Правда, Сланского всё-таки казнили. 13 страница

Статья пролежала в редакции без движения декабрь 1990 г., затем январь 1991-го. Настал февраль. И тут всё неожиданно решилось. Выступая по телевидению в прямом эфире 19 февраля Президент РФ Б. Ельцин по сути дела призвал к отстранению М. Горбачёва от власти. Эфир прервали, не посчитавшись с провозглашённой гласностью.

На утро раздался звонок по домашнему телефону. Звонил главный редактор «Независимой газеты» Виталий Третьяков. Сообщил, что вопрос о публикации моей статьи решается как бы сам собой. Требование об отставке Горбачёва накануне прозвучало на всю страну. Никакой аргументации в необходимости и целесообразности такого решения не последовало. Теперь достаточно в начало статьи поставить пару соответствующих фраз и текст можно давать в печать. Я с предложением согласился, но с оговоркой, взыграл, видимо, авторский кураж: напишу не вступительный абзац о скандальном телеэфире, а развёрнутый «постскриптум» о тех событий, что произошли за те несколько месяцев, что статья «отлёживалась» в дальних редакционных ящиках, дожидалась публикации. В. Третьяков выдержал довольно красноречивую паузу, но, на удивление, предложение принял. К счастью, в тот раз его редакторское здравомыслие превзошло мой авторский апломб. Статья была опубликована 7 марта 1991 года. За полгода до августовского путча, от которого я, собственно, и предостерегал Горбачёва.

Я уже упоминал, что через 10 лет уже в 2001 году та же «НГ» вновь воспроизвела эту публикацию как наиболее точный политический прогноз десятилетия.

История с публикацией «Объективной логики…» укрепила меня в намерении упорядочить выработку прогностических навыков, превратить их в единую системную цепь аналитического творчества, поставив на службу научному предвидению феномен подсознательных реакций, а именно, предчувствий, предвкушений, предвосхищений, на которые зиждится интуиция.

В итоге все мои изыскания свелись к трём источникам, трём составным частям научной интуиции.

Первый – природный дар. Это талант и, может быть, даже экспертная гениальность, идущая, как и всякий талант, от Бога. Здесь говорить не о чём, либо есть, либо нет.

Второй – опора на знания истории, на собственный накопленный опыт, на умение отслеживать в цепи исторических событий не только внешнее сходство, но и глубинные причинно-следственные связи. Для этого во внутренней аналитической системе должна включаться программа, настроенная не на определение сходства и внешнего подобия, а совпадений по сути, даже при том, что сопоставляемые события могут выглядеть совершенно по-разному.

И, наконец, третий животворный источник и надёжная опора прогностической научной интуиции – это способность к аналитическому отторжению любой неправды, вранья и лжи, а главное – самообмана.

Под воздействием сделанных обобщений я очень активно работал в прогностическом ключе вплоть до конца девяностых годов, выбрав для этого пять основных тематических направлений.

Первое воплотилось в упомянутом уже материале «Если бы августовского путча не было, его следовало придумать». Материал был написан по горячим следам «Объективной логики политического краха Горбачёва» и выводил оценку неизбежных последствий августовских событий 1991 года на исторический уровень, время до которого созрело практически только сейчас, через двадцать лет. Признаюсь, в момент готовности статьи, – а под ней стоит дата 19 сентября 1991 года, – я сам не мог поверить в то, что осмелился тогда написать. В ту пору я даже не рискнул предложить кому-либо её напечатать. Дал 2-3 людям, которым особенно доверял, на прочтение. Этим дело и ограничилось.

Двадцать лет статья дожидалась того самого часа, когда у меня, как у автора, открылась возможность публично поставить М. Горбачёву в заслугу то, что до сих пор принято ставить в вину.

Второе – дуплет статей «Быть России имперской» и «И всё таки имперской России быть».[63] К этой теме прежде я никогда не обращался, в расчёте на перспективу никогда не разрабатывал. Теперь точно знаю были написаны они по наитию, по интуитивной подсказке. Соблазнов вернуться к теме имперской России никогда не было, хотя дискуссии по этой проблеме не утихают до сих пор. Но статьи писались не дискуссии ради, а в расчёте на претворение в жизнь. В начале девяностых на эту тему был жизненный запрос, на него моя авторская интуиции и откликнулась. На зов времени интуиция откликается первой. Теперь вообще считаю, интуиция активизируется, подаёт нам те или иные мотивационные сигналы, обязательно под воздействием жизненных обстоятельств. В этом её стимулирующая творческая роль, собственно, и состоит.

Третья и четвёртая взаимосвязанные темы объединены проблемами управленческого кризиса, обусловленного утратой представительной демократией своего функционального предназначения. На постановку вопросов, что следует делать не в пользу развития и совершенствования демократии, а после и вместо неё, я тоже вышел по интуитивной «наводке». Какое-то внутреннее чувство подсказывало, что система управления, основанная на принципе принятия решений другими и за других, исчерпала свои возможности, и люди перестают мириться с ней, не столько по идейно-политическим или организационно-административным, сколько по морально-нравственным причинам.[64]

Разработкой этих проблем с намерением повлиять на ход развивающихся событий практически никто кроме меня не занимался. А зря. С течением времени становится всё очевиднее, что система управления страной, да и жизнью вообще, всё больше испытывает на себе воздействие двух основных тенденций. Первая – это деиделогизация и деполитизация власти в обеих её ипостасях, – исполнительной и представительной, – и обретение ею совершенно нового облика, соответствующего прагматическим запросам времени. Вторая – крупные сдвиги в массовом общественном сознании, ведущие к пониманию, что за властью, как таковой, должны остаться лишь функция исполнения, а право принятия решений, как собственно и мыслилось при рождении демократии, должно быть возвращено людям, народу. Иными словами, как первое, так и последнее слово должно оставаться не за властями, а за гражданами.[65]

Не стану скрывать и лукавить, когда я на протяжении многих лет из публикации в публикацию, из книги в книгу бился над тем, чтобы доказать, что управленческий потенциал так называемой представительной демократии себя исчерпал, я, конечно же, в первую очередь, обращался не к рядовым гражданам, а к представителям власти. Мне было важно, прежде всего, до их понимания донести, что практика управления, которой они пользуются, давно уже не даёт нужного эффекта, что от неё рано или поздно придётся отказываться в пользу более эффективных методов управления. Лучше если власть сама по доброй воле, осознанно и целенаправленно начнёт двигаться в этом направлении. Иначе ей всё равно придётся сделать это под давлением самих граждан. В сопровождающих Приложениях, да и в самой книге читатели легко обнаружат непосредственные обращения к властям привести собственные действия в соответствие с требованием времени. В данном случае я гораздо больше рассчитывал, что власти прислушаются в большей степени к инстинкту самосохранения, чем моим советам. Тем не менее, как правило, такие обращения отклика не находили.

Поэтому я был приятно удивлён, когда перед самым окончанием книги в различных газетах одна за другой стали появляться статьи В Путина, в некоторых из которых я узнавал не только собственные мысли, но и собственные слова. Это ни Путину упрёк, ни себе комплимент. В таком совпадении нет ничего удивительного, если и то, и другое авторами почерпнуто ни друг у друга, а из самой жизни.

В дополнение к теме об утрате представительной демократий управленческого потенциала и неизбежного перехода страны в ближайшие годы к системе подлинно народного самоуправления, о чём мне приходилось писать и говорить десятки, если не сотни раз, впервые преодолевая собственный скептицизм, смогу сослаться на совпадения взглядов по этой проблеме со взглядами представителей высшей российской власти. А именно с В. Путиным. Приведу лишь небольшую цитату из его статьи «Демократия и качество государства», опубликованной в начале февраля 2012 г. в газете «Коммерсант».

«Настоящая демократия не создаётся одномоментно, не копируется по внешнему образцу. Необходимо, чтобы общество было готово к использованию демократических механизмов. Чтобы большинство людей почувствовали себя гражданами, готовы были бы на регулярной основе тратить своё внимание, своё время, свои усилия на участие в процессе управления. Другими словами, демократия работает там, где люди готовы в неё что-то вкладывать…

Поэтому современная демократия как власть народа не может сводиться только лишь к «походу к урнам» и им заканчиваться. Демократия, на мой взгляд, заключается как в фундаментальном праве народа выбирать власть, так и возможности непрерывно влиять на власть и процесс принятия его решений. А значит, демократия должна иметь механизмы постоянного и прямого действия, эффективные каналы диалога, общественного контроля, коммуникации и «обратной связи».

И, наконец, пятая, навеянная интуитивным интересом, тема – это «национальная идея». В данном случае не могу сказать, что взялся за тему редкую. Отнюдь. О «национальной идее» писали, пишут и, наверняка, ещё будут писать много и активно. Я вижу свою заслугу лишь в том, что прямо связал перспективу постижения «национальной идеи» с умением прислушиваться как раз к собственной интуиции, к её запросом и сигналом.

Материал «Тоска по национальной идее. Несколько откровенных тезисов» был опубликован частями в различных изданиях в 1997 году, затем я дважды воспроизводил его в прогностических сборниках 1999 и 2005 гг., как бы специально в методологических целях обращая внимание, что поставленные в публикациях вопросы всё ещё сохраняют свою актуальность. Сегодня, хотя и под несколько иным углом зрения, появился повод сделать это в третий раз, с тем чтобы с удовлетворением отметить: поставленные уже 15 лет назад вопросы стали восприниматься всерьёз, принимаются госрешения и намечаются меры по достижению поставленных целей. Во всяком случае, именно так я расцениваю публикацию статьи В. Путина «Россия: национальный вопрос».[66]

Соблазна на фоне этой статьи воспроизвести несколько тезисов из-под собственного пера избежать не удалось. Да и в сугубо методологическом смысле мне это показалось интересным и даже необходимым. Хотя бы для того, чтобы убедиться, сколько иногда проходит времени, чтобы мнение и суждения, интуитивно навеянные, удостоились конкретного внимания со стороны общественного мнения, стали предметом конкретной политической дискуссии с участием первых лиц государства.

На этот раз, в отличие от двух предыдущих случаев в 1999 и 2005 годах, собственную позицию воспроизвожу в радикально сокращённом виде. Позволю себе лишь напомнить, что воспроизводимый текст написан был 15 лет назад, но смысла своего, как мне представляется, не утратил.

«Вот уже, наверное, лет десять кряду, совершенно с разных сторон, разными людьми, то по одному поводу, то по другому, поднимается вопрос о необходимости для России так называемой «национальной идеи». Желающие откликнуться на этот призыв постоянно находятся. Не устоял перед соблазном и я.

Одни утверждают, что «национальная идея» всего лишь – «житейская идеология здравого смысла», другие видят в ней вольтерьянскую мудрость – «возделывай свой сад» – не что иное, как «конституционная законность», и вообще, смысл существования личности, нации и государства определяют «не национальные, а общественные ценности». Всё это замечательно, если не считать, что никакого отношения к «национальной идее» приведённые высказывания и утверждения не имеют. Поскольку их авторы упираются в понятие «идея», в то время как главное, определяющее слово здесь – «национальная».

Искать в «национальной идее» смысл – бессмысленно. Она непостижима в своей простоте и проста в непостижимости. Наиболее точно сформулировал эту мысль ещё в 1918 году Н. Бердяев. «Национальная идея вся на виду, – писал он, – но попытки её рационального определения ведут к неудачам. Она таинственна, мистична, иррациональна, точно так же как таинственно, мистично, иррационально любое индивидуальное бытие». Она не откликается на вопросы «кто?» или «что?», а только на «зачем?» и «почему?»[67]

Иными словами, «национальная идея» – вроде лежащего под ногами булыжника. Булыжник, как его ни крути, остаётся булыжником…А вот над тем, как его применять, подумать не мешает. Можно дорогу вымостить или дом построить, а можно соседу или прохожему череп проломить, чтобы карманы обчистить.

Сложность подхода к «национальной идее» состоит не в постановке вопроса, а в ответе на него. Не искать, а применять – не применять, использовать – не использовать, вот на чём мысль заклинивает. Заклинивает, обнажая сокровенное, то, что и противникам, и сторонниками «национальной идеи» хотелось бы скрыть. И те, и другие прекрасно понимают, что «национальная идея» в силу специфического стечения исторических обстоятельств (об этом чуть ниже) может стать весьма эффективным фактором госполитики, но только опрокидывая при этом привычные нормы морали и нравственности, все житейские представления о смысле общественного бытия. И те, и другие отдают себе отчёт, что она может стать залогом успеха, но в то же время и прологом беды…

Сторонники «национальной идеи», понимая её политическую эффективность, но осознавая аморальность, стараются эту идею «одухотворить», возвысить. Противники, не желая признавать эффективность, усердно выставляют на позорище её безнравственность, и поэтому, как правило, её «обездушивают», примитивизируют… В итоге и те, и другие лгут…

Если коротко, «национальная идея» – ничто иное, как превращение нации, её исторически и психологически сложившихся запросов, пристрастий, интересов, потребностей и традиций в главный, стержневой фактор государственной политики, в начало всех начал: государству полезно только то, что идёт на пользу нации. Под этим углом зрения рассматриваются все законы, указы, постановления, правила поведения и нормы приличия. Это в смысле политическом.

В смысле нравственном, «национальная идея» это то, за что люди, причисляющие себя к одной и той же нации, готовы умереть. Умереть не просто за «общечеловеческие ценности», а именно как немец, американец, поляк, чех, русский, китаец, японец или чеченец. Здесь речь не идёт об идеологии, принципах, мировоззрении, законах или конституциях. Даже не о жизненных интересах. Все эти вполне достойные поводы для того, чтобы сложить свою буйную голову, не причисляя себя к какой-либо нации. Просто потому, что обстоятельства так сложились или по причине приоритетного выбора: предпочитаю умереть, чем так жить.

Применительно к человеческому обществу «национальная идея» не несёт на себе печати возвышенных чувств, героических поступков, грандиозных масштабов. В словосочетании «национальная идея», если иметь в виду слово «идея» это инстинкт самосохранения «национального вида» в рамках человеческого рода. Национальная идентификация и самоидентификация дело будничное, житейское, но именно в нём заключена историческая основа существования нации, её способность», неповторимая индивидуальность.

Нация свято дорожит своей узнаваемостью, если даже она не вызывает симпатий у ближних и дальних соседей. Иногда осознавая, но чаще подсознательно, люди чувствуют, что в этой узнаваемости жизненный потенциал нации.

До тех пор, пока нация узнаваемая, она живёт. Узнаваема, конечно, не по шотландской юбке, ковбойской шляпе, цвету рубахи или покрою сарафана. Чтобы быть узнаваемой, у нации должен проявляться характер, существовать потребность национального самоутверждения, передающаяся из поколения в поколение.

Ничего зазорного, стыдного в этом нет до тех пор, пока потребность национального самоутверждения реализует себя на бытовом, житейском, этнографическом, если хотите, уровне. Безнравственной она становится, когда побудительный мотив национального самоутверждения используется в качестве средства госполитики. Пожалуй, это наиболее красноречивый пример диалектического превращения нравственного в безнравственное при смене сфер применения.

Обращение к «национальной идее», превращение её в стержневой принцип государственной политики – всегда дело вынужденное. О ней вспоминают лишь тогда, когда к этому подталкивает особое стечение обстоятельств, когда все другие сплачивающие элементы гостроительства – исторические, геополитические, социально-экономические, гражданские – по тем и иным причинам оказываются утраченными, исчерпанными или недостаточными для обеспечения национально-государственных интересов.

Иными словами, обращение к «национальной идее» – это всегда показатель переживаемого страной и народом острейшего общественно-политического и социально-экономического перелома, воспринимаемого, прежде всего, как кризис государственности. Поэтому «национальную идею» никогда не приходится придумывать, тем более искать. Просто в один «прекрасный момент» мы вдруг обнаруживаем: ничего другого, что могло бы нас объединять, а тем более спланировать, как граждан одного государства, кроме национальной принадлежности, у нас нет.

Всё остальное слишком сложно и проблематично: мировоззрение разное, идейно-политические убеждения и пристрастия диаметрально противоположные, вплоть до враждебных, уровень благосостояния, социальная принадлежность тоже разбросаны в самом широком диапазоне. Так что если мы ещё не отказываемся от потребности считать себя людьми, живущими в одном государстве, то поневоле приходится для гражданской самоидентификации обращаться к национальным признакам, способным объединить, прежде всего, большинство населения. Для госполитики, исповедующей «национальную идею», это непременное условие.

Национальные параметры всё равно что военный мундир или фуражка, которые всегда на тебе. Даже в бане. Взглянул и сразу ясно – свой братец, кровный. А уж богат или беден, «правый» или «левый», образован или туп, как сибирский валенок, принципиального значения не имеет. Важно, что на призыв «наших бьют» откликнуться именно те, кто должен, если хотите, обязан. Иначе его могут неправильно понять. А если правильно, ему же, не откликнувшемуся, хуже.

С учётом того, что «национальная идея» является по сути порождением охватившего страну кризиса, государство может апеллировать к национальным чувствам граждан только в двух случаях: либо ради сплочения перед лицом какой-либо угрозы, бывает, что и мнимой, намеренно внедряемой в сознание людей. В России, к примеру, в 1612 году русский народ, кстати, объединился вовсе не для того, чтобы изгнать иностранных интервентов, – поляков, литовцев, шведов, – а против единокровных организаторов смуты, затеянной боярами, чуть не поставивших страну на грань гибели.

Сметливые российские власти, самодержавно-коммунистические, почти полтысячелетия делали всё возможное, чтобы вытравить из памяти народа его победоносный поход против собственной власти, и только российские демократические простофили, вопреки требованиям собственной Конституции, не поощряя посягательств на насильственное свержение власти, возвели 4 ноября, день освобождения Москвы и Кремля от «смутьянов» в национальный праздник. Теперь он называется «День национального единства». Интересно, кому это в голову пришло. Я лично доволен. Праздную с удовольствием.

Либо россияне объединяются во имя обеспечения «великого предназначения нации», исполнением ею некоей особой «исторической миссии», чаще всего тоже мифческой. (Нынешние идейные национал-поисковики в большинстве случаев относятся именно к этой категории – В. Г.)

Для политики, как мы знаем, мифотворчество вообще обычное дело. Политика либо использует уже существующие возможности для достижения намеченных целей, либо такие возможности создаёт. При апелляции к существующей угрозе мы получаем национал-фундаменталистский вариант реализации «национальной идеи», в случае «великого предназначения», «особой миссии» – национал-имперский.

Все известные истории национал-фашистские, этнократические, расистские режимы относятся к государствам национал-фундаменталистского типа. «Национальная идея», реализующаяся в этой ипостаси, может быть весьма эффективной, приносящей максимальные результаты при минимальных возможностях. Однако, при этом поставленная на службу госполитике «национальная идея» обретает роковые качества шагреневой кожи. Любое исполненное с её помощью желание приближает государство к краху, а то и к гибели…

Чтобы этого не случилось, нужно точно знать, какие струны в душе русского человека необходимо затронуть, дабы на «национальный призыв» она добром, а не злом отозвалась. Здесь нужно, прежде всего, исходить из того, что русские по своей национальной природе страдальцы и самоотрешенцы. Вся наша история, культура, традиции, психологический склад, рассудок и предрассудки, чувства и предчувствия подтверждают это. «Русский человек приходит в мир, чтобы маяться, страдать, прокладывать дорогу, а не достигать целей».

Иллюстрируя конкретными публикациями применение принципа прогностической интуиции в исследовательской практике я чаще всего обращался к примерам, иллюстрирующим феномен интуитивного предвосхищения будущего. И это понятно. Книжка посвящена научному прогнозированию.

Но интуиция, если она активно даёт о себе знать, чувствительно реагирует не только на вопрос: что будет? но и на то, что было? Логика такой зависимости вполне понятна: белые пятна прошлого неизбежно обернутся прорехами будущего. Что-то обязательно останется недопонятым, недосказанным. Особенно это бывает заметно, когда речь заходит о событиях на ключевых исторических рубежах, от которых потом ведётся отсчёт текущего времени, или о личностях, оставивших в судьбах страны и её граждан глубокий след.

Меня лично интуиция вывела на поиск недосказанного, недоисследованного в критических моментах жизни и деятельности двух, быть может, самых противоречивых исторических фигур, интерес к которым не угасает в России до сих пор. Я имею в виду И. Сталина и Н. Хрущёва. О том и другом написано, сказано и показано столько, что вроде бы не осталось никаких тайн, даже бытовых, житейских.

Но меня на протяжении последних тридцати лет всё-таки не покидало чувство, что до сих пор нет ответов на два главных вопроса в отношении обоих деятелей.

К примеру, что думал сам И. Сталин о связанных с его именем массовых репрессиях 30-х годов, как их оценивал? Сделал ли он для себя из всего происходящего какие-либо далеко идущие выводы? Ни в научной, ни в документальной, ни в художественной литературе исчерпывающих ответов на эти вопросы я не находил. Но что-то мне подсказывало, что они существуют, причём их авторство должно принадлежать самому И. Сталину.

В отношении Н. Хрущёва меня интриговал другой сюжет: как так могло случиться, что будучи главой государства и партии, он не сумел предугадать, не говоря уже о том, чтобы предотвратить, направленный против него заговор вчерашних соратников? Я был почти уверен, что в подоплёке этой истории обязательно должна лежать какая-то интрига, о которой каждая из сторон, – Н. Хрущёв и его ниспровергатели, – по каким-то своим соображениям предпочитали умалчивать. Если до неё не докопаться, то точки отсчёта исторических перемен включая нынешние, наверняка, окажутся сбитыми, а подведение итогов превратным.

В результате наряду с аналитическими усилиями, направленными на формирование методологических подходов к научному предвидению грядущих событий, я достаточно последовательно и упорно стал приглядываться к информационно-аналитическим материалам и обстоятельствам, связанным с жизнью и деятельностью И. Сталина и Н. Хрущёва. Естественно, с прицелом на раскрытие тех двух основных тайн, которые меня волновали. Не могу сказать, что я их раскрыл, но у меня появились довольно обоснованные версии, точнее упорядочился ход мыслей, ведущих к их раскрытию.

Сначала о И. Сталине. Самые страшные годы сталинских репрессий парадоксально совпали с периодом невиданного многие десятилетия взлёта патриотизма, массового энтузиазма, веры в торжество справедливости и светлое будущее. Песни, рождённые в те времена до сих пор остаются любимыми песнями народа, кинофильмы – его любимыми кинофильмами, великие стройки – великими стройками, а героические победы в труде – героическими победами, подъёмом страны от примитивной сохи к высотам всеобщего образования, передовой науки и культуры. Всем этим советские люди гордились в сталинское время, имеют право гордиться и сейчас.

Полагаете, что все эти достижения, случившиеся, казалось бы, в самое неподходящее время, пришли сами собой, без того, чтобы великую работу, направленную на достижения грандиозных целей, никто не возглавлял и вполне сознательно не направлял? Такого не бывает. Когда совершаются исторические прорывы, во главе страны должен быть лидер, сам обладающий силой духа и чёткой прозорливой мыслью.

Я эксперт, а не политик, мне положено не поддаваться эмоциям, не иметь ни симпатий, не антипатий, ни, если хотите, даже убеждений. Моя задача при рассмотрении любого вопроса, проблемы, личности оценить качество поставленной цели, сопоставить её с достигнутыми результатами и сравнить то и другое с ценой, которую пришлось заплатить за её достижение.

Особо не углубляясь в детали, считаю, что уровень и качество целей, которые И. Сталин ставил перед собой, страной и народом были высочайшими, результаты невиданные и неслыханные, иначе, как бы мы выстояли в смертельной схватке с одним из сильнейших в мире противников. Цена – жуткая, восприятию нормальным, не мобилизационным сознанием, недоступная. А самое страшное, что делалось это не в порыве гнева, не потому что глава государства оказался вдруг деспотом и садистом-маньяком. Всё, что И. Сталин делал, он делал расчётливо, тщательно взвешивая слова и поступки.

В ту пору не существовало такого понятия как «пиар», но Сталин был гениальный пиарщик. С одной стороны, – ГУЛАГ, с другой – «Широка страна моя родная». Как это совмещалось в одном человеке, в одном сознании, не знаю. Зато знаю другое – в истории России Сталин был последним государственным деятелем, обладавшим стратегическим политическим мышлением. Что происходит в мозгу человека, когда он решил биться со всем миром и за весь мир, не берусь даже предполагать. Есть ли норма тех жертв, которые бы оправдали достижения цели, не знаю.

Сталину было жизненно важно, в короткие сроки сплотить духовно и организационно, мобилизовать страну перед лицом неизбежной схватки не на жизнь, а на смерть. В таких случаях неизбежные жертвы поштучно не считают и задним числом за них не пеняют. Лучше всего людей организуют и мобилизуют три фактора – фанатизм, страх и голод. Отсюда – «культ личности», ГУЛАГ и якобы жизнь впроголодь, для чего напоказ выставляются штопанные сталинские носки и изношенная почти до дыр, засаленная на обшлагах шинель. Сталин чётко понимал, кого и за что казнит, кого на что вдохновляет. Он – злой гений, история такие случаи знает. Россия тоже.

Одна сталинская идея проведения военного парада на Красной площади 7 ноября 1941 года, когда немецкие войска стояли на пороге Москвы, по стратегической точности, по мобилизующему духовному воздействию не знает себе равных. Победа над нацистами была одержана уже тогда глубокой осенью 41-го, а Жуков сотоварищи завершили дело, довели Германию до безоговорочной капитуляции. И ещё один пример, о котором если и вспоминают, то лишь изредка. Именно И. Сталин, обычно слушавший радио по ночам, услышал в одной из передач голос Левитана, которого в дневные радиоэфиры почему-то не выпускали. Его голос считался очень необычным, драматически тревожным. Услышав этот голос в эфире, Сталин распорядился сделать Левитана правительственным диктором, которому с этого момента предстояло зачитывать все правительственные сообщения, в том числе и сообщения исходящие от И. Сталина. Иными словами И. Сталин обладал уникальной природной способностью видеть и слышать то, что другим не удавалось.

Но меня, по правде говоря, в личности Сталина поражает другое. Он предполагал, да, что там предполагал, был уверен, что за действия в тридцатые годы, за ГУЛАГ и массовые репрессии его будут проклинать, предавать анафеме, как параноика и политического маньяка, каким он, на самом деле, скорее всего не был.

Более того, в последние месяцы жизни он предпринял попытку, не то чтобы покаяться, но как-то объяснить свои поступки и решения, найти понимание у потомков.

Работая над подготовкой к публикации секретных архивов Коминтерна я наткнулся на сведения, что в 1951 году Сталин с оказией направил то ли письмо, то ли записку партийному и гослидеру Чехословакии Клименту Готвальду. В записке вроде бы шла речь о процессе над бывшим Генеральным секретарём партии Рудольфом Сланским, обвинённом в буржуазном национализме и связях с империалистическими разведками. Ну, прямо хоть отмечай наступление нового 1937 года.

Меня эта информация крайне взволновала. Я попытался заполучить этот документ для ознакомления. Формального допуска ко всем архивным материалам в связи с решением Политбюро ЦК КПСС о публикации секретных архивных материалов оказалось недостаточно.

Пришлось к руководству партийного архива обращаться со специальным запросом. Ответ был более чем скромным. Кроме самих сведений, документально не подтверждённых, о существовании такого письма или записки в архиве больше нет. Пришлось начать поиски по её предполагаемым следам, благо Прага в тот момент была для меня и местом пребывания, и местом работы.

Постепенно и здесь удалось добраться до самого верха – Генсека Густава Гусака и его заместителя Василя Биляка.