Что же мне делать с тобой?..»

 

 

Что же мне делать с тобой?

Мы разочтемся едва ли…

В жизни, мне данной судьбой,

«Сердцем» тебя называли.

 

Если я шел непутем,

Не выбирая дороги,

Ты виновато во всем –

В радости, в горе, в тревоге.

 

Не механизм часовой –

Нервов сплетенье живое,

Ты неразлучно со мной

В вечном моем непокое.

 

Дружно свой путь мы прошли.

Жаль, остается так мало…

Каждому вздоху земли

Ты, торопясь, отвечало.

 

Близкой была и тебе

Поступь великого века

В неугасимой борьбе

За правоту Человека!

 

Август 1967

 

291. «Я видел бедного Орфея…»

 

 

Я видел бедного Орфея…

Дыша отстоем душных смол,

Он в стеблях мяты и шалфея

Босые ноги исколол.

 

Он смотрит горестно и дико

На степь, сожженную дотла,

Зовет он: «Где ты, Эвридика?»

А Эвридика умерла…

 

И к ней, растаявшей, плывущей,

Как облако, в безвестный путь,

Он, на земле еще живущий,

Не смеет руки протянуть.

 

Что скрыто там, за дымной гранью,

Где всё уныло и темно?

Иль было светлое свиданье

Лишь на мгновенье им дано?

 

Редеет облако, редеет,

Роняя пряди на бегу…

Мне жалко бедного Орфея

На опустевшем берегу.

 

Октябрь 1967

 

292. «Есть стихи лебединой породы…»

 

 

Есть стихи лебединой породы,

Несгорающим зорям сродни.

Пусть над ними проносятся годы –

Снежной свежестью дышат они.

 

Чьи приносят их крылья, откуда?

Это тень иль виденье во сне?

Сколько раз белокрылое чудо

На рассвете мерещилось мне!

 

Но, как луч векового поверья,

Уходило оно от стрелы,

И, кружась, одинокие перья

Опускались на темя скалы.

 

Неуимчивый горе‑охотник,

Что ж ты смотришь с тоскою им вслед?

Ты ведь знал – ничего нет бесплотней

В этом мире скользящих примет.

 

Что тут значат сноровка, терпенье

И привычно приметливый глаз;

Возникает нежданно виденье,

Да и то лишь единственный раз,

 

Но тоска недоступности птичьей

В неустанной тревоге охот

Всё же лучше обычной добычи,

Бездыханно упавшей с высот.

 

Ноябрь 1967

 

293. «От былинного кораблика…»

 

 

От былинного кораблика,

На котором плыл Садко,

До антоновского яблока

Чую слово глубоко.

 

И оно, с родного дерева

Вековой созревший плод,

Человечье или зверево,

Сразу за сердце берет.

 

Всё, что есть в народной памяти

Войны, мор, заря побед,–

Из времен летучей замети

Слово вынесло на свет.

 

То, что прожито, изведано,

Отстоялось в глубине,

Что от дедов заповедано,

Возвращается ко мне.

 

Я иду тропою торною,

Где когда‑то предки шли,

И лесною, и озерною

Целиной моей земли.

 

Расстилаются, что простыни,

Поздней осени снега,

Но живая речь на росстани

Мне всё так же дорога.

 

Помню всё, что было пройдено,

Что собрала навсегда

Из глубин заветных Родина

В золотые невода.

 

И средь звездного сияния,

Видя Землю вдалеке,

Говорю слова прощания

На родном мне языке.

 

Декабрь 1967

 

РЕКИ РУССКИЕ

 

 

Я дружу с вами, реки русские,

И безвестные, и былинные,

С камышами и трясогузками,

То коротенькие, то длинные.

 

Где в лесах, где полями сжатыми,

Где болотами, где опушками,

С буреломами, медвежатами,

Росной ягодой и кукушками,

 

Все вы льнете друг к другу сестрами –

К старшим младшие, как положено.

Сколько с вами лугами пестрыми

Вдоль по бережку было хожено,

 

Сколько розовых зорь здесь встречено

С поплавком над застывшим омутом,

Окуневых глубин примечено

В черном озере, ряской тронутом!

 

Расплетались вы струйкой каждою,

Оставляя в лугах разводины,

И раскинулись тонкой пряжею

На груди моей милой Родины.

 

Позатеряны те названия,

Что дошли к нам из темной давности,

Наших предков лесных скитания,

Песни, полные вашей плавности.

 

И береза – родное дерево –

Как вдова над струей склоняется…

Молчаливые реки Севера,

Вами жизнь моя начинается.

 

Апрель 1968

 

295. «Зашлепал дождь. Но осторожно…»

 

 

Зашлепал дождь. Но осторожно,

Как будто нехотя сперва,

И разобрать в нем было можно

Уже привычные слова:

 

«Не бойтесь! Я по листьям сада

Пройдусь неспешной чередой.

Я, как Шопенова баллада,

Еще отыскиваю строй.

 

Еще не время влиться гордо

В созвучий стройный перекат

И водопадами аккорда

Вдруг затопить весенний сад,

 

Чтобы шумело и хлестало,

Наотмашь било вширь и вкось,

А небо глухо грохотало

И в скачке бешеной неслось.

 

Я лишь предвестник, я лишь проба

Того, что катится за мной…

И все‑таки глядите в оба –

Гроза идет не стороной.

 

Еще кой‑где и небо чисто,

Но в фортепьянных голосах

Намеки верхнего регистра

Перекликаются в басах.

 

И тут уж больше не слукавишь,

Опережая близкий гром

И в переборе легких клавиш

Журча прозрачным ручейком.

 

Вот только получу подмогу –

И рухну, но уже всерьез,

Завесив тусклую дорогу

И космы гнущихся берез!»

 

Июль 1968

 

ЗЕЛЕНЫЙ КАБИНЕТ

 

 

Проснулся он. Свежо перед рассветом!

Опять, сухими ветками шурша,

Озерный ветер в сумраке прогретом

Уже пробрался в щели шалаша,

 

Росой сверкает низкая поляна…

Он вышел, смотрит, воротник подняв,

На клочья уходящего тумана

Среди кустов и прибережных трав.

 

На камень сел, с плеча пальто отбросил.

Какая над Разливом тишина!

Не слышно всплеска осторожных весел,

И к берегу не ластится волна.

 

А солнце поднимается над лесом.

День будет жарким, так же, как вчера.

Чудесно пахнет хвоей под навесом

Густых разлапых елок! Но – пора!

 

Как в Шушенском когда‑то, елки эти

Молчат настороженно. А сейчас

Они с него в «зеленом кабинете»

Как будто и не сводят добрых глаз.

 

Здесь два пенька. Один из них чуть выше,

Рабочий стол! А в двух шагах шалаш.

Листва шуметь старается потише

И слушает, что шепчет карандаш.

 

День, разгораясь, поднимает пламя,

Прошелся ветер где‑то в вышине

И вдруг упал, чуть шевельнув листками,

Придавленными камешком на пне.

 

Он пишет, и ложится к слову слово…

Поднялось солнце. Нарастает зной.

Всё близко. Всё созрело. Всё готово.

Разлив. Шалаш. Затишье пред грозой…

 

Сентябрь 1968

 

297. «Я проснусь на сеновале…»

 

 

Я проснусь на сеновале,

Острой свежестью дыша.

Дремлет лодка на причале

В тихой чаще камыша.

 

Вижу, солнце не вставало,

Лес еще в тумане сна,

Но блаженно и устало

Розовеет тишина.

 

В этой ясности озерной

Пробудившегося дня

Так свежо и так просторно

Мир течет через меня.

 

И, ударивший отлого,

Луч пронзил лесную тьму…

Вот и всё. Не так уж много

Надо сердцу моему.

 

Апрель 1969

 

298. «Если что вспоминать, я бы вспомнил лесные озера…»

 

 

Если что вспоминать, я бы вспомнил лесные озера

И отстой тишины, погруженной в прохладный закат,

Одинокий челнок посреди золотого простора,

Опрокинутый лес и подводный струящийся сад.

 

Если что вспоминать, я увидел бы волжские плесы,

Ярославские избы, песчаного взгорья откос,

Радость солнечных пятен, блуждающих в роще белесой,

И зеленые косы склоненных над рожью берез.

 

Всё бы зоркая память по‑дружески мне возвратила –

Ведь над нею бессилен и времени строгий полет.

Ты, быть может, подумаешь: всё отгорело, остыло,–

Нет, ничто не проходит, пока это сердце живет!

 

Май 1969

 

299. «В дожде, асфальтом отраженный…»

 

 

В дожде, асфальтом отраженный,

Струится Невский, как река,

Стремленьем воли неуклонной

К Игле, победно вознесенной

И зацепившей облака.

 

Течет, уверенный, небыстрый,

Храня привычные черты,

И на просторной ленте чистой

Троллейбусы роняют искры,

Плывут косынки и зонты.

 

И вдруг – на сумрачном экране

Воскресшей памяти моей

Всё тот же Невский. Он в тумане,

В ряду немых суровых зданий,

Пустынных окон и дверей.

 

Я в мерзлых рытвинах панели

Вдоль заколоченных витрин

Бреду, шатаясь, еле‑еле,

Во фронтовой своей шинели,

В блокадном сумраке, один.

 

Вокруг всё ново, незнакомо,

И лишь в пустынной тишине

В пролете рухнувшего дома

Спокойно сердце метронома

Шаги отстукивает мне.

 

А город жив! Он не сдается,

И не бесстрастный метроном

На дне бетонного колодца –

Его живое сердце бьется

Под злобным вражеским огнем.

 

Еще я слышу свист проклятый

Почти над самой головой,

Но вновь ответные раскаты,

Сверкнув в клубах морозной ваты,

Гремят над скованной Невой.

 

Гремят… Но что со мной? Смещенье

Событий, памяти, времен?

Прорвалось солнце. День весенний

Смел эти сумрачные тени

И превратил былое в сон.

 

Нет, то не сон. Всё вправду было.

Живые! Помните о том,

Какая доблестная сила,

Какая воля победила,

Какою правдой мы живем!

 

Май 1969

 

СТИХИ О ЛИТВЕ

 

МАТЬ

 

 

Где легкие листья лепечут на взгорье,

Где взглядом зеленых холмов не обнять,

Стоит воплощеньем тревоги и горя

Застывшая в камне литовская Мать.

 

Закутана в серый платок домотканый,

Стоит она в зной и жестокий мороз

Над тихой травой высоты безымянной

Мадонной отмщенья и сдержанных слез,

 

Не счесть сыновей, что она схоронила,

Жестоких ночей, проведенных без сна…

Но есть в этом камне бессмертная сила

Сжигающей скорби, испитой до дна.

 

А рядом привольно пшеница струится,

Над розовым клевером пчелы гудят,

Но сжавшая губы не хочет смириться,

В века устремив укоряющий взгляд,

 

О матери мира! Вы с гневным укором

Глядите в лицо смертоносного зла,

Светильники жизни, вы каменным взором

Когда‑нибудь войны сожжете дотла!

 

2 июля 1969

 

В ВИЛЬНЮСЕ

 

 

От круглой башни Гедимина,

Где дряхлых лип струится тень,

Кудрявой Вилии долина

Уходит в солнечную лень.

 

Нет в знойном городе прохлады,

Он тяжким полднем разогрет…

Прими меня в свои аркады,

Старинный университет!

 

На эти каменные плиты,

Где пробивается трава,

Ступали те, кто позабыты,

И те, чья мысль еще жива.

 

Астрономы и богословы,

Свой мозг пыля из года в год,

Схоластики средневековой

Здесь собирали горький мед.

 

Но есть и дворик невоспетый,

Всегда безмолвный, как музей,

Куда сходились филареты

В кружок испытанных друзей.

 

Там, чашу с пуншевым пыланьем

Вздымая выше головы,

Их вдохновлял стихов дерзаньем

Певец свободы и Литвы.

 

Из поколенья в поколенье

Завет грядущему храня,

Он пел… И давнее виденье

Уже преследует меня.

 

В тумане невской непогоды

Вновь перед бронзовым Петром

Стоят два первенца свободы,

Одним укрытые плащом.

 

Мицкевич! Знал ты, что всесильны

Слова о братстве всех племен

И в переулках старой Вильны

Хранил пророческий свой сон,

 

Как будто чувствовал заране,

Что, всем невзгодам вопреки,

Ты унесешь в свои скитанья

Пожатье пушкинской руки!

 

Июль 1969

 

 

302. «Подари мне молчание, лес, подари!..»

 

 

Подари мне молчание, лес, подари!

То, что скажется мною, всё будет бледнее

Этих сосен, ушедших под купол зари,

И ветвей, где, нахохлясь, сидят снегири,

В хлопьях снега пушистою грудкой алея…

Подари мне молчание, лес, подари!

 

Всё ты высказать можешь, умея молчать

Там, где мне ни раздумий, ни слов не хватило.

Заискрилась сугробов колючая гладь.

Стали белые пчелы меж елок порхать,

Словно тайная музыка их закружила…

Всё ты высказать можешь, умея молчать.

…………………………………………

Кто сказал, что бессильны все наши слова

Перед этой безмолвною речью природы,

Что нельзя нам понять, как вздыхает трава,

Почему эта звездная заводь жива

И шумят, торжествуя, весенние воды?

Кто сказал, что бессильны все наши слова?

 

Как бы солнечный мир мог и мыслить и петь,

Если б не было в нем человечьего слова?

Струны есть у души, чтоб ответно звенеть,

И в ночи, где раскинута звездная сеть,

Брать достойную часть золотого улова.

Как без нас этот мир мог бы мыслить и петь?

 

Июль 1969

 

ЮНОСТЬ ТЕХ ДНЕЙ

 

Памяти Ларисы Рейснер – спутницы университетских дней

 

 

От наших дружб, от книг университета,

Прогулок, встреч и вальсов под луной

Шагнула ты, не дописав сонета,

В прожектора, в ночной октябрьский бой.

 

Сгорали дни и хлопали, как ленты

Матросских бескозырок. В снежный прах,

В огонь боев, в великие легенды

Входила ты на алых парусах.

 

Что пыль веков перед прищуром глаза

У линз бинокля, перед языком

Ночных атак и точного приказа,

С сердцами говорящего, как гром!

 

В нем блеск и свет, в нем жизни утвержденье,

Огонь мечты, прозренье чертежа

И лучшее твое стихотворенье,

Сверкнувшее, как острие ножа.

 

А город мой, свидетель грозной славы,

Весь устремленный в светлые года,

Живет в тебе, как первенец державы,

Как зодчий нашей мысли и труда.

 

И если Революция когда‑то

Предстанет нам как Юность, это ты,

Ты, женщина, союзница бушлата,

Возьмешь ее прекрасные черты!..

 

1933 – <1970>

 

АВРОРА»

 

 

В Японском море спутница «Варяга»,

«Корейца» броненосная сестра,

Не посрамив андреевского флага,

Она во вражьи била крейсера.

 

Казалось бы, покой ей уготован

На пенсии, за выслугою лет,

Казалось бы – пора отдать швартовы,

Уйти на слом, стереть свой пенный след.

 

Но, видно, прозвана была недаром

«Авророй» наша ранняя заря.

Ей суждено слепительным ударом

Нести по миру эхо Октября.

 

Навечно врезан профиль величавый

В наш ленинградский северный туман,

Стоит трехтрубным памятником славы

Великого восстанья ветеран.

 

И в яркий полдень, и сквозь дождик серый

К «Авроре» над просторами Невы

Приходят экскурсанты, пионеры,

Как к ней не раз еще придете вы.

 

Ее в морях водили наши деды,

Она открыла Первый день Земли.

И салютуют первенцу победы

Потомков боевые корабли.

 

<1970>

 

305. «Летит апрельский снег…»

 

 

Летит апрельский снег

На крыши городские.

Его воздушный бег

Я вижу не впервые.

 

Порхающие сны,

Бесшумное скольженье…

Как будто с вышины

Осыпал сад цветенье.

 

Он тает на лету –

Последний снег весенний,

Являя красоту

Извечных повторений.

 

Такой он молодой,

И свежий, и мгновенный,

Спокойный вестник мой

Из холода вселенной.

 

Годов прожитых нет –

Одна весна живая…

Мой яблоневый цвет,

Лети, не уставая!

 

11 апреля 1970