В Мекке белой эмиграции

Надвинулись Тени? Склони же

Смягченные взоры твои

И дай мне в вечернем Париже

Парижской, а все же любви

Жюль Ромен

 

— Входите, мадам, чем обязан? А, это опять Вы! Понятно, здесь господин Бальмонт.

— Что, господин офицер, опять пьяная драка в ресторане? — с грустью в голосе спросила Ксения Васильевна дежурного офицера полицейского участка.

— Да, и не первый раз, позвольте заметить, господин Бальмонт попадает к нам.

— Понимаю, но может быть, еще раз… Штраф я уплачу!

— Сколько же можно, — возмутился дежурный офицер.

— Поймите…

— Ладно, только ради Вашего мужа, мадам Деникина. Я однажды видел его в Одессе в 1919 году.

— Вы были в России?

— Да. Ваш муж — порядочный офицер. Хотя мы тогда, покинув Одессу, здорово подставили его. Впрочем, что ворошить прошлое… Забирайте своего Бальмонта. Штраф заплатите завтра. И поговорите, мадам Деникина, с Бальмонтом. Что это такое? В ресторане после двух-трех рюмок он теряет человеческий облик, шумит, скандалит, бьет посуду и зеркала. Так и в тюрьму угодить можно.

— Я обязательно поговорю. Большое Вам спасибо, господин офицер!

— Не стоит благодарности. Кстати, не в качестве комплимента, а правды: для русской эмигрантки у вас замечательный французский.

— Спасибо, до свиданья!

Ксения Васильевна покинула полицейский участок с Константином Бальмонтом, крупным русским поэтом серебряного века. Он являлся одним из немногих, кто был вхож в семью Деникиных во время проживания в Париже…

Антон Иванович надолго запомнил свое появление в Мекке белой эмиграции.

Друзья Деникина из Брюсселя проводили семью на Юж­ный вокзал. Парижские друзья ожидали их на Северном вокзале. Самые тяжелые чемоданы остались в камере хране­ния. Таксист родом из России отвез путешественников в гос­тиницу рядом с Эйфелевой башней, где для них забронировали комнату. Ксения Васильевна стала жаловаться на сильные боли — перитонит. Врач, также русский, настоял на немедленной операции. Профессор Алексинский, бывший хирург импера­торской семьи, заведовал клиникой в Вильжюифе. Операция прошла удачно. Каждый день Деникин провожал маленькую Машу (он всегда предпочитал это уменьшительное от Марииуменьшительному Мариша от Марины) на метро или трамвае в больницу к матери.Новая неприятность: у дочери началась лихорадка, и она покрылась красными бляшками. Прибыв­ший в комнату гостиницы врач диагностировал корь. Дени­кин принялся его умолять:

— Не говорите ничего хозяйке гостиницы! Она нас выго­нит. И куда же мы пойдем?

Теперь он один ездил в Вильжюиф, оправдывая отсутст­вие Марины разными причинами. Но лгал он так неумело, что мать, беспокоясь о дочери, сбежала из больницы и приехала в гостиницу. В конце концов, все утряслось. Уже выздоравлива­ющая Марина и Ксения Васильевна и их вконец замучившаяся сиделка уеха­ли в Капбретон, деревню на юго-западе около океана, где пи­сатель Шмелев нашел для них жилье. Они приезжали туда три года подряд.

Вилла Марк-Анри оказалась длинным деревянным лет ним домиком. Осенью оттуда надо было уезжать. Кутепов, только что проведший лето в Фонтенбло, нашел там сдавав­шийся флигель. Он был из камня, но отапливалась одна лишь кухня. Наконец в январе 1927 года семья нашла современную квартиру (центральное отопление и ванная) в Ванве, на авеню Астрид Дарю, 19. В письме от 17 мая 1928 года к генералу Драгомирову Антон Иванович писал о своей жизни во Франции:

«В 1926 году весною мы переехали во Францию. Житье наше началось невесело — жене с места пришлось подвергнуться операции. И, вообще, эти два года, как и предыдущие, прошли для меня в постоянном недомогании. Меняем врачей, системы и режимы, а толку мало. Я и Марина, слава Богу. Живем мы оседло в Ваннве. Это — не совсем трущоба, как Вы полагаете. Ваннве — пригород Парижа, от нас до парижского вокзала Монпарнас всего 10 минут по железной дороге. Жена научилась делать шляпы, я продолжаю писать — труд по беженским условиям, оплачивающийся хуже, чем заводской. Очередная работа моя — очерки жизни и быта старой армии. Необходимо один из очерков посвятить памяти М.И. Драгомирова. Если Вы мне поможете материалами, буду благодарен.

Марина растет и учится очень хорошо: во французской школе идет первой.

Собственно, в Ваннве мы живем в общем семь месяцев в году. На лето квартиру свою сдаем и переезжаем в деревню — к океану на юг, где покойнее, дешевле и полное благорастворение воздухов. Зовут нашу деревню Камбертон. Живет в ней постоянно поэт Бальмонт, летом — Шмелев, так что, как видите, писательская братия представлена густо».

К тому времени Антон Иванович на законном основании причислял себя к «писательской братии». Славу принесли «Очерки Русской Смуты». Литературное творчество стало единственным источником существования бывшего вождя «Белого Дела». Правда, гонорар обнаружил свойство быстро таять…

И не случайно, что круг общения он нашел среди писателей-эмигрантов. Среди известных писателей, покинувших Россию, особенно тепло и дружески приветствовали Деникина Бунин, Куприн и Шмелев. Не менее горячо встретили его Бальмонт и Марина Цветаева. Они часто навещали его, проводили с ним вечера в долгих беседах на литературные и исторические темы, вспоминая прошлое. Иван Алексеевич Бунин подарил генералу свою книгу «Чаша жизни», где с необычайной для себя экспансивностью написал на первой странице:

«Антону Ивановичу Деникину в память прекрасного дня моей жизни — 25 сентября 1919 года в Одессе, когда я не задумываясь и с радостью умер бы за него!».

Эта надпись относилась ко времени приезда генерала Деникина в освобожденную от красных Одессу, где жители города (среди которых был и Бунин) с неподдельным восторгом встречали и чествовали Главнокомандующего ВСЮР.

Встреча Деникина с Буниным была мимолетной, но она запомнилась Антону Ивановичу, так как давно он заочно любил и уважал большого писателя и художника слова, а теперь радовался возможности сойтись с ним. Бунин рассказывал ему о своих злоключениях, о бегстве из Одессы после краха «Белого Дела» и о том, что творилось в «русском литературном мире» за границей. Но особой близости между ними не было, так как Бунин жил на юге, встречались они довольно редко.

С Куприным Деникин прежде не был знаком. Он ценил его большой талант, но далеко не все произведения нравились ему. Антон Иванович не принимал купринские повести и романы из военной жизни, в свое время нашумевшие на всю Россию. Он считал «Поединок» и « На переломе», искажающими военный быт. Но поручик в отставке, служивший в армии царской России в 1888 – 1894 году, впоследствии изменил свое отрицательное отношение к ней. Такой Куприн, бежавший от красных из Гатчины с отрядами Юденича, был близок к Деникину.

И Куприн, и Бунин — сверстники Антона Ивановича, оба всего лишь на два года старше его. Когда-то добрые приятели, ко времени их жизни во Франции Бунин и Куприн охладели друг другу. Слава пришла к Куприну из России, а в эмиграции творчество не находило выхода. Как раз обратное произошло с Буниным. В эмиграции он написал свои лучшие книги: «Митину любовь», «Темные аллеи», «Жизнь Арсеньтева», и в 1953 году его ждала Нобелевская премия.

Любивший выпить, Куприн терпеть не мог также любившего выпить Бальмонта, быть может, оттого, что оба во хмелю бывали буйны и безудержны, но вернее потому, что являлись слишком разными людьми. Каждый раз, заходя к Антону Ивановичу «на огонек», Куприн спрашивал:

— А Бальмонт у вас?

Деникин помнил Бальмонта с давних лет, когда в ранние академические годы в Петербурге стихи поэта с упоением декламировались на всех студенческих вечерах, когда ритмы и сочетания его стихов приводили в восторг всех курсисток.

«Дьявольски интересен и талантлив это неврастеник», — говорил о нем тогда Максим Горький.

Насколько Куприн был прост и естественен, настолько Бальмонт любил позу. Декламируя свои стихи, входил иногда в «поэтический экстаз», сладкий и вкрадчивый шепот чередовался с громоподобным пафосом. Однажды он не на шутку напугал маленькую Марину. Читая одно из своих стихотворений и глядя в упор на ребенка, он с диким криком прочел строфу:

— Кто сказал? Кто сказал?!

И в ответ на это перепуганная Марина с воплем отчаяния закричала:

— Да ты сказал!

При личной встрече Марина Антоновна поведала мне, что в детстве она как-то побаивалась Бальмонта, когда тот появлялся в их квартире:

— Уж больно громогласный, шумливый, — улыбаясь произнесла дочь генерала. Но зато, видите, сколько лет прошло, а я все же отчетливо помню Бальмонта…

Антон Иванович не очень любил творчество Бальмонта, поэта-романтика, декадента. Некоторые из его стихов попросту считал игрою созвучий и даже набором слов. Тем не менее, он отдавал должное большому таланту поэта. Константин Дмитриевич Бальмонт казался ему замечательным человеком, но только в трезвом виде. Деникин скорее жалел, чем любил его. Но гасить последствия пьяных дебошей Бальмонта в маленьких французских ресторанчиках, которые заканчивались в полицейских участках, приходилось сердобольной супруге бывшего белого вождя. Она, владевшая французским языком, неоднократно и не без труда вызволяла Бальмонта из полиции. На одной из своих книг, подаренных Ксении Васильевне, поэт сделал надпись:

«Чтимой и очаровательной, очень-очень мне дорогой Ксении Васильевне Деникиной».

С дружеским вниманием откликнулась на приезд Деникиных во Францию Марина Ивановна Цветаева. Из беседы автора книги с Мариной Антоновной:

«Когда я спрсила маму, что за тетя пришла в гости, она сказала:

— Это Марина Цветаева, прекрасная поэтесса. Подрастешь, прочитаешь ее стихи и будешь покорена ими…

Когда я подросла и прочитала первые стихи Цветаевой, от они произвели на меня сильное впечатление. Чуть позже, я захотела стать журналисткой (детское желание, а сбылось) и стала выпускать дома свой первй рукописный журнал. И подписала его: «Марина Нецветаева»…

— Вот так, захотела дистаницироваться от знаменитой поэтессы…— смеясь закончила свой рассказ Марина Антоновна».

Марина Цветаева была сверстницей жены генерала. Многие ее стихи посвящались подвигам белой армии. Поэтесса не умела, да и не стремилась ладить с эмигрантской средой.

«Для правых она была чужой, их пугал ее бунтарский дух, ее презрение к буржуазной обеспеченности, ее необычность и отказ от традиционных литературных условностей. Левые видели в ней певца «белой мечты», автора поэм о царской семье, не желавшего подчиниться политическим и социальным заповедям. Одни называли ее тайной большевичкой, другие явной монархистской», — писал один из литературных критиков.

Для Цветаевой генерал Деникин слыл одним из «лебединого стана», стаи славных: Корнилова, Маркова, Алексеева… И когда в 1939 году она вдруг решила вернуться в Россию, а за два года до нее уехал Александр Иванович Куприн, Антон Иванович не осудил, но он грустил и скорбел об их, как он считал, неразумном решении.

Марина Цветаева уехала в СССР вслед за дочерью и мужем Сергеем Эфроном, тайно сотрудничавшим с НКВД. Мужа расстреляли, а дочь сослали в Сибирь. В годы Великой Отечественной войны в минуту полного одиночества и отчаяния Марина Цветаева покончила жизнь самоубийством. А двадцать лет спустя, когда в Советском Союзе посмертно напечатали ее избранные стихотворения, этот бывший певец «белой мечты» стал одним из популярных и чтимых авторов.

Александру Ивановичу Куприну всегда хотелось умереть в России, как лесному зверю, который идет умирать в свою берлогу. Его мучил физический недуг и склероз мозга, а материальное положение являлось убийственным. Он решил вернуться на Родину. Художник И.Я. Билибин, вернувшийся в Москву еще в 1936 году, взялся за него похлопотать. Вскоре советское посольство вручило чете Куприных советские паспорта.

Весной 1937 года Куприн пришел к Деникиным. Ксения Васильевна поведала биографу вождя «Белого дала» Леховичу о том, что ей хорошо запомнилось, как Куприн, ничего не говоря, прошел в комнату Антона Ивановича, сел на стул возле письменного стола, долго молча смотрел на генерала и вдруг горько-горько расплакался, как плачут только маленькие дети. Дверь в комнату закрылась и Ксения Васильевна слышала только голос Куприна, а потом голос мужа. Через некоторое время Антон Иванович учтиво проводил своего посетителя до лестницы и на изумленный вопрос жены: «В чем дело?», коротко ответил: «Собирается возвращаться в Россию».

Вскоре Деникины из газет узнали, что в конце мая Куприны уехали в Москву, общественность приняла писателя тепло. Годом позже он тихо скончался.

Ближе всего судьба свела Деникиных со Шмелевым.

Сын разбогатевших крестьян, ставших московскими купцами, Иван Сергеевич Шмелев окончил университет в Москве и в молодости прошел обычные в то время для студентов дороги протеста и революционных настроений. В 1917 году он приветствовал революцию, но вскоре ужаснулся, увидев в ней лишь стихию разрушения и насилия, что он отразил в своей книге «Солнце мертвых». Переведенная на иностранные языки, книга эта произвела сильное впечатление на многих европейских писателей, в том числе, и на Томаса Манна.

Доподлинно неизвестно, как Антон Иванович относился к творчеству Шмелева, но Шмелева как человека он ценил очень высоко. В эмиграции Шмелев оказался одним из немногих действительно близких ему людей.

— Он очень любил Шмелева, очень! У них было какое-то тонкое взаимопонимание — утверждала в беседе со мной Марина Антоновна…

Окружающие Антона Ивановича таланты, не могли не оказать благодатного влияния на его литературное творчество.

В 1928 году в Париже вышла в свет книга Деникина «Офицеры», раскрывшая его писательское мастерство беллетриста. Хотя сам Деникин обозначил жанр «Офицеров» скромно — «очерки», эта книга выходит далеко за рамки беллетристики.

Автор описывает в коротких рассказах пути и судьбы русского офицера в годы революции и гражданской войны. Хотя герои очерков вымышлены, но эмигрантский читатель без труда находил в них себя и своих знакомых, ибо многим офицерам-изгнанникам пришлось испытать то же, что и персонажам, вышедшим из-под пера бывшего вождя белого движения: ужасы братоубийственной гражданской войны; проблема выбора между совестью и целесообразностью, между присягой и рухнувшими вместе со старой империей устоями; проблемы чести офицера; трагедия изгнания и др.

Боль утрат и горечь несбывшихся надежд еще так кровоточит, что временами автор невольно сползает с тропы прозы и тогда отдельные страницы «Офицеров» начинают напоминать по тональности официальные речи генерала Деникина в годы революции и гражданской войны. Но еще раз оговоримся, это лишь отдельные страницы.

Книга Антона Ивановича не прошла незамеченной для эмигрантской общественности. Благожелательно откликнулась на них газета «Дни» Керенского (которого Деникин грозился в горячке гражданской войны повесить) и эсеровская газета «За свободу» (с Савинковым у Антона Ивановича тоже не было взаимопонимания).

«Дни» опубликовали один рассказ из книги «Офицеры» («Враги»), препроводив его вступлением, в котором отмечалось, что редакция не подвергает разбору художественные достоинства сочинения.

«Но имя автора столько значительно и популярно для истории, что мы хотим ознакомить читателей с этой, по-видимому, случайной стороной деятельности выдающегося из участников белого движения». Редакция оценила рассказ «Враги» как любопытный по ценности и «психологической выраженности».

Газета «За Свободу», как бы споря с «Днями», писала, что если будущие военные историки откажут Деникину в признании за ним дарований вождя, то «литературные критики охотно примут его в лоно талантливых писателей».

К слабому месту «Офицеров» можно отнести гротескное описание в рассказах красных комиссаров. Современный читатель без труда увидит ничем не прикрытую его тенденциозность.

В 1929 – 1931годах в Париже вышла в свет книга Антона Ивановича «Старая армия» (в двух частях). В ней, в отличие от «Очерков Русской Смуты», и «Офицеров», автор не претендует на роль историка-исследователя и прозаика. «Старая армия» — сложное сочетание мемуарных зарисовок с бытописательством и пространными авторскими рассуждениями о жизни и деятельности армии царской России.

Интересно, что генерала беспокоит не только военное прошлое, но и суровые реалии Европы, где в начале 1930-х все явственней пахло новой военной грозой. Причем, такой военной грозой, какую еще не видывало человечество. Деникин публикует на страницах «Русского инвалида» небольшую статью «Этика войны». В ней он раскрывается, и как прекрасный знаток военной истории, и как своего рода историософ, и в качестве футуролога, заглядывающего в не столь отдаленное будущее.

Антон Иванович пишет, что раз война — печальный и страшный спутник истории мировых цивилизаций, то и мировая совесть всегда «пыталась утверждать известные обычаи — морально обязывающие правила войны, смягчающие ее жестокую сущность». Но он доказывает, что такие теоретические нормы, по выражению Вольтера, «давая понятия о справедливости, служили только утешением для народов в тех бедствиях, которые созданы политикой и силой». Этика войны, по Деникину, все время грубо попиралась правительствами воюющих стран.

Но, « то ли еще готовится в тайниках кабинетов, мастерских и лабораторий ко дню грядущего международного столкновения — для истребления человечества!», — восклицает бывший вождь белого движения.

Как же Вы оказались правы, дорогой мой Антон Иванович! Увы, Вам и самому, не прошло и восьми лет, досталась печальная доля убедиться в том, что есть у Вас талант футуролога.

Статью генерал заканчивает красивой отточенной и…страшной фразой:

«И если мировая совесть не заговорит громче и решительнее, то мир увидит закат своей культуры»…

Пожалуй, обнаженнее, чем у Шпенглера в его знаменитом «Закате Европы»…

Одним словом, хорошо, красиво, конечно, писал Антон Иванович! Действительно, к штыку приравнял перо. Но вот доход денежный его литературные опыты приносили мизерный. Бился он словно рыба об лед, стараясь обеспечить, по крайней мере, выживание своей семье. Бедность погнала его в скитания по небольшим французским городкам.

Думал ли генерал, что придется ему сменить их около 20?!

Причем, долго нигде не задерживаясь…

В поисках лучшей доли

Не будем проклинать изгнанье. Будем повторять в эти дни слова античного воина, о котором писал Плутарх: «Ночью в пустынной земле, вдалеке от Рима, я разбивал палатку, и палатка была моим домом».

В. Набоков

 

Приют эмигрантов — свободный Париж требовал много денег, а их у Деникиных всегда не хватало. Бедность, близкая зачастую к нищете, как злой рок преследовала генерала на чужбине до конца его дней.

Реэмигрант Д.И. Мейснер вспоминал: Деникин временно проживал в Праге в 1935 году «в бедной квартире»...

На одном из публичных выступлений бывшего белого вождя мемуарист увидел его одетым в «более чем скромную тройку и не совсем обычные тяжелые ботинки, в которых, вероятно, трудно и неудобно было ему ходить по раскаленным пражским тротуарам».

Но Антон Иванович никогда не сетовал на свою бедность, а больше переживал бедственное положение своих соотечественников в изгнании.

Реэмигрант и советский разведчик Ю. Феличкин вспоминал, что бывший вождь белого движения, разговаривая с ним о жизни, сетовал на судьбу русской молодежи на чужбине.

Антон Иванович Деникин нес свой крест мужественно и с достоинством, ни разу не поступившись личными принципами. Он имел, к примеру, возможность продать свой архив на выгодных условиях в США — Гуверовской библиотеке в Стэнфорде и обеспечить себе, тем самым, безбедное существование на много лет вперед.

«У него был огромный архив штаба, всего белого движения…— вспоминала Марина Антоновна. — И американцы уже тогда (в 20-е годы XX века — Г.И.) давали папе за архив огромные деньги. Но он сказал: «Это — русское. Когда Россия будет свободной, я все отдам ей. Он держал архив в банке, но это было дорого, и он отправил его в Прагу».

В своем завещании, которое Марина Антоновна передала на хранение в ГАРФ, Антон Иванович записал, что его архив, хранящийся в Русском заграничном историческом архиве (Прага), должен быть передан России после установления там демократического строя. Марина Антоновна выполнила последнюю волю отца, передав имеющиеся в ее распоряжении документы генерала Деникина в ГАРФ в течение 1993 – 1998 годов.

Лето 1930 года Деникины проводили не в Капбретоне. Дочь чуть не умерла, переболев тяжелой формой скарлатины, и врачи рекомендовали ей горный воздух. Удалось снять дом в деревне провинции Дофине, расположенной на склоне мас­сива Беллфон, напротив гор Гранд Русс. И возраст девочки, которой исполнилось 11 лет, и хорошие отметки за семь школьных месяцев (в течение пяти месяцев каникул генерал занимался с ребенком только русским языком) побудили ро­дителей перевести ее из начальной школы Нотр Дам де Франс в лицей.

Поскольку ремесло писателя не могло больше кор­мить семью, Деникин оказался вынужден принять предложе­ние работать в одном из пансионов, которые союз бывших русских послов создал (на средства, положенные в свое время Временным правительством в иностранные банки) для «из­вестных, почетных и ... полезных эмигрантов».

Сумма в 1300 франков в месяц исключала всякую возмож­ность снимать на долгое время «современную» квартиру с удобствами в Ванве. Встал вопрос, где проводить зиму?

Бывший подчиненный Деникина — полковник Лельявский разводил кур и кроликов на небольшой ферме в Карро (район приморских Альп) и мечтал приобрести другую по со­седству, которая была, однако, слишком большой для одной семьи. Если бы его бывший начальник захотел?.. 29 августа 1930 Антон Иванович написал Лельявскому:

«Нам с Ва­ми ни денежно, ни в смысле работы справиться с усадьбой не­возможно. Я лично могу работать по содержанию в порядке виноградника и сада, но для окапывания не гожусь (у генерала грыжа). Если же работы производить наемными руками — по Вашему расчету, для виноградника нужно пять человек и три месяца — то такой расход непосилен».

В конце концов, после интенсивной переписки и обсуж­дения этого проекта он был оставлен. 18 октября Деникин уве­домил Лельявского:

«Во всей этой истории с поисками жилища наиболее мне неприятно, что доставил Вам столько хлопот и, как оказалось, напрасно.

Обстоятельства заставляют меня быть поближе к Парижу, и завтра выезжаю в район Шартра, где нашли жилье (жена Де­никина уже «на месте»).

«Ликвидация» летнего жилья в Альмоне, укладка, пере­возка пришлись на сей раз исключительно на мою голову и посему замотался... Новый адрес: Дом мадам Руссле, Сен-Пиа, департамент Орэ Луар».

Две комнаты в доме «мадам Руссле», снятые для Деники­на Мельгуновым, будут лишь временным жилищем: семья ско­ро переедет в Ментенон. Они проведут два года в небольшом доме на улице Ноай, будут разводить гусей, уток, индюков, кур, кроликов и даже голубей, обрабатывать сад. В конце зимы 1933 года будут вынуждены вновь, в который раз, сменить ме­сто жительства из-за «драмы», пережитой дочерью. Представим ей слово:

«В конце октября 1930 года я поступила на правах полупанси­онерки в пятый класс лицея молодых девиц в Шартре. В течение двух лет получила много наград за исключением тех, что выдава­лись за оценку «превосходно». Объяснялось это, и не без основания, «склонностью к болтовне и недостаточной дисциплинированно­стью». Однако с мая 1932 года после убийства президента Думера «русским белогвардейцем» (в действительности агентом со­ветской разведки) все изменилось. Директриса лицея мадам Лакруа, никогда меня не жалующая, вбила себе в голову отделаться от чужака, которым она меня считала. Так как мои преподава­тели склонны были заступиться за меня, она решила обвинить ме­ня... в краже. Мадам Рене Пуарье, преподававшая литературу, посоветовала моей матери сменить учебное заведение прежде, чем должно было осуществиться это несправедливое деяние. Ма­дам Пуарье, которая раньше жила в Севре, удалось устроить ме­ня в севрский лицей, куда теперь надо было переезжать. Во фли­гель по адресу 15, улица Галле с нами переехали только два кроли­ка и несколько кур. Отца (матери удалось заставить его пове­рить, что причиной исключения из лицея оказался какой-то дис­циплинарный проступок) переезд ближе к Парижу вполне устроил. У меня же по сей день остается чувство горечи, оставленное неза­служенным обвинением со стороны ксенофобки мадам Лакруа».

И снова беспробудная нужда. А издатели не хотели переиздавать книги генерала, хотя все их партии были успешно реализованы. Газеты и журналы неохотно публиковали его статьи. И, в конце концов, Антон Иванович был вынужден принять пенсию, которую выделял ему Союз бывших русских послов. Она предназначалась для видных деятелей русской эмиграции. Чтобы немножко пополнить свой бюджет, а также иметь возможность изложить свою точку зрения, Антон Иванович стал выступать с лекциями, которые потом издавались в виде брошюр. Их можно считать историческими и политическими зарисовками на злобу дня, выполненными в яркой публицистической манере.

Сохранились интересные сведения о дебюте генерала-лектора. В марте 1932 года он прибыл в Ментенон, где собрались парижские эмигранты. «Последние новости» сообщают об этом событии следующим образом:

«С 8 часов вечера улица Дарю чернела от народа, который толпился при в; зал Шопена. Все пытались во что бы то ни стало проникнуть в битком битком набитый зал, хотели услышать, что генерал Деникин, 12 лет воздерживающийся от всякого участия в политической жизни, будет говорить о дальневосточных проблемах России. При появлении бывшего главнокомандующего большая часть зала встала и приветствовала его овациями. Генерал Деникин н не только не разделял взглядов белых эмигрантов, делающих ставку на помощь японцев, но даже считал, что эта помощь будет гибельной для интересов России. Часто прерываемый аплодисментами, оратор энергично осудил «лживых патриотов»: “Наша поддержка тех, кто хочет овладеть русским землями, совершенно недопустима”».

Антон Иванович избирательно подходил к аудитории. Он предпочитал, чтобы его слушателями являлись бывшие добровольцы, особенно первопоходники, врангелевцы и галлиполийцы, а также эмигрантская молодежь, и, наконец, рядовой белоэмигрантский обыватель. Генерал избегал выступлений в руководящих кругах различных политических сил белой эмиграции. Видимо, он не хотел вступать в неизбежную и ожесточенную полемику. Уж слишком разнились пропагандируемые им взгляды от установок любых политических партий и организаций белой эмиграции.

Выступления Деникина выделялись своей актуальностью. Лучшее доказательство — бурная полемика, которая развертывалась сразу после газетных отчетов о его выступлениях. В полемику включались наиболее авторитетные белоэмигрантские издания различной политической ориентации: «Часовой», «Возрождение», «Последние новости», «Дни» и другие.

Подобное не прошло незамеченным для французских спецслужб. Министерство иностранных дел Франции, в контексте отслеживания политических процессов в белоэмигрантских организациях, информировало военное министерство Франции о том, что публичные доклады бывшего вождя белого движения, особенно его оценки Красной армии, вызывают бурную полемику в политических и общественных кругах белой эмиграции.

Публичные выступления Деникина отличали высокое ораторское искусство, яркость, эмоциональность. Корреспондент журнала «Часовой» (заметим, журнала, который очень часто критиковал генерала) об одном из публичных выступлений Антона Ивановича высказался так:

«Генерал Деникин — оратор увлекающий, умный и многообещающий докладчик. Его речь была пресыщена рядом образных и запоминающихся выражений и летучих фраз».

Здесь нет журналистской гиперболы. В публичной речи бывшего вождя «Белого дела» присутствовали оригинальные образные выражения, которые создавали положительный эмоциональный настрой аудитории, прокладывая дорогу к уму и сердцу слушателей.

Аудитория Деникина выделялась свое массовостью, что позволяло ему пополнить свой скудный бюджет, и предоставляло еще один шанс донести свое видение положения в мире, России, белой эмиграции до наибольшего числа эмигрантов.

Тем временем стало ясно, что работы по разведению домашней птицы и садоводству не по силам старому генералу и его не блещущей здоровьем жене. Поэтому семья Деникина покинула флигель на холме и переехала в меньшую, но более комфортабельную квартиру по адресу: 19, улица Лекок, недалеко от Севрского лицея, где Марина заканчивала учебу. С успехом сдав экзамен на бакалавра (по философии), она в сентябре 1936 года уезжает в Великобританию усовершенствовать английский и преподавать французский. Письма от отца приходят очень часто. В них интересная информация как бытового, так и политического плана, дающая относительно ценную картину деникинского бытия — парижского странника. Впрочем, судите, любезный читатель, сами.

Декабрь 1936 года.

«В нашей личной жизни никаких перемен. Только не слышно Твоего голосишки... А извне тучи сгущаются, положе­ние очень неопределенное, будущее темное. [...] Там (в Совет­ском Союзе) по суду и без суда продолжается избиение негод­ных Сталину старых большевиков. Грызутся пауки в банке, ис­требляют друг друга. А это приближает к развязке».

Март 1937 года.

«Рад Твоему приезду. Встречу Тебя на вокзале. Ты пишешь, что приедешь в 5 часов утра. В прошлогоднем расписании есть только один такой поезд, приходит в Париж в 5 ч 23 мин утра. Первое метро запоздает. Поэтому подожди меня на вокзале в буфете».

Май 1937 года.

«Дорогая моя детка, так недолго Тебя видел и так мало бе­седовал с Тобой. И потом душонка замкнутая... Поэтому как живешь — знаю, а чем живешь — не знаю.

Не радует и общее положение: оно становится все более тревожным. «Улица» берет власть. Не ново — испытали у себя. Не страшно — бывали положения и похуже. Но в достаточной степени противно.

К Пасхе — большая переписка. Но отовсюду слышишь только о горе людском: нужда, разорение, болезнь, неудачи и т.д.

Будь здорова, милая, бодра духом: вся жизнь впереди!»

Июнь 1937 года.

«У нас обстановка ничуть не изменилась. Падение Блюма — простая конституционная формальность. Продолжает пра­вить тот же «народный фронт».

Твои хозяева (англичане) ведут странную и неискреннюю
политику в испанском вопросе. Чего они хотят? Ведь не совет­
скую же Испанию?»

Июль 1937 года.

«Дорогая моя детка. Твое письмо нас смутило: мы не предполагали, что Ты, давая объявление, ищешь место гувер­нантки. Учительница — одно, гувернантка — другое. Первое — свободная профессия, второе — в большей или меньшей сте­пени имеет подневольный характер и при недостаточной чут­кости людей может быть очень неприятно».

Жребий, однако, был брошен, так как Марина «имела легкомыслие» дать обещание в письме некоему мистеру Грею, жившему в Эссексе. Его шестнадцатилетняя дочь выразила желание изучать французский язык. А слова назад не берут! Будущая гувернантка, вернувшись на август и сентябрь во Францию, должна была в октябре вновь уехать в Англию, но задержалась.

Декабрь 1937 года.

«Читаю твои письма, дорогая моя, читаю описания внеш­ней стороны твоей жизни и испытываю двойственное чувство: с одной стороны, удовлетворение, что живешь Ты в довольст­ве, пользуешься комфортом и развлечениями. С другой сторо­ны, и некоторую тревогу: весь этот образ жизни, с его интере­сами, потребностями, известной роскошью, не соответствующий нашим возможностям, не выбьет ли он тебя из колеи, не создаст ли разочарованности при переходе к жизни скромной, трудовой... Хочу верить, что этого не случится.

Обнимаю Тебя крепко».

В 1937 году генерал получил официальное приглашение от короля Румынии посетить страну.

Деникина собирался принимать сам король. Поскольку дочь обожала путешествия, отец решил взять ее с собой в качестве секретаря. Деньги, предоставленные посольством, позволили купить обязательный для банкета пиджак, которым пришлось довольствоваться вместо парадного мундира, и два билета ту­да и обратно в третьем классе до границы Румынии и в первом классе по самой стране: положение обязывало. Что касается мистера Грея, он мог подождать...

Пребывание в Бухаресте оказалось очень приятным, не­смотря на то, что к генералу и его секретарю и днем и ночью были приставлены телохранители. Разместили их в лучшей гостинице Бухареста, где проживали также и члены советской делегации. В газетах, вышедших 8 ноября, подчеркивалось совпадение:

«В то самое время, когда посольство СССР дава­ло пышный завтрак в честь двадцатой годовщины Октябрь­ской революции, король Карол в своем дворце принимал быв­шего главнокомандующего Белой армией».

В память об этом дне Деникин оставит у своего секретаря королевское меню, написанное на великолепном французском языке, с автогра­фом Карола. Вина и ликеры в меню не фигурировали; но, по утверждению Деникина, «они были превосходны».

20 ноября «временно исполняющая должность секретаря» отправилась в путь, чтобы приступить к своим функциям гу­вернантки. Страхи отца оказались напрасными. Члены семьи Грей были людьми тактичными, чуткими и воспитанными. Отношения их со своей гувернанткой стали такими теплыми, что они обращались с Мариной, как с родной дочерью, и ко­гда через несколько лет Марина должна была выбирать псев­доним для своей журналистской деятельности, она останови­лась на имени своих «английских родителей». Псевдоним Грей Марина Антоновна пронесла через всю свою творческую жизнь…

Весной 1938 года генерал Деникин и его жена, здоровье которой все больше и больше ухудшается, покидают Севр и отправляются отдыхать в Савою. Этот отдых омрачает тревога, которую начинает испытывать западноевропейское общество в дни, предшествующие мюнхенским соглашениям.

27 сентября 1938 года.

«Валлюар ждет полной эвакуации и, в случае мобилиза­ции, все дороги будут запружены. Поэтому мы сундук и вооб­ще более тяжелый багаж отправили заблаговременно в Сен-Мишель; остальное укладываем и уедем отсюда в ближайший день, как только поправится больная мать.

В Сен-Мишель, вероятно, задержимся дня натри; париж­ская квартира остается за нами, но вопрос осложняется тем, что и Париж предполагают эвакуировать... Таким образом, судьба, по-видимому, заставит меня пережить четвертую вой­ну, но пережить пассивно — во чужом пиру похмелье!»

5 октября 1938 года.

«В течение целой недели мы жили у Михайловых в Сен-Мишель. Завтра уезжаем в Париж. Оказалось, что французы, занимающие нашу будущую квартиру, съедут не 5-го, а только 15-го. Придется отправиться в Ашэр, к Шиловым».

16 октября 1938 года.

«Отдохнули мы больше недели в Ашэре, избавленные от хозяйственных работ и воспользовавшись отличной погодой и шиловским гостеприимством.

Во вторник утром переедем на новую квартиру — 40, ули­ца Лакордер, Париж, 15».

25 октября 1938.

«Мы на новой квартире, маленькой, но удобной во всех отношениях, кроме одного: темная. И это обстоятельство уд­ручает особенно Твою маму. Пока полный хаос, так как обоим нездоровится, и поэтому работа по устройству квартиры идет медленно».

18 октября 1938 года Деникин писал своей дочери:

«Ма­ша, птенчик мой, я скучаю без тебя. Мне очень не хватает тво­его ворчливого голосишки...»

«Ворчливый голосишко» скоро опять зазвенел на четвер­том этаже дома на улице Лакордер» — вспоминала Марина Антоновна. Закончив обучение своей питомицы Анны Грей французскому языку и культуре, генеральская дочь вернулась как раз тогда, когда ее отец проводил в Париже последнюю ­
конференцию на тему: «Международные события и русский вопрос».

Хотел, не хотел бывший белый вождь, но политика цепко держала его за ноги, что в Мекке русской эмиграции, что в странствиях по французской земле…

Битвы политиков

Кому не приходилось хотя бы однажд