Глава вторая (431й год) 1 страница

Аполлинарий и его учение. Иоанн Антиохийский и епископы Востока подозревают Кирилла в аполлинаризме и решаются вступить с ним в борьбу. — Феодорит Кирский. — Несторий и Кирилл приезжают в Эфес: их занятия до собора и их приверженцы. — Жестокости Мемнона Эфесского. — Иоанн Антиохийский просит епископов собравшихся в Эфесе подождать прибытия Восточных.—Акакий Мелитинский и Феод от Анкирский. — Кирилл открывает Собор и председательствует на нем: обвине ние и низложение Нестория. — Восточные по прибытии в Эфес составляют особый собор, объявляют деяния первого Собора незаконными и низлагают Кирилла и Мемнона. — Собор Кирилла отлучает Иоанна и Восточных.—Волнения в городе.—Эфесский нищий доставляет в Константинополь письма, спрятанные в его палке.—Авва Далмат с монахами отправляется в императорский дворец ходатайствовать перед Феодосием за дело Кириллова Собора. — Прибытие в Константинополь послов Кирилла для объяснения деяний его Собора и комита Иринея—для ходатайства за дело собора Восточных. Совет в императорском дворце по соборным делам в Эфесе.

I

В 431 году праздник Пятидесятницы приходился на 7 июня; императорская грамота, призывавшая епископов Империи прибыть к этому дню в Эфес на Собор, помеченная 18 ноября 430 года и в течении следующего декабря месяца разосланная по всем главным местам назначения, давала епископам почти шесть месяцев для приготовления к Собору. Многие из них употребили это время на изучение тех вопросов, о которых должны были происходить пения на Соборе. Для этого они легко могли воспользоваться беседами и письмами Нестория, равно как письмами и посланиями Кирилла, которые бьши во множестве распространены повсюду их авторами. Некоторые из епископов имели у себя в руках даже текст последнего соборного послания Кирилла к Несторию, с приложением двенадцати членов веры, которые он настойчиво предлагал принять своему противнику, грозя в противном случае отлучением. Иоанн Антиохийский был из числа этих епископов.

Иоанн был тонкий, искусный богослов; всматриваясь пристальI но в эти двенадцать предложений, которые настойчиво предлагали первому архиепископу Восточной Церкви как критерий католической веры, он, казалось ему, открыл, что они по духу и направлению своему были еретические, что относительно рождения воплотившегося Бога Слова, Его страдания, смерти и воскресения, они заключали в себе принцип пассивности Божества, составлявший основу аполлинаризма. Это открытие привело его в ужас, потому что аполлинаризм всегда был предметом его особенной озабоченности; это был самый страшный враг православных сирийцев, червьистребитель, скрыто подтачивающий их Церковь.

Мы уже сказали мимоходом несколько слов об аполлинаризме и его основателе; скажем об этом здесь несколько подробнее, чтобы показать, как появление вновь этой ереси в таком важном документе могло не быть для сирийского патриарха пустым пугалом.

Неустрашимый исповедник, блестящий оратор и уважаемый епископ при жизни, а затем отверженный Церковью, как опасный ересиарх, после своей смерти, Аполлинарий был одной из самых оригинальных и интересных личностей католического христианства IV века. Он жил вместе со своим отцом, Аполлинарием, в Лаодикии сирийской; и тот и другой славились как отличные преподаватели греческих наук: отец — своими уроками грамматики и поэзии, а сын — преподаванием ораторского искусства, где он умел счастливым образом соединять пример с правилом. Оба были искренние христиане и горячие защитники единосущия; когда открылась эра преследования единосущников, оба состояли в клире: отец — пресвитером, а сын — чтецом¹¹⁴. С большим тру дом избегнув арианских неистовств Констанция, они вскоре за тем должны были вступить в борьбу против языческой тирании Юлиана и мужественно сопротивлялись антихристианским замыслам его. Чтобы обойти ненавистный закон, которым этот императорфилософ воспрещал молодым христианам изучение гречских наук из лицемерного опасения, чтобы оно не испортило в них чистоты веры, Аполлинарийотец, как отличный знаток грамматики и поэзии, "при изъяснении св. книг Ветхого Завета, передавал содержание их греческими стихами различных метров, книги Моисея напр, переложил в стихи так называемым героическим метром, а другие — в их числе исторические книги, частично подчинил метру дактилическому, а частично облек в форму драмы и выразил трагически, и вообще употреблял все роды стихосложения, чтобы никакие формы греческого языка не остались неизвестными христианам"; а Аполлинарийсын, как знаток риторики и софистики, и сам отличный оратор и диалектик, изъясняя Евангелие и послания апостольские, излагал содержание их в форме разговоров, подражая платоновским диалогам¹¹⁵. Таким образом, благодаря их трудам, образование христианского юношества не было ограничено одним только объяснением Луки и Матфея¹¹⁶, как это говорил заносчиво Юлиан. Эта услуга, оказанная Аполлинариями Церкви в борьбе с эллинистическим язычеством, "сделала их еще знаменитее"¹¹⁷; в общественном мнении христиан того времени Аполлинарии, и особенно Аполлинарийсын, считались передовыми бойцами за веру Христову против гонителя ее — Юлиана. И Юлиан со своей стороны считал Аполлинариясына, вместе с Григорием Назианзином и Василием Великим, в числе самых опасных врагов своей империи¹¹⁸.

По восстановлении религиозного мира, Аполлинарийсын, сделавшись епископом своего города, блестящим красноречием своим привлек к своей епископской кафедре многочисленную толпу бывших своих учеников и почитателей, которая рукоплескала ему в гимназиях; но он не сумел удержать в неприкосновенной чистоте ту веру, которую так мужественно исповедывал. Ослепленный безграничным уважением к древним греческим поэтам и философам, но повидимому, и в существо христианской веры прозревал не иначе как сквозь призму поэтических аллегорий и идей философских. Таким образом, он не хотел допустить, чтобы Бог, сошедший на землю для спасения людей, принял такую же самую плоть, каки их тело, и сделался таким образом единосущным своим созданиям. Он думал, что элементы, из которых образовалось тело Иисуса Христа во чреве Марии, были элементы особенные, созданные из самого существа Божия, чтобы служить кратковременной оболочкой Его Божественности; иногда он считал их даже совечными Богу Слову, существовавшими прежде времен в предначертаниях Божиих. Он утверждал также, что тело Иисуса Христа, одаренное как и все человеческие тела чувственною душою, не имело в себе души разумной, или ума, что место ее в теле Его занимало самобожество Слова. Вообще он держался той мысли, что Христос, которого он почитает, был существо сверхъестественное, рожденное вне условий и законов человеческой природы, в котором плоть была единосущна духу, который пострадал, умер и воскрес¹¹⁹.

Таким образом, крестная жертва Иисуса Христа, принесенная Им для искупления нашего, представлялась в какомто совершенно фантастическом виде, который, пожалуй, не был лишен ни величия, ни блеска, но оставлял совершенно в стороне вину человеческого рода и ее искупление. В христологической теории своей Аполлинарий, казалось, не имел в виду ничего иного, как только поэтический парафраз слов св. Павла об Иисусе Христе: "Он принял вид раба".

Такое идеалистикомистическое учение его о лице Иисуса Христа очень нравилось людям, имевшим такое же, как и он, экзальтированное воображение; но Аполлинарий не открывал, однако, этих тайн своих всем, и в церкви, которая быстро образовалась вокруг него, он установил два рода наставления: одно публичное, которое ничем не отличалось от католического учения, а другое тайное, где предавались самым смелым гипотезам, которые все направлены были к тому, чтобы в понятии о лице Иисуса Христа совсем изгладить черты Его истинно человеческой природы. Учения этого мистического мечтателя разветвлялись на множество сект под различными произвольными наименованиями, потому что имя Аполлинария было произнесено только после его смерти. Таким образом, ересиарх мог спокойно смотреть, как учения его были предаваемы анафеме на нескольких соборах, нисколько не опадаясь, что его лишат изза них епископского престола или же побеспокоят. Новые сектанты скоро прокрались всюду под маской лицемерного православия. Антиохия имела даже епископа аполлинариста (Виталия), который распространил принципы этой ереси между многими верными, и несчастный город очутился в то время в колеблющемся положении между четырьмя епископами, враждовавшими друг с другом¹²⁰. Ревнители православия ли сколько угодно расточать отлучений и анафем приверженцам нового учения; лицемерными своими исповеданиями веры они ускользали от преследований и светской, и духовной власти. Их адепты были многочисленны, особенно в монашеских обителях, где умы, естественно склонные к мистицизму, еще более увлекались к тому своими созерцательными навыками и уединенными размышлениями.

Ересь Аполлинария, так хорошо принятая "единосущниками" на Востоке¹²¹, указывала на новую опасность для православной веры, состоявшую в преувеличении принципа единосущности, в противоположность арианизму, который отрицал этот принцип.

Как ни высокоумна казалась эта теология, однако же она была не нова. Уже в III веке ерисиарх Савелий не хотел видеть в христианской Троице ничего более, как только тройной способ рассматривать Бога, единого в своем существе, но представляющегося уму нашему различным по Его отношениям к себе самому и к миру, — смотря по тому, рассматривался ли Он как существо само в себе существующее (Отец), или как существо творящее (Сын), или как существо животворящее и освящающее (Дух Св.). В стремлении своем объяснить совершенное равенство сущности, существующее под различием Божественных Лиц, Аполлина рий почти что воспроизводил эту самую формулу савелианства, столь многократно осужденную¹²². Таким образом, с одной стороны, наверху, — савелианизм, почти совсем изгонявший из содержания христианской веры религиозный элемент искупления и приводивший к абстрактному философскому деизму; а с другой, — крайний арианизм, приводивший к деизму еврейскому —

Таковы были две опасности, одинаково страшные, хотя и противоположные, которые угрожали христианской теологии, как только она уклонялась от точного определения Символа веры, установленного Никейским Собором. Чтобы положить предел этим савелианским идеям, особенно опасным для Сирии по причине старой закваски савелианизма, оставшейся в провинциях Тигра и Евфрата, с одной стороны, и противоположным им идеям арианским, с другой, антиохийский епископ Мелетий предложил к принятию формулу учения о трех Божественных ипостасях равных и совечных, составляющих через свое соединение одну великую Божественную ипостась, или одно Божественное существо. В сущности это было то же, что учение о едином Боге в трех единосущных лицах; но греческая формула его грешила тем, что слово ипостась), в латинском переводе substantia, употребляла в двух различных значениях — лица (persona) и существа (substantia)^q23; ее упрекали, кроме того, и за то, что само это слово — ипостась, ею вводимое, было новое¹²⁴. Как бы то ни было, Мелетий и за ним большая часть епископов сирийских приняли этот вариант Никейского Собора в свои исповедания; египетские же епископы, сообща с Римской церковью, признавали его бесполезным и даже опасным, и соперничество двух половин христианского мира снова усилилось взаимными обвинениями в ереси.

Понятно, что внимание бдительных пастырей должно было обращаться на все, что могло поддерживать эти заблуждения, столь живучие и столь трудно уловимые; может быть, Иоанн Антиохийский гораздо менее встревожился, если бы какоенибудь учение, для опровержения их, пусть немного и преувеличило значение человеческой природы в лице Спасителя мира, Иисуса Христа. Между тем в анафематствах Кирилла были такие предложения: "Кто не исповедует Бога Слова пострадавшим плотию, распятым плотию, принявшим смерть плотию и наконец ставшим первородным из мертвых, так как Он есть жизнь и животворящ, как Бог: — анафема!"; в других членах не раз встречалось и поддерживалось (аполлинаристическое) выражение "собственная плоть Бога Слова"; третий член, казалось, даже прямо смешивал два естества после Воплощения, приписывал им "соединение естественное"¹²⁵. Эти выражения, приближавшиеся к знаменитой фразе Кирилла "одно естество воплощенного Слова", — фразе, которой вскоре вооружился Евтихий, — могли внушать мысль, что Кирилловы анафематства в некоторых частях своих бьши ничто иное, как программа аполлинаризма, склоняющегося к пассивности Бога, к признанию в Иисусе Христе какогото особенного человеческого естества не единосущного с людьми, и наконец к смешению двух естеств в одно. Мы увидим впоследствии, что эти темные и запутанные выражения, хотя они в сущности вовсе не были еретическими, служили поводом к разделению церквей еще при жизни Кирилла и не раз были осуждаемы после его смерти.

Иоанн в настоящую минуту помышлял только о нуждах своей Церкви; он думал, что его приямой обязанностью было донести будущему Собору об опасных стремлениях Кирилла¹²⁶; но не до веряя одним личным своим воззрениям в столь важном деле, он призвал к себе самых сильных богословов своей области, чтобы вместе с ними рассмотреть этот вопрос и решить общим согласием, как следует поступить при этом. Созванный им для этой цели синод, по зрелом обсуждении предмета, вполне разделил мнение своего патриарха насчет еретического характера Кирилловых анафематств и тех опасностей, в какие вовлечена была бы Сирийская церковь, если бы понятия, в них проводимые, получили одобрение и признаны были членами веры на предстоящем Соборе в Эфесе.

Таким образом условлено было на будущем Соборе открыть решительную борьбу против еретических анафематств Кирилла, а пока признано было нужным подготовить к этому умы письменными опровержениями. Патриарх Иоанн выбрал для этого двух самых знаменитых богословов своего патриархата, Андрея Самосатского и Феодорита Кирского¹²⁷. Андрей, человек очень ученый, но робкий и друг мира и спокойствия, составил против Кирилла маленькую книжку, очень рассудительную и спокойную, на которую Кирилл ничего не отвечал; опровержение же Феодорита было, напротив, очень резко и вынудило Кирилла написать против него возражения. Он сделал это с крайней неохотой, и с этого времени стал питать к епископу Кирскому неприязненное чувство, никогда не потухавшее совершенно. Так как мы увидим Феодорита сильно втянувшимся в прения происходившей в это время борьбы мнений и учений, то изложим в нескольких словах, что это был за человек, и какого рода противника привлек на себя александрийский патриарх своими анафематствами.

Строгий и ученый, Феодорит был в середине V столетия образцом того христианского стоицизма, который так часто встречался в первые времена христианства, когда христианское исповедание называлось философией, но который почти совсем исчез с того времени, когда епископство сделалось средством к тому, чтобы властвовать, обогащаться и добиваться милостей государей. По образу жизни своей, как и по характеру, он совершенно противоположен Кириллу, но в умственном отношении был равен ему по учености. По происхождению своему Феодорит принадлежал к одной из самых богатых фамилий в Антиохии. Воспитываемый в роскоши и удовольствиях около своей элегантной и светской матери, он с детства питал в своем сердце два страстные стремления — к уединению и бедности, — и как только стал свободен в своих поступках, предался этим стремлениям всецело и без оглядки. Продав родовое имение свое, он половину вырученных денег роздал бедным Антиохии, а с другой половиной удалился в самую дикую часть евфратской Сирии, недалеко от реки Марсиаса, в соседний с городком Киром лес¹²⁸. Там он написал свою церковную историю, которая прославила его в потомстве, и богословские трактаты, которые сделали его славным у своих современников.

Маленький город Кир, в предместье которого он поселился, вследствие различных бедствий, постигших его, ставший в это время большой деревней, имел недостаток во всем, что в древние времена составляло муниципальную принадлежность города. Феодорит употребил остаток своего состояния, чтобы дать ему все это. Город не имел воды в своих разрушенных фонтанах; он, с большими издержками, устроил их. Река Марсиас каждый год в половодье наводняла его местность: он построил плотины, чтобы удержать ее, и мосты, чтобы переезжать. Жители не имели удоб ного места для своих собраний ни на открытом воздухе, ни под крышей: он выстроил для них форум, окруженный портиками; их церковь падала от ветхости, он воздвиг им другую на свои средства¹²⁹.

Заплатив таким образом щедрой рукой городу Киру за свое пребывание, новый гражданин его сделался таким же бедняком, какими были и старые его граждане. "У меня нет более ничего, — весело писал он одному другу, — ни дома, ни гроба; одна одежда, меня покрывающая, составляет все мое достояние". Признательный город вознаградил его за его щедроты, выбрав его своим епископом. В этом новом положении своем, которое он принял против воли, он показал себя таким же бескорыстным и благотворительным, как и прежде. Обращение еретиков стало теперь одним из самых любимых его трудов. Соседняя страна, находившаяся на границе Сирии и Персии, заключала в себе бесчисленное множество людей, принадлежавших ко всевозможным ересям, бежавших от религиозных преследований и называвших себя то римлянами, то персами, смотря по тому, господствовала или не господствовала терпимость в Империи. Они составляли какуюто странную нацию, смесь всех верований, всех племен и всех человеческих бедностей. Феодорит отправился в их среду и одну часть их обратил к вере. Когда он приходил в Антиохию по делам своей епархии, народ подстерегал его и увлекал в церковь, заставляя проповедовать. В этом городе риторов, страстно любившем цветистые периоды и обильные словами речи, его строгая и сжатая речь трогала все сердца: не один раз и сам патриарх, присутствовавший на этих поучениях, вставал с места, чтобы подать знак к рукоплесканиям; после этого Феодорит снова удалялся в свое уединение, стыдясь того пустого шума, который он произвел¹³⁰. Таков был человек, которого настоятельные потребности религиозной борьбы заставляли возвратиться в мир; он входил в него, чтобы, по примеру древних мудрецов, с которыми пытались его сравнивать, испить цикуту христианских гонений.

II

Между тем миновал праздник Пасхи, и епископы один за другим направились к Эфесу, одни сухим путем, а другие морем. Императорское повеление, данное митрополитам в призывной грамоте, взять с собой на Собор только небольшое число из подчиненных им епископов, присутствие которых на Соборе могло бы быть полезным, а других оставить для исполнения религиозных обязанностей в провинции, истолковано было патриархами различно.

Антиохийский патриарх, обширная юрисдикция которого простиралась на восток даже за Евфрат, а на юг до гор АнтиЛивана, понял его в том смысле, чтобы каждый митрополит привез с собой только двух помощников из подчиненных ему епископов; вероятно, он имел в виду при этом примеры последних Соборов: во всяком случае он думал таким образом в точности выполнить волю императора. Александрийский же патриарх понял желание императора совсем иначе: в патриархате его было мало митрополитов, а много подчиненных им епископов; Кирилл назначил из них пятьдесят человек следовать за собой на Собор¹³¹. Со своей стороны и епископ эфесский, экзарх церковной области в Азии, созвал всех подведомственных ему епископов¹³², чтобы они оказали ему содействие в таком важном деле, с которым соединены были ближайшим образом честь и интересы его митрополии, по особенной причине, которую мы сейчас укажем.

Когда император Феодосии и Несторий выбрали местом будущего Собора Эфес, они совсем упустили из виду некоторые обстоятельства, которые далеко не благоприятствовали тому, чтобы вопрос о Марии, Матери Божией, мог быть исследуем здесь беспристрастно и обсуждаем спокойно. Мария Дева в последние годы своей жизни жила в Эфесе, куда она последовала за приемным сыном своим, полученным ею от истинного Сына своего у подножия креста: здесь же она и скончалась; здесь находилась и могила ее, недалеко от могилы любимого ученика Спасителя. Таково, по крайней мере, было общее мнение в V веке, нашедшее себе выражение даже на самом Соборе¹³³; таково было, в особенности, мнение города Эфеса, который извлекал из этого общего верования обильный источник доходов от множества богомольцев, привлекаемых сюда чувством благоговения к двум священным могилам—Девы Марии и Иоанна Богослова, как называли ее второго сына.

Эфесский народ, магистрат и клир — словом, все считали Матерь Христа Спасителя не только покровительницей, но и питательницей Эфеса: это она ниспосылает на город и на всю Азию все роды благ; это она защищает, как от разбойников на сухопутных дорогах, так и от бурь на море, благочестивых путешественников, которые приходят в Эфес на поклонение ее могиле. В городе построен был великолепный храм с именем Марии, в котором Матерь Христа Спасителя была особенно чтима¹³⁴. Этот храм, говорят, был в то время единственным храмом в христианском мире, посвященным ее имени, так как в это время еще крепко держался обычай посвящать церковный храм имени того или другого святого только в том случае, если в нем имелись мощи этого святого. Поэтому оспаривать у Марии Девы наименование Матери Божией значило в глазах каждого доброго эфесянина стать явным нечестивцем и врагом города. Если теперь принять в соображение, какое сильное влияние оказывает на совещательное собрание окружающая его среда, то нельзя не признать, что если бы император Феодосии и Несторий хотели сделать нечто особенно благоприятствующее принятию термина Богородица, то они ничего лучше не могли сделать для этого, как избрать местом Собора город Эфес.

Господствующее настроение эфесских граждан, благоприятствующее одной и враждебно относящееся к другой из споря щих сторон, не замедлило заявить свою силу тотчас же вслед за прибытием главных вождей враждующих партий.

Одним из первых прибывших на Собор был Несторий. Он прибыл с небольшим числом епископов, но зато окруженный много численной свитой служителей и той блестящей обстановкой, которую он любил вызывать в Константинополе¹³⁵. Его сопровождало одно из высокопоставленных лиц при дворе, комит Ириней, без всякого, впрочем, официального поручения, а из одной дружбы к архиепископу и сочувствия к его учению; императорский комиссар, комит Кандидиан, долженствовавший представлять собой императора, должен был прибыть в Эфес как раз ко времени, назначенному для открытия Собора.

Ириней был человек честный и благородный, страстно любивший заниматься богословскими вопросами, как и многие из светских людей того времени, и к тому же искренно религиозный; несколько лет спустя он бросил и свои богатства, и почести своего звания, чтобы разделить со своим другом преследование Церкви. Пятнадцать или двадцать епископов, одни из патриархата Нестория, а другие из числа его прежних товарищей на Востоке и сторонников его мнений, присоединились к нему и составили тесный кружок лиц, оставшийся верным ему до конца. Прием, сделанный им, равно как и их вождю, в Эфесе был крайне холоден и даже враждебен. Магистрат Эфеса не оказал им никакий почестей, а епископ запер для них все свои церкви¹³⁶; когда они выходили из своих домов, то на улице указывали на них пальцами и всячески старались их оскорбить. Позднее понадобилось, чтобы императорский комиссар при Соборе дал им конвой солдат для защиты. Что же касается Нестория, то, надо сказать правду, он держал себя в своем положении обвиняемого с достоинством, не пытаясь ни проникнуть в церкви, откуда Мемнон непременно велел бы выгнать его, ни сделать какуюнибудь выходку, которую могли бы обратить против него самого.

Немного времени спустя после Нестория прибыл в Эфес и Кирилл со своими пятидесятью египетскими епископами и с почти императорской свитой. Застигнутый на пути страшными бурями на высоте Родоса, он должен был на время зайти в пристань и достиг эфесского порта только с большими повреждениями. Он не преминул приписать спасение себя и своего флота покровительству Марии, Матери Божией¹³⁷, защиту имени которой он на себя принял. Оставив свои корабли стоять на якоре, он вошел в город торжественной процессией: впереди него шли в чинном порядке пятьдесят епископов его, а позади в боевом порядке целая армия епископских слуг, параболан¹³⁸, флотских матросов и наемных людей, носильщиков и нищих, которых он привез из Александрии...¹³⁹

Городской магистрат и народ оказали ему совсем другой прием чем его противнику: его встретили с таким восторгом, что в нем, казалось, приветствовали как бы второго покровителя города.

Епископ Мемнон, столь жестокий по отношению к Несторию и его друзьям, предоставил египетским епископам все церкви и сам лично стал в положение как бы наместника их главы на все время его пребывания в Эфесе. Пресвитеры, городские судьи и граждане Эфеса до такой степени соперничали между собой в выражениях своего почтения и благоугождения Кириллу, что он мог думать, что находится в одной из своих областей на берегах Нила.

Дома патриарха александрийского и Мемнона сделались с этого времени двумя центрами, куда старались завлекать новоприбывших епископов, по мере того как они приезжали. Здесьто именно формировалась армия Кирилла. Формирование ее взял на себя Мемнон, — и, не пренебрегая никакими средствами, ведущими к этой цели, он исполнил свою задачу с беззастенчивою смелостью, последствия которой мы скоро увидим. Беря пример с патриарха, который почти осиротил церковную область свою для того, чтобы иметь на соборе пятьдесят епископов, подающих голос за его идеи, | он приказал прибыть в Эфес всем тридцати пяти епископам своего экзархата¹⁴⁰ и, кроме того, привлек немало и чужих епископов из числа неприглашенных своими митрополитами¹⁴¹: если верить современным документам, некоторые из этих епископов были отлученные от Церкви, низложенные за разные преступления и даже признанные еретиками¹⁴².

Все эти люди были призваны и приняты благосклонно, вопреки церковным правилам. Вслед за ними стеклись в Эфес пресвитеры, оставившие свои церкви, монахи, убежавшие из монастырей, светские люди всякого звания; одних привлекло любопытство, других фанатизм — и все они гордились возможностью оказать содействие торжеству покровительницы Азии. Эта толпа иностранцев, увеличиваемая праздношатающимися людьми всякого рода, не замедлила произвести в городе беспорядки¹⁴³: почти каждый день можно было видеть, то там, то сям, прискорбные кровавые драки. Императорские чиновники должны были принять энергичные меры.

Для поддержания в городе тишины и спокойствия они повыгоняли из города ненужную толпу иностранцев и монахов и сосредоточили в Эфесе гарнизоны соседних городов.

Каковы бы ни были средства обольщения, расточаемые новоприбывшим епископам с целью завербовать их под то или другое знамя, многие из них, однако же, хотели остаться свободными. Вместо того, чтобы присоединиться к двум уже образовавшимся группам, они пытались составить особенную группу людей, действующих по совести, которые решились подождать разъяснения спорного предмета от соборных прений, чтобы склониться на ту или другую сторону; они думали, что окажут полное уважение Собору, если не свяжут себя наперед какимлибо определенным мнением, не выслушав мнения других. Эта средняя партия удерживалась от присутствия на частных собраниях епископов Кирилла, — так начинали называть тех, кто собрался вокруг него под знаменем Марии Богородицы, — равно как и маленького стада Нестория. Члены этой средней партии ожидали, чтобы перейти на ту или другую сторону, прибытия сирийских епископов, которых численность и познания должны были, по их мнению, решить большинство голосов.

Такая тактика их сильно беспокоила Кирилла, который настолько боялся прибытия антиохийского патриарха, насколько другие желали его, — и Мемнон решился подчинить этих упрямцев даже силой, если убеждение не окажет на них никакого действия. Сначала он послал к этим разномыслящим епископам клириков своей Церкви, чтобы вразумить их насчет последствий отделения их от Кирилла; потом—знатнейших граждан города, чтобы их тронуть, ставя на вид, что подавать голос против Кирилла значит содействовать разрушению благосостояния их города, лишая подобающей ей чести Покровительницу его. Кто же из них оставался непреклоненным ни мольбами, ни вразумлениями, на тех указывали городской черни, которая, со свойственной ей дерзостью и грубостью, днем оскорбляла их на улицах до такой степени, что они не осмеливались выходить из домов, а ночью на дверях их Домов делали какиелибо зловещие знаки, указывающие на угрожающую им опасность¹⁴⁴. Напрасно жаловались они городским судьям: те или подсмеивались над ними, или, в свою очередь, называли их самих общественными врагами. Как ни кажутся невероятными эти факты, но позднее они были доказаны гражданскими и церковными исследованиями¹⁴⁵. Многие из этих епископов, старые или немощные, должны были наконец преклонить свои головы и примириться с Кирилловнами, но около шестидесяти остались твердыми в своем решении ожидать приезда Восточных, к тому же и близкого уже. Этим названием Восточных, взятом в частном и ограниченном смысле, обозначали тогда весь епископат и клир антиохийского патриархата; я выскажу в нескольких словах причину этого названия.

Провинция сирийская, самая обширная из римских провинций на востоке Средиземного моря, в официальной номенклатуре но сила название диоцеза Востока, и так как этой первенствующей области Азии присвоено было достоинство консисториального комитства, то высший государственный чиновник, управлявший ею и имевший свою резиденцию в Антиохии, назывался комитом Востока. В силу параллелизма, установившегося со времен Константина, между двумя иерархиями, гражданской и церковной, и антиохийский патриархат, заключавший в себе всю гражданскую область Сирии, носил название архиепископства или патриархата Востока, а епископы, зависевшие от него, обыкновенно назывались Восточными; таким именем их обозначали в распределении церковных диоцезов. Как комит Востока был самым могущественным из правителей римской Азии, так и патриарх Востока был самым могущественным из епископов христианской Азии. Юрисдикция его простиралась даже и за пределы гражданской провинции на обращенных в христианство варваров Аравии или Персии, которые зависели от религиозной митрополии своей, Антиохии, оставаясь совершенно чуждыми Империи.