Постмодернизм в исторической науке.

В посл. трети 20 в. методологические основы исторической науки были потрясены «постмодернистским вызовом» и «лингвистическим поворотом». В 70-х гг. объектом критики постмодернистов стали принципы получения информации об исторической реальности. Они утверждали, что между свершившимся событием и рассказом историка об этом событии стоит огромная дистанция, в ходе преодоления которой происходит такое искажение прошлого, что об его адекватном отражении вообще нельзя говорить. Г.Спигел замечал по этому поводу: «Должны ли мы поверить в то, что наше представление о прошлом не более чем иллюзорно-реалистические полотна, “познаваемая ложь”, которой мы пичкаем себя и других, чтобы скрыть свой страх перед тем, что за этими полотнами может таиться непознаваемая правда человеческого опыта, не поддающаяся никаким попыткам постигнуть её с помощью наших словесных построений?».

Исторический факт отражается в письменном источнике – нарративе, где он уже искажён из-за разной степени осведомлённости автора текста, его субъективности и тенденциозности, из-за его преднамеренной лжи или искреннего заблуждения. Чем дальше отстоит само событие от его отражения в нарративе, тем выше степень погрешности данного отражения. Однако искажения нарастают, когда к анализу нарратива приступает историк. Во-первых, он выступает как бы соавтором текста, поскольку прочитывает его, исходя из своей профессиональной подготовки, мировоззрения и цели. И смысл, который он извлекает из памятника, может в значительной мере не совпадать с тем, который в него вкладывал создатель. Во-вторых, нет уверенности в возможности адекватного истолкования современным историком текста, написанного много столетий назад. Поэтому постмодернисты утверждают, что прошлого как бы не существует, а есть представленное в дискурсе (литературном контексте) информационное поле, которое, собственно, и есть история («история всего лишь операция создания вербального вымысла» по Х.Уайту). По Л.П.Репиной, в данном подходе объект познания трактуется не как что-то внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой. Язык выступает не средством отражения и коммуникации, а главным смыслообразующим фактором, детерминирующим мышление и поведение. При этом постмодернистами «подчёркивается креативный, искусственный характер исторического повествования, выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временной ряд».

Причины современного кризиса исторической науки многогранны. Прежде всего, в 20 в. тоталитарные режимы и их крушение продемонстрировали с ужасающей очевидностью, что профессиональная корпорация историков – лишь идеологическая «прислуга» политиков. Нацистская и большевистская пропаганды отличались поистине тоталитарными масштабами переписывания истории. И смысл истории как отрасли знания заключался не в способности познать прошлое, а в умении о нём рассказать, преподнести в нужном ключе. В таком случае историю скорее надо оценивать с позиций профессиональных литераторов, журналистов. Однако, если история – прежде всего явление культуры, то, по аналогии с другими искусствами, она оказывается продуктом творчества своих создателей («история – это то, чем занимаются историки» по А.Просту). Кроме того, действительность настолько сложна и многообразна в своих проявлениях, что любое высказывание о ней будет упрощением и схематизацией.

В то же время то, что история труднопознаваема, ещё не означает, что реальность не существует. Есть прошлое как объективная реальность, дискурс как независимый исторический фактор. Представители т.н. «третьего направления» (Л.Стоун, Р.Шартье, Дж.Иггерс, Г.Спигел) видят выход в «конструировании социального бытия посредством культурной практики», что позволит приблизить исследователя к адекватному прочтению источника и правильной реконструкции исторических фактов. Подтверждение возможности этого Р.Шартье видит в способности историков отличать фальшивки от подлинных источников. Следовательно, «история доказывает, что продуцируемое ею познание вписывается в порядок знания, доступный контролю и проверке». Однако даже самым радикальным противникам постмодернистского подхода трудно возразить на слова Х.Уайта: «Историки и хотели бы говорить буквально и ничего кроме истины, но невозможно повествовать, не прибегая к фигуративной речи и дискурсу, который по своему типу является скорее поэтическим (или риторическим), чем буквалистским… Историография является дискурсом, который, как правило, нацелен на конструкцию правдоподобного повествования о серии событий».

Микроистория.

Зарождение микроистории относится к кон. 70-х г. 20 в., хотя разговоры о «микро- и макроистории» шли уже с 50-х гг. З.Кракауэр в «Истории – перед концом» рассуждал о «структу­ре исторического универсума» и при этом разделил множество «раз­ных историй», которые вместе «составляют исторический универ­сум», на «две основные группы» – на «микро- и макроистории». При этом он подчёрки­вал, что «границы между этими двумя группами размыты». «Не всё в исторической действительности поддаётся раз­ложению на микроскопические элементы. Историческая целост­ность включает в себя также события и процессы, которые имеют место на уровне, более высоком, чем уровень микроизмерения. По­этому истории более общего уровня столь же важны, как и исследова­ния деталей. Но они страдают неполнотой... Макроистория не может стать историей в идеальном смысле, разве только если она поведет за собой и микроисторию». Микро- и макроистории он счи­тал в равной мере необходимыми («Бог – он в деталях» по А.Варбургу). Понятие «микроистория» Кракауэр сближал с идеей «детального исследования» в смысле факто­графического описания, исполненного «страсти к мельчайшим под­робностям». В подобном же смысле употреблял слово «микро­история» и Ф.Бродель, который отождест­влял её с «событийной историей» и рассмат­ривал как «поверхностную», а потому менее ценную.

Лишь с кон. 70-х гг. заговорили о «микроистории» как о программе. Первопроходцами были итальянские историки, груп­пировавшиеся вокруг журнала «Quaderni Storici». Книга «Сыр и черви» К.Гинзбурга обычно рассматри­вается как образец микроисторического исследовательского направления, хотя слово «microstoria» К.Гинзбург употребил позднее, в совместной с К.Пони статье «Имя и игра». Новое направление обвиняло традиционную историю в «этноцентризме» и «телеологичности» и сосредотачивалось на «мелочах», стремясь выявить ранее незамеченные феноме­ны прошлого. Так, Э.Ладюри о своём исследовании о средневековой деревне Монтайю, говорил, что изучал «под микро­скопом» явления, которые «по масштабу своему были необычайно мелкими, однако имели решающее значение для тонких струк­тур общества». Тенденциозность микроистории проявилась в том, что её интерес был направлен не на элиты, а почти исключительно на представителей «низовых сло­ёв». Микроистория стремилась рассматривать людей прошлого как действующих лиц, обладавших собственными целями и стратегиями. В этом она выступала против позиций «традиционной» макроориентированной социальной исто­рии, для которой низшие слои оставались «безмолвствующими» и представлялись просто анонимной массой. К.Гинзбург и К.Пони пытались соединить «неэли­тарную перспективу» социальной макроистории со «стремлением к индивидуализации», характерным для биографически-ориентиро­ванного исследования элит, и писать «просопографию масс», «маленьких людей», через множество эмпирических штудий. При этом в центре внимания микроистории находились не изолиро­ванные индивиды, а социальные связи и отношения, в рамках ко­торых они осуществляют свои «стратегии». Социальные группы и институты не существуют по отношению к людям как объективные данности: «маленькие люди» участвуют в их формировании посредством переговоров и конфликтов, в «политике повседневной жизни, суть которой за­ключается в стратегическом применении общественных правил».

Микроисторики отличаются от других коллег по цеху ещё и тем, как они пишут свои книги, как они представляют чита­телю результаты своей работы. Так, для К.Гинзбурга этот процесс состоит в поиске «улик» и «следов». Обращение к микроистории, как правило, связано с всеобщими политическими и общественными обстоятельствами эпохи: с круше­нием веры в прогресс, с упадком институционализированных форм солидарности в виде партий, профсоюзов и др. общественных организаций. Поскольку эти тенденции проявились с кон. 70-х гг. 20 в. в большинстве стран Запада, то не удивительно, что дрейф в сторону микроистории почти одновременно стал ощущаться в разных нацио­нальных историографиях (Э.Ладюри, Ж.Дюпакье, Д.Сэбиан).

Гендерная история.

Гендерная история – историческая дисциплина, предметом которой является историческая ретроспектива изучения гендерных отношений. Одни исследователи понимают под гендерной историей «историю, предметом исследования которой стала уже не история женщин, а история гендерных отношений» (Л.П.Репина), другие – «диалог полов» (Н.Л.Пушкарёва). Понятие ГИ возникло в начале 80-х гг. XX в. вместе с появлением термина «гендер», его теоретическую базу впервые обеспечила Джоан Скотт в своей статье «Гендер: полезная категория исторического анализа» (1986). Появление гендерной истории стало реакцией на развитие женских исследований и истории женщин.

Понятие «гендера» ориентирует исследователя на изучение властных иерархий и включает в предмет исследований властные отношения. Вот почему под новой историей женщин понимается междисциплинарное научное направление и одновременно новая исследовательская стратегия, основанная на гендерной методологии и феминистской идеологии, объектом которой является женщина, а предмет которой составляют не только все аспекты жизнедеятельности женщин, но и институты социального контроля, власти, регулирующие неравномерное распределение материальных и духовных благ; формы, методы, механизмы угнетения и воспроизводства неравенства как факторы непосредственно определяющие все аспекты жизнедеятельности женщин.

Уже в XIX в., под давлением «женских» социальных проблем, поднятых женским движением, российская женщина впервые стала объектом исторического исследования. В сер. XIX – нач. XX вв. появилось множество исследований, посвященных женщинам различных социальных групп и классов, освещающих проблемы женщин разных стран и эпох (см., напр., работы А.Н. Афанасьева, Ф.И. Буслаева, С.В. Ешевского, И.Е. Забелина, В.О. Михневича, С.С. Шашкова). Произошла и смена исследовательской парадигмы. Эпистемологическим основанием этих исследований выступила концепция либерализма, с ее идеями о равных правах и свободах граждан, о развитии демократических институтов, правового государства и гражданского общества. Исследовательская задача была обозначена как «открытие» женщин в культуре, искусстве, политике прошлого. В этих исследованиях господствовала установка на обнаружение «исторических женщин» и сохранения их имен в истории. Этот подход, получивший в современной исторической науке название «добавление женщин» (adding women) в историю. Так, В.О.Михневич реконструировал типы «исторических» женщин через изучение и описание их социальных ролей; он описал несколько типов женщин XVIII в.: хозяйка и помещица, артистка, ученая, писательница, благотворительница. Д.Л.Мордовцев опубликовал несколько томов с исследованиями женских биографий и предложил новую исследовательскую стратегию – увидеть историческую эпоху через роль в ней женщины.

На рубеже 1970-х и 80-х гг. были переопределены сами понятия «мужского» и «женского». Ключевой категории анализа становится «гендер», призванный исключить биологический и психологический детерминизм. В тематике гендерной истории отчетливо выделяются ключевые для ее объяснительной стратегии узлы. Каждый из них соответствует определенной сфере жизнедеятельности людей прошлых эпох, роль индивидов в которой зависит от их гендерной принадлежности: «семья», «труд в домашнем хозяйстве» и «работа в общественном производстве», «право» и «политика», «религия», «образование», «культура» и др. История женщин стала исследовать темы истоков и причин гендерного неравенства, труда женщин в публичной сфере как стратегии женской эмансипации, проституции как квинтэссенции женского подавления и угнетения. На основе феминисткой критики науки стала развиваться новая методология. Понятийный аппарат также обновился. Терминами женской истории первой волны выступили такие понятия как «женский вопрос», «женская эмансипация», «женская культура», «феминизм», «женское движение».

Ключевая проблематика будущей гендерной истории, состоит в решении проблемы ее сближения и «воссоединения» с другими историческими дисциплинами, а говоря иначе – определения ее места в новом историческом синтезе. Развитие гендерной истории дало мощный импульс полемике о возможных путях интеграции новой дисциплины в историю всеобщую. Гендерно-исторический анализ вносит свой вклад в то преобразование целостной картины прошлого, которое составляет сегодня сверхзадачу обновленной социокультурной истории.