Отвечают ли демократические реформы интересам людей

СНАЧАЛА было только предчувствие. Затем оно стало приобретать очертания настойчивой мысли. Теперь, пережив драматические перипетии «перестройки», августовского пут­ча, пятого, а затем и шестого съезда народных депутатов Рос­сии, я твердо убежден: между тем, против чего мы так яростно боролись, что низвергли и предали анафеме, и тем, чего уже достигли, к чему еще продолжаем стремиться, на что надеем­ся, хотя это и горько сознавать, гораздо больше общего, если хотите, даже родственного. Глубокого и кровного.

«Вперед, заре навстречу».

НЕ ДУМАЙТЕ, однако, я не собираюсь доказывать, что свергнутая коммунистическая власть и нынешняя демократи­ческая – одного поля ягоды, что сегодняшний политический плюрализм и прежний тоталитаризм ни бог весть как разнятся друг от друга. Что нужно еще посмотреть, когда больше граби­ли народ, в период господства централизованной плановой экономики или на повороте к товарно-рыночным отношени­ям. Да мало ли что можно сравнивать, если задаться целью доказать, будто хрен не слаще редьки, а скороспелый демократ может оказаться, и зачастую оказывается, пожестче закоре­нелого партократа...

Настораживает не само по себе некоторое внешнее сходст­во в действиях и политике болыпевиков-консерваторов и демократов-реформаторов, о чем на сегодняшний день написано достаточно много. Тревогу вызывает растущее число призна­ков того, что нынешний демократический режим, если вести его политическую биографию от начала «перестройки», как и ему предшествовавший – коммунистический, действует не вопреки, а в русле тех исторических закономерностей, кото­рые на протяжении веков как бы держат страну в порочном круге неразрешимых противоречий между властью и народом, стопоря ее движение к прогрессу и процветанию.

Дело в том, что противоречие, характерное для любого об­щества – между властью и народом (злоупотребление терми­ном «народовластие» не должно вводить в заблуждение, мор­фологический перевод с греческого на русский слова «демок­ратия» исказил суть самого понятия), – обрело в нашей стра­не совершенно особый, уникальный облик. В России, как толь­ко она стала формироваться в самостоятельное государство, власть имела тенденцию превращаться из источника закона в его замену. Народ при этом рассматривался только как сред­ство достижения великодержавных целей. В результате мно­гие поколения были вынуждены жить в состоянии неоплатно­го долга перед будущим. Людям постоянно внушалось, что нет такой жертвы, таких тягот или лишений, которые нельзя было бы принести или вынести во имя завтрашнего величия и про­цветания Отечества.

Победа большевиков в октябре 1917 года не принесла раз­рыва в цепи глубоко укоренившихся традиций российской ис­тории. Наоборот. Октябрьский переворот усугубил ее давние, самые консервативные звенья и прежде державшие народ в состоянии постоянной готовности к жертвам, которые, якобы, необходимо принести сегодня, чтобы завтра стало лучше. Большевики сыграли на слабостях российской истории, пота­кая ее политико-психологическому комплексу неполноценно­сти по отношению к настоящему и неуемной тоске по вожде­ленному величию и богатству. Не смогли порвать с этой тра­дицией ни так называемая «хрущевская оттепель», ни еще свежая в памяти «горбачевская перестройка».

Строй, который не уменьшал, а усугублял страдания и жертвы народа, был обречен на самоликвидацию. Его нельзя было ни «обновить», ни «возродить», ни «перестроить». Так что август 1991 года, когда соратники М.С. Горбачева попыта­лись силой «отстоять» будто бы сделанный самим народом «со­циалистический выбор», стал вполне закономерным итогом давно назревавшего краха. К тому моменту, когда Янаев и К° вывели на улицы Москвы танки, страна была поражена глубо­ким кризисом власти.

В определенном смысле августовский путч можно считать благам политическим делом – он разрешил существовавший в стране кризис в пользу демократов. Хотя и не избавил их от необходимости борьбы. Теперь уже не столько против полити­ческих противников, сколько за реализацию собственных обе­щаний, за исправление, к слову сказать, весьма многочислен­ных и крупных ошибок, даже за право называться демократа­ми. А главное, за обретение государственного стиля мышле­ния, действительно исходящего из интересов страны, ее народа, включающего умение не забегать вперед, оставляя за спиной не поспевающую за устремлениями лидеров массу населения.

Можно быть великой и богатой державой, не будучи демок­ратическим государством. Такие примеры истории известны. Но не припомню случая, чтобы право называться демократи­ческой было признано за страной, где население не в состоянии само себя прокормить или без помощи государства похоронить своих родственников. А ведь именно в таком положении мы оказались сегодня. И обратите внимание, не в результате по­стигшей страну какой-то катастрофы – скажем, войны или стихийного бедствия, – а по причинам весьма прозаическим: неспособности власти вот уже на протяжении нескольких ве­ков распорядиться на пользу государства и народа хотя бы деся­той долей тех ресурсов и возможностей, которыми располагаем. Вот так и живем. В состоянии богатейшего нищего в мире.

Мы теперь говорим: наконец-то демократия победила, не очень задумываясь над тем, что демократия не просто лозунг, не образ мыслей и даже не образ действий. Демократия, в ее современном понимании, – это образ жизни, в основе которо­го лежат достаточно зрелые социально-экономические, по­литические и общественные отношения, гарантирующие не только государственную стабильность, но и высокий жизнен­ный уровень населения. А в дополнение к этому – создающие условия для всестороннего развития личности, обеспечиваю­щие нерушимость прав и свобод человека. Тот ли мы выбрали маршрут и так ли действуем, чтобы пусть не завтра, пусть не через пять, даже десять лет, но все-таки оказаться в числе демократических государств? Вот в чем вопрос.