черное – небу постлать.

 

1915

 

Но почему

 

Но почему

На медленном огне предчувствия

Сплавляют зиму?

И почему

Весь, как весною захолустье,

Уязвим я?

И почему,

Как снег у бака водогрейни,

Я рассеян?

И почему

Парная ночь, как испаренье

Водогреен?

И облака

Раздольем моего ночного мозга

Плывут, пока

С земли чужой их не окликнет возглас,

И волоса

Мои приподымаются над тучей.

Нет, нет! Коса

Твоя найдет на камень, злополучье!

 

Пусть сейчас

Этот мозг, как бочонок, и высмолен,

И ни паруса!

Пена и пена.

Но сейчас,

Но сейчас – дай собраться мне

с мыслями –

Постепенно –

Пусти! – Постепенно.

 

 

Нет, опять

Тетка Оттепель крадется с краденым,

И опять

Город встал шепелявой облавой,

 

И опять

По глазным, ополоснутым впадинам

Тают клады и плавают

Купола с облаками и главы –

И главы.

 

1915

 

Скрипка Паганини

 

1

 

Душа, что получается?

– Повремени. Терпенье.

 

Он на простенок выбег,

Он почернел, кончается –

Сгустился,– целый цыбик

Был высыпан из чайницы.

 

Он на карнизе узком,

Он из агата выточен,

Он одуряет сгустком

Какой-то страсти плиточной.

 

Отчетлив, как майолика,

Из смол и молний набран,

Он дышит дрожью столика

И зноем канделябров.

 

Довольно. Мгла заплакала,

Углы стекла всплакнули...

Был карликом, кривлякою –

Messieurs, [10] расставьте стулья.

 

2

 

Дома из более чем антрацитных плиток,

Сады из более чем медных мозаик,

И небо более паленое, чем свиток,

И воздух более надтреснутый, чем вскрик,

И в сердце, более прерывистом, чем «Слушай»

Глухих морей в ушах материка,

Врасплох застигнутая боле, чем удушьем,

Любовь и боле, чем любовная тоска!

 

3

 

Я дохну на тебя, мой замысел,

И ты станешь как кожа индейца.

Но на что тебе, песня, надеяться?

Что с тобой я вовек не расстанусь?

Я создам, как всегда, по подобию

Своему вас, рабы и повстанцы,

И закаты за вами потянутся,

Как напутствия вам и надгробья.

Но нигде я не стану вас чествовать

Юбилеем лучей, и на свете

Вы не встретите дня, день не встретит вас,

Я вам ночь оставляю в наследье.

 

4

 

Я люблю тебя черной от сажи

Сожиганья пассажей, в золе

Отпылавших андант и адажий,

С белым пеплом баллад на челе,

С загрубевшей от музыки коркой

На поденной душе, вдалеке

Неумелой толпы, как шахтерку,

Проводящую день в руднике.

 

5

 

Она

 

Изборожденный тьмою бороздок,

Рябью сбежавший при <