Дневник русской женщины 2 страница

все казалось естественным: ведь роман. А как на самом деле увидела, то начала понимать, как все делается, хотя еще и не совсем.

Когда Ал. Ник. сказала нам, что на душе у нее радостно и хорошо, то я подумала: а хорошая, должно быть, штука эта любовь! Ведь тогда все кажется хорошим, а это долж­но быть очень весело.

Представлю себя на ее месте, только без жениха, ко­нечно, и не невестой, а так просто: ну, и я люблю, не знаю кого, ну, положим, горничную Сашу или какую-нибудь из воспитанниц... И тогда мне все начинает казать­ся в розовом свете! Уж не полюбить ли мне в самом деле кого-нибудь из наших? Воспитанницы есть очень хорошень­кие, поют хорошо, стройненькие, ведь полюбить можно. И вдруг тогда я буду счастлива... Только способности-то и умения у меня на это нет, а то бы я постаралась.

25 ноября 1888 года

Что со мной делается? Вчера вечером прочла роман «Старый дом» и все думала о Борисе. Мне было ужасно досадно, отчего я не родилась в начале нынешнего столе­тия, и не в высшем обществе. Тогда я увидала бы и позна­комилась с ним непременно. А тут — ходи себе в гимна­зию, учись, а Борис хоть и не учился, а знал гораздо боль­ше меня. Мне было завидно, я представляла себе его дом, обстановку, книги, его брата, как его везли в крепость, что он там делал, и вдруг — спросили из истории. Я ждала этого и выучила урок, но отвратительный рыжебородый Венька спросил — о ужас! — Северо-Американскую вой­ну, а учим мы Семилетнюю. Конечно, я сказала слова три и замолчала. А на уме все был Борис: представляю себе, как его допрашивает великий князь... А тут Венька гово­рит: «Что же вы дальше-то ничего не помните?» — «Ну, — думаю, — мучение!»

Но за историей был французский. Я знала, что меня спросят — была литература, — и была спокойна, все ду­мая о нем. Но случилось то, чего я уж никак не ожидала от самой себя. Нам задано было рассказать содержание траге­дии Корнеля «Сид». Я по-русски знала и не сомневалась, что отвечу по-французски. Не тут-то было: не успела ска­зать и половины — запнулась, по-русски знаю, по-фран-

20

Елизавета Дьяконоеа

_год

21

 

цузски выразить не умею. Покуда размышляла, Натащ разоралась, поставила мне пару, велела писать ур_ОК такого срама я еще никогда не доходила. Мало того веле ла мне прийти в 4-й класс ответить урок, вместе с П (и тоже).

Ну, и ответили: как бомбы вылетели из класса и пром­чались по залу. Стыд-то какой! Но — надо делать хорошую мину при плохой игре — и я следую этому мудрому изре­чению.

2 декабря 1888 года

Ал. Ник. отказала жениху! Отказать человеку, уже обру­ченному с ней, уже имевшему на нее право, — это я не знаю что такое!.. Чувствую, что не могу уже смотреть на нее как прежде, мне кажется, что впереди ее стоит отвер­женный жених. Я никому ничего никогда, конечно не скажу, но... нехорошо все-таки поступила Ал. Ник. Человек должен быть прежде всего человечен, а она поступила с женихом безжалостно. Она теперь такая веселая, ласко­вая, все смеется, даже лицо ее как будто похорошело. Но взглянуть прямо на нее я не могу. А еще три недели тому назад я видела их вдвоем такими счастливыми...

14 декабря 1888 года

Давно не писала, не то лень, не то некогда было. Я ужасно люблю бывать у бабушки: там так тихо, тихо, хо­рошо. У нас в доме если тихо, то сонно все как-то, а у бабушки и тишина имеет прелесть.

Бабушка вчера мне свою жизнь рассказывала, о маме, о дяде Коле. Теперь передо мной открыта вся жизнь нашей семьи. И, Господи, сколько несчастья рассказывала мне бабушка, и все это так хорошо, естественно, что, право, заслушаешься... Кажется, будто две семьи — обе извест­ные и уважаемые — сошлись для того, чтобы соединить горе и страдание и удвоить его на маме.

Обе бабушки испытали в жизни много горя, снося его твердо. И мама всегда справлялась с собой: всего два раза в жизни я видела в ней что-то похожее на отчаяние и слезы, но потом она становилась вновь молчаливой, терпеливой, терпящей...

19 декабря 1888 года

Сегодня француженка побранила меня и назвала ум­ницей, способной девицей — за то, что я перевела из ма­дам Сталь. Удивительная женщина была мадам Сталь, ведь недаром назвали ее гениальной. В наше время таких нет. Семнадцати лет, когда наши девушки начинают только о выездах думать, она уже издавала «Письма о Ж.-Ж. Руссо». Хорошо сочинять. Мне иногда самой хочется что-нибудь написать, да все лень, все кажется, что не умею.

Скоро отпуск! Не будешь ходить в 4 часа домой по тем­ным улицам, в грязь и ветер, в слякоть и мороз. «Домой, домой!» — радостно повторяют воспитанницы, бегая из класса в дортуар, из дортуара в класс. «Домой, домой!» — раздается везде, по всем углам комнат нашего огромного учебного заведения.

Вот, сияя улыбкой, растрепанная, с передником на боку, бежит воспитанница. В руках у нее целая груда книг и тетрадок, ей неловко бежать, но она летит стрелой, тол­кает подруг. Вдруг наткнулась на кровать, и вся ноша рас­сыпалась. «Что это вы, — замечает недовольная классная дама, — бежите, как полоумная какая! Смотрите, где ваши книги! Как вам не стыдно!» Но у воспитанницы ни малей­шего следа стыда, напротив, лицо делается еще более ра­достным, и она на выговор отвечает: «Как же, ведь до­мой, Вера Александровна!»

В дортуаре, у средней кровати, какая-то воспитанница. Около нее собралась целая группа: кто надевает ей пла­ток, кто застегивает пуговицу, кто связывает узел. Все уже собрано, она одета, укутана платком, начинается проща­ние. «Прощай, Маня, милая, напиши, коли будет время на Рождестве». «Прощай, Манька, прощай, душка, ми­лая», — раздается вокруг. И все, хотя были бы самыми заклятыми врагами уезжающей, считают своей обязанно­стью проститься. «Ведь ты с ней в ссоре, чего же целовать­ся-то лезешь?» — замечают воспитанницы. «Я и забыла, Бог с ней. Ведь за мной сегодня, милочка, в пять часов придут, на железную дорогу — и домой! Понимаешь ли?» — «Еще бы не понять», — отвечают воспитаннице, в подтвержде­ние своих слов крепко целуя ее.

22

Елизавета Дьяконова. Дневник

1888 год

23

 

«Домой, домой, домой!» — раздается во всех углах и закоулках, читается на лице всякой воспитанницы...

«Да, — размышляет классная дама, стоя у окна дорту­ара для наблюдения над сборами воспитанниц. — Домой Конечно, приятно отсюда уехать недели на две. А что меня ожидает там, в родном уездном городе?» И в ее воображе­нии мелькает неопрятная грязная квартирка, в которой живет слепая старуха мать, темные холодные комнаты Приедешь — счет от хозяйки квартиры за дрова, свечи провизию, все это нужно оплатить, нужно к празднику что-нибудь купить, а жалованье невелико — всего 15 руб. в месяц. «Вот станет ли денег-то на уплату, — тяжело взды­хая, размышляет она, — я ведь себе нынче шубу, калоши купила, немного осталось. И тут еще от бедной племянни­цы письмо придет: Христом Богом попросит к празднику хоть три рубля прислать. Как тут откажешь? А пошлешь -— нельзя будет ничего лишнего к празднику купить... Что дома-то хорошего? Брань с квартирной хозяйкой за пло­хую топку печей, ворчание матери, что долго не писала, что денег мало привезла... А они чего суетятся», — думает она, посматривая на воспитанниц.

И как бы в ответ на ее мысль слышится прощальный

возглас одной из них...

«Им все весело! — злобно улыбается классная дама. — Молодые, счастливые... А мне никогда не быть уж та­кой», — говорит что-то внутри ее.

И вдруг у нее является желание огорчить этих веселых смеющихся девочек, наказать чем-нибудь, отравить счаст­ливые минуты. «Чего вы расшумелись, сию же минуту все из дортуара!» — прикрикивает она на них. В ответ раздаются жалобные голоса, еще более раздражающие классную даму.

«За что ты наказала сейчас этих девочек?» — спраши­вает ее внутренний голос. И она нервно стискивает руки, стараясь не слышать веселого смеха и шума.

А кругом — кипит и шумит молодая, веселая, безза­ботная жизнь. Всем весело, всем, лишь у нее одной на сердце тоска страшная, безысходная.

Домой, домой!

23 декабря 1888 года

Приснился мне папа вчера. Странное чувство испыты­ваю я, когда вижу его во сне. Мне так хорошо, весело делается, только как будто жаль кого-то. Говорят, что это он напоминает мне, чтобы я за него молилась. Это правда. Когда я плохо или долго не молюсь за папу, он мне всегда приснится, такой ласковый, добрый, так что жаль сна

бывает.

О Господи, Господи! Помилуй меня, грешную, прости все грехи мои. Ведь ты прощаешь грехи всем людям, про­сти же, Господи, зверю скверному, гадкому, хоть одну сотую долю его грехов и прегрешений...

Хотелось бы мне умереть, если не сейчас, не теперь, то 15 августа будущего года, мне тогда будет ровно 15 лет. Хотелось бы мне умереть ровно в 6 часов утра, то есть в тот час, когда я родилась. Хотелось бы, чтобы меня похо­ронили в ельнике, там, где мы часто гулять ходили, поса­дили бы елочку на могиле, но креста не надо ставить, мож­но из елки простенький вырубить. А если в ельнике нельзя, то пусть бы похоронили меня в дальнем углу нашего клад­бища, там, где солнце почаще и подольше бывает.

Гораздо лучше умереть, чем жить! Когда нынче летом я была на папиной могиле, то солнце так ярко светило, так хорошо было, что сейчас бы умерла, лишь бы над мною солнце так же светило и тихо так было бы на клад­бище...

Подписалась сама на журнал «Север». Он будет высы­латься на мое имя, короче сказать, у меня будет собствен­ный журнал. Рука так и дрожала, когда я писала адрес: «Вс. С. Соловьеву». Мне казалось, что с моей стороны величай­шая дерзость писать человеку, мало того — незнакомому, а еще известному, литератору.

P.S. Вероятно, долго не буду писать, м.б. времени не будет, м.б. лень, так что заранее об этом сама себя предуп­реждаю.

26 декабря 1888 года

Сегодня Ал. Ник. говорила, что пора мне заняться уче­нием как следует, и не учением только, а вообще всем.

Елизавета Дьяконова. Дневник        jggp _го д

25

 

Сказала (совестно писать даже, точно сама себя хвалю), мне есть все данные для того, чтобы быть (не знаю Гким) человеком, что я существо самобытное, ориги­нальное не похожее на других, и, наконец, сказала: «Я ^ то говорила с одним молодым человеком о вас, и мы

 что вы не жалкая посредственность». Тк мне _СОВестно все это писать, но ведь я пишу сама  себя а следовательно, и прибавлять что-нибудь от себя  ^ пячговооа - была бы ложь перед самой собой. ^К Тник У^ьшает мои мысли: она советовала мне вес­ти даевник - и так, чтобы можно было впоследствии его

Тч^ в^ сГ—_?» - спросила меня Hv что я могу ответить? Я, право, еще ничего не предпо-лагаГсделать, но чувствую, что домашняя жизнь меня втянет так, что в одно прекрасное утро я что-нибудь со-

^TB°Teriepb хотелось бы мне написать что-нибудь, ведь я знала- стоит хоть немного написать, еще захочется, напи-сГя ^Домой», ну и еще что-нибудь напишу. «Дура! Что ^самонадеянность!» - твердит мне рассудок. «А если хо-чется?» — возражает сердце.

Чтобы я была человеком самобытным, не похожим на других людей, чтобы из меня что-нибудь вышло - этого я в^я ваша, никак не могла даже и вообразить. Правда, когда вырасту большая, я буду вести совершенно иную Хь не похожую на жизнь других людей. Мне, напри-Z очень хочется уехать в Америку, сдать там экзамен на впитана получить в команду какое-нибудь судно и от­равиться путешествовать, ну а человеком самобытным -совсем не воображаю. И все-таки после этого разговора предо мной точно что-то светлое, радостное, хорошее от-крьшось. А слова: .Надо послужить на пользу обществу которые мне сказала Ал. Ник., я никогда не забуду._Вед>* читала, что римлянка 14 лет делалась полноправной п>аж данкой. А у нас когда это право получается? В 21 год или когда замуж выйдешь. Странно!..

Год

1 января 1889 года

С Новым годом! С новым счастьем! Странно говорить «с новым счастьем», как будто каждый новый год прино­сит его с собой, тогда как с каждым годом все чаще слу­чаются новые несчастья...

Встретили мы новый год так, как, вероятно, ни одна семья в городе... Вечером я пришла в спальню мамы и ска­зала, что уже половина 12. «Хорошо, зови детей в залу», — проговорила она, лениво приподымаясь с кушетки... «В залу пожалуйте!» — растворила я дверь детской. Там стоял шум, смех и крик, было весело. Но при моих словах как-то все притихли и, оправляясь и как-то зажмуриваясь на ходу, потянулись в залу.

Там действующие лица находились вот в каком поло­жении: мама сидела на диване, облокотясь рукой на по­душку: на лице, как и всегда, мне почти ничего не уда­лось заметить, кроме усталости и желания спать. Надя си­дела у стены на кресле, закрыв платком половину лица. Валя помещалась наискось от нее на стуле, лицо было опущено вниз, губы как-то насмешливо и презрительно передергивались. Володя помещался подле мамы на дива­не, перебирал руками пуговицы. Шурка сидел около ди­вана на стуле. «Посадила меня мама и сижу, а то меня накажут», — говорила его поза и лицо. Я была напротив дивана.

Мы все сидели и молчали, лица у всех мало-помалу начали принимать выражение какой-то заспанности, оту-пелости. Мама почти уже спала, но взглядывала поминут­но на часы и тихо ворчала за что-то на Валю. Наконец она посмотрела в последний раз на часы, было без 11 минут 12. «Вставайте!» — сказала она. Мы все машинально встали. Мама перекрестилась, и мы все начали молиться. Не успе­ла я сделать и трех крестов, как раздалась команда: «По­дождем, еще рано».

Все опять сели. Осталось полминуты, и снова все вста­ли, начали молиться; молились долго. Встала с колен мама, подошла к столу, взяла рюмку, мы все тоже. «Давайте чокаться», — сказала мама.

ик

Елизавета Дьяконова. Дневт

1889 год

27

 

На меня нашло какое-то отупение. Когда я чокалась с мамой, мне захотелось обнять ее, поцеловать и поздравить искренно. Но, взглянув на холодные, тупые, ничего не выражавшие лица сестер, я отказалась от намерения: по­целовать маму при них мне показалось невозможным. Ста­ли расходиться. В детской я увидела сестер, вошедших туда с оживившимися лицами, они уже исполнили тяжкую обя­занность...

Эту встречу нового года я навсегда запомню: в ней ясно отразились отношения мамы к нам и наши к маме, в осо­бенности последнее. Всякий раз, когда мы собираемся вме­сте _ молчим, не понимая, для какой цели пришли. С детства и до отрочества мы были отделены от матери це­лым рядом нянек и гувернанток. Мы не знали матери, она не знала нас. Мы не привыкли передавать маме с малых лет свои впечатления, думы и чувства. Мама нас об этом и не спрашивала. Позднее же сойтись было труднее. Я очень люблю маму, но никогда между нами не было разговора, как говорится, по душе...

12 января 1889 года

Сегодня два года, как умер папа. Упокой, Боже, его душу и возьми меня поскорее. Жить здесь, на земле, мне незачем, только ссоры да раздоры поселяю в семье, а там, Господи, я хоть папу-то милого увижу. Боже Великий и Сильный, Боже Правый и Многомилостивый! Прости мне грехи мои, хоть не все, всех их простить нельзя, их очень много! Великая я грешница, недостойна я, видно, мило­сти Божией: все живу и не умираю, но смилуйся, Госпо­ди, надо мной, возьми меня к себе поскорее!.. Вот в Еван­гелии и священных книгах читаю, что надо думать о спа­сении души. А я-то!

Недавно читала в какой-то священной книге об адских муках: просто волос дыбом встанет. Царствию Божию не будет конца, и адским мукам тоже конца не будет! Я по­паду в ад за великие фехи свои и буду вечно там мучиться! Вечно! Господи, Боже! Прости ты меня за то, что я хотела не грешить, да ничего не исполняю! Ведь если меня рас­сердят, так я готова иногда не знаю что сделать и с этим человеком, и с собой! А это грех страшный! Надо старать­ся не грешить, Господи, помоги мне в этом!

Вспоминаю смерть папы. Все случившееся в этот день я помню очень ясно, и все-таки мне кажется, что как будто все это я видела во сне... «Лиза, поди, посмотри папу-_т0>>) _ шепотом зовет меня бабушка поздно вечером. Я вошла в комнату и увидела... Нельзя больше продолжать: надо Евангелие прочесть, теперь, в тот час, когда умирал папа.

21 января 1889 года

Боже мой! В пятницу из алгебры 3, сегодня — из физи­ки 3. И это из тех предметов, по которым я в нынешнюю четверть по 5 получить хотела!

Слов нет на языке человеческом, чтобы выразить мое мучение. Хуже этого я не знаю, что может быть! Что те­перь делать? Все планы разрушены: хотела остальное по­лугодие заниматься на круглое пять, всегда все уроки при­готовляла, и вот! Поправиться мне в эту четверть уже не­возможно, и в следующую тоже, потому что знаю, что мне с собой не совладать. Спросят тогда из физики, по­смотрю я на учителя, припомню вторую четверть, и... про­сти-прощай выученный урок. Страшная злоба так и поды­мется во мне, я вся задрожу, забуду всё и вся... Пусть он говорит за меня, а я буду молчать... И из математики спро­сят: начну как следует, а потом чем дальше в лес, тем больше дров, и дойду до того, что запутаюсь! Вот тебе и надежды на этот год. Радуйся, Лиза, и веселись!

Не для себя я хотела учиться на награду — мне кажется это смешным, — а для мамы, чтобы ее утешить. Теперь ни на какую награду совсем не имею надежды.

К Ал. Ник. сегодня пристал какой-то человек с требо­ванием денег, фозя в противном случае убить, и показал ей нож. Она, конечно, страшно испугалась, проходивший мимо господин защитил ее от этого человека. Что, если бы он мне встретился! Пусть бы он убил меня, мне все равно, я только отдала бы ему свои серьги, больше у меня ничего нет. А хорошо, если бы я его встретила! Убил бы меня, и дело с концом! И за тройку из физики мама не стала бы сердиться.

Боже, отчего не посылаешь ты смерть тому, кто ее про­сит? Мне смерть — предмет первой необходимости: меня

----------------------- •--- ■------------------------------------ ^..щ ДОИКОНПвп j

не станут бранить, не заставят французскиу _пп
не будут из физики и математики 7n£2Z?T
ставить; не будет Шкалик выговаривать, не буду я
бояться — «вот спросят...»                                      ^у

Чи_таю «Исторический вестник», и?^ взяла его: зависть берет к иным людям. Вот напои «Воспоминания г-жи Головачевой-Панаевой» Скопк интереса! Сколько видела она, с какими образованными людьми находилась с самого детства! Еще ребенком он вращалась в театральной среде, потом вышла замуж за известного литератора И.И.Панаева, очутилась между ли­тераторами. Она теперь, наверное, старуха, старше моей бабушки, а сколько она знает! Если ей с малых лет прихо­дилось вращаться в той среде, где главное — искусство требующее более или менее умственного развития, то как же тут не позавидуешь!

У г-жи Головачевой отец и мать Брянские — артисты императорского театра, у них постоянно бывало большое общество, актеры и театралы, — есть что вспомнить, даже и с раннего детства. А потом — какое у нее бывало блестящее литературное общество! Островский, Некрасов и другие!..

А что мне вспомнить в прошлом? В глухой провинции, ни одного интересного знакомства...

18 февраля 1889 года

Сегодня умерла мамина няня. Царство ей небесное! Уже давно она хворала, но все выздоравливала, хотя и стара была — 89 лет. Многое она видала на своем веку и все почти помнила. Умная, добрая, славная была няня! «Все мы умрем, да только не в одно время, - сказала Алексан­дра - Сколько ни живи, а два века не проживешь». Вот своего рода философия. Хотя я и очень редко разговари­ваю с прислугой, но почти после каждого из этих разгово­ров невольно раздумаешься, как они объясняют так ясно и просто то, над чем ломают себе многие головы.

У нас прислуга вся своя, исрсхтская, не тронутая ны­нешней .лакейской цивилизацией,. Вот, например, Алек­сандра, она несчастлива с мужем, но никогда на это не

 

29

1889 год

жалуется, ей и в голову не приходит, что можно было бы жить лучше: «Ничего не поделаешь, уж на то Божья во­ля» — таков у нее ответ на вопрос, отчего это так, а не иначе. И с этим убеждением люди живут, родятся, растут и умирают; и нет у них никаких «почему», которые часто портят жизнь образованному человеку, и живут, тихо, смирно, ничего не зная, и про них никто ничего не знает. Один Бог ведает всех людей и дела их...

19 февраля 1889 года

Нет, верно, я всегда буду одна. Скучно, что нет никого кругом, но я никогда не даюсь этой думе. И если бы я дала себе волю — тоска бы заела меня, это уж я чувствую, только сдерживаю ее — ну и цела. Теперь мне бы хотелось иногда, очень редко, впрочем, с кем-нибудь поговорить; рассказать о чем-нибудь, посмеяться, и если бы была здесь Ал. Ник., мне бы никакой подруги не нужно было бы, потому что она единственный человек, которому я могу сказать все. О, как мне тогда было бы хорошо! Но, кажет­ся, этому не бывать, ну и писать про это нечего.

26 февраля 1889 года

Не хочется идти в гимназию, противны стены казен­ные. Поневоле возненавидишь их, когда бродишь одна в классе или в дортуаре: все холодно, мертво кругом... Те­перь, как говорится, все наши учителя «запороли горяч­ку»: программы, повторения, билеты — все пошло в ход. Настал черед учителей разевать рот и уши развесить, что­бы успеть все услышать и проглотить то, что им мы будем говорить со своих скамеек.

Ох-хо-хо! Учимся, учимся, вот я, например, до 6-го класса дошла, и все-таки у меня голова — пустая бочка. Ведь как, например, мы готовимся к экзамену. Положим, сдали русский, а дня через три алгебра и геометрия. И вот по выходе из класса мы стараемся выкинуть из головы всю программу русского языка, чтобы снова набить ее мате­матикой. Кончится математика — вытряхивай все матема­тическое, чтобы набить ее историческим, и так до конца экзаменов. Когда же они кончатся, то у учениц в голове получается результат: у неспособной — осталась в голове

31

чего ДРУ-

программа последнего экзамена, потому чт уже было вытряхивать, и те обрывочки от пп< гих предметов, которые как-то успели уцелеть У способной - вся программа последнего предмета и _к" рывки программы предпоследнего, а про первые * ны и говорить нечего, почти все бывает позабытой" забываешь - даже лучше, в голове просторней бывае? W зубри-зубрящей все от зубрения в голову иногда засел довольно крепко - и только, но своего они никогда пГ чти ничего не могут прибавить к выученному. Ну да Бог ними, с экзаменами-то, ведь еще не настали!

Ал. Ник. сказала, что чахотка заразительна. Я была в во­сторге. Значит, стоит мне прийти к больной Лизе, поцело­ваться с ней несколько раз, подольше посидеть — и зара­жусь. Я чуть было на стуле не подпрыгнула, но Ал. Ник сказала, что можно заразиться, находясь постоянно с боль­ным, и притом долгое время, а я ведь самое долгое могу сидеть у Лизы — час!..

18 марта 1889 года

Пятыми овладела бешеная стихомания: влюбляются и стихи сочиняют. «Обожают» — и признание в любви в сти­хах... Дурочка Дуня — и та тоже что-то про любовь сочини­ла, да рифмы подобрать не сумела и за ужином просит мою тетушку: «Сочини мне рифму на «ешь». — «Горошку поешь», — говорит, а сама так и хохочет (у них горох был). «Да нет, — кричит Дуня. — У меня в стихе: «Ты всех в себя влюбляешь». — «В таком случае можно: «И горошек поеда­ешь...» — «А, а, а, — разревелась Дуня. — Вы все надо мной насмехаетесь, я про вас классной даме скажу!» Так и не сочинила стиха Дунечка.

И я, точно нарочно, вчера переложила элегию «Брожу ли я» на гимназические чувства, и сегодня прочла в классе, всем понравилась, многие списали. После мне говорит С: «Лиза, милая, напиши стихи!» Думая, что она просит в альбом ей написать — соглашаюсь. «Да мне не то! Ты мне про меня, сама сочини, да подлиннее!» Я так и вытара-шила на нее глаза: я - и вдруг стихи пишу! «Ты ведь меня знаешь и напиши про меня. Ты так хорошо элегию перело­жила*. Эх, не может понять человек, что перекладывать и

самой сочинять — две вещи разные. А в общем — к воспи­танницам надо позвать, нимало не медля, врача-психиатра.

25 марта 1889 года

Подруга Соня свободно владеет формой стиха, как легко читать ее стихотворения! Всего их шесть, небольшие, в три, пять и шесть куплетов, и видно, что у Сони есть та­лант. Сестра Валька тоже сочиняет, попадаются иногда недурные строфы, но она еще не сочинила такого стихот­ворения, где бы не было ни одной неподходящей рифмы, ни одной глупости: слово «плач», например, она рифмует «калач». А вот у меня таланта ни к чему нет, да я об этом и не думаю и не жалею...

26 марта 1889 года

Я часто воображаю себя умершей: лежит тело, моя бывшая оболочка, от которой я только что освободилась, я в воздухе невидима, но вижу и слышу все. Мое тело кла­дут на стол, совершают над ним панихиды, плачут (впро­чем, это едва ли), кладут в гроб и зарывают в землю. Когда же зароют мое тело в землю, тогда я пойду отдавать отчет Богу о том, что сделала в течение жизни... В смерти нет ни для кого разницы: умирает царь, умирает в тот же день и минуту и последний рабочий, и души обоих одинаково летят к Богу, отдают ему отчет о делах своих и идут потом каждая в место, уготованное им Богом...

Завидовать некому: все временное. А когда сравнишь нашу жизнь с вечностью, то сделается страшно, страшно до того, что я раз чуть было не вскрикнула от ужаса, когда стала представлять себе вечность. Но сколько ни думай че­ловек, он себе не может ничего представить бесконечным, такова природа людская. Хотя и говорят «его никогда не забудут, память его вечна», но если бы действительно взду­мали себе представить это «вечно» и «никогда», то никог­да не представили бы. Человек не в состоянии представить себе, ужас объемлет его, когда он углубится в слово «веч­но», и мы до того привыкли к временному, что не спо­собны стоять спокойно перед вечностью. Вот почему уми­рающие очень часто бывают тревожны: дух человека сму­щается при переходе в вечность. Только те и умирают спо­койно, кто жизнь свою провел безупречно...

чик

1889 год

33

 

Скоро пойдет умственная сумятица По^йТ**¹
ди, вкладывать чужую ученость в наши головы _от начяГ
исторических времен...                                         начала

В Париже выставка открывается 6 мая. Вот бы поехать-Мама только головой качает: куда, говорит, с вашим _сп стоянием тратиться! И чем больше мама так говорит тем больше она убеждает нас жить в будущем скромно! И чем дольше мы так уединенно живем теперь, тем сильнее мне хочется вырваться на волю, уехать куда-нибудь далеко-да леко от такой монотонной жизни. Во мне сидит какой-то бес, самый непокойный. Иной раз я бегаю, как сумасшед­шая, по всему дому, страшно хочется убежать куда-ни­будь, не сидеть смирно за книгой... А тут мама с нотация­ми, сестры с зубрением, горничные с книжками от лавок и Михайло со сдачей от говядины. Эх, жизнь, жизнь...

30 апреля 1889 года

Первый раз в жизни была в опере, давали «Жизнь за царя». Боже мой! Примадонна труппы, г-жа М., поет, как немазаное колесо скрипит. А хористки, хористки! Ведь это ужас: с высокой прической и розетками на голове, напуд­рены, с подведенными глазами, с завитыми челками, у одной даже волосы распущены, и рожи, рожи! А сарафа­ны! На Марьице надет корсет и теперешний русский кос­тюм, а у хористок, у всех без исключения — турнюры! Визгливые голоса хористок, скрипучее колесо Марьицы при подобных костюмах — эффект!

Понравились мне мужчины, только, по-моему, Ване следовало бы не так румяниться и пудриться, а сделать бы себе лицо погрубее, загорелое, более подходящее к дере­венскому мальчику. Но после сцен мужчин на сцену вновь являются хористки — и прости-прощай приятное впечат­ление. Хохотать и злиться хочется, глядя на этих несчаст­ных певиц...