Год с тех пор, как я снова начала вести заметки. Я вчера прочитала их немного сначала: смешное все такое на
писано... И вот год. Ничего дома не переменилось, ни одной вещицы, порядок, день все то же, что и вчера, и прошлый год были! Я читала дневник Полевого (1837— 1838 годы). Он в конце восклицает: «Что за жизнь! Это жизнь?!» И действительно, ему можно воскликнуть так, у него жизнь была каторгой работы журнальной. А мне отчего не сказать: наше житье отчасти и не жизнь, а что-то среднее между спаньем и едой. Впрочем, этому я уже давно перестала удивляться.
Валя просила разбудить ее сегодня в два часа ночи, она никак не может выучить билетов из географии. Я, ложась спать, должна прийти к ней в комнату и разбудить, и для этого она вечером сунула мне в щелку двери следующие стихи:
Тебя, о Лиза, умоляю!
Я географии совсем не знаю!
Когда моя дражайшая Надюшка
Прекрасным крепким сном заснет —
Сейчас же мягкая подушка
И одеяло на пол перейдет.
Лишь только все угомонятся
И дрыхнуть станут, как сурки, —
Тогда ты можешь и подняться,
И в нашу комнату взойти.
И вот, вся в белом или в черном
Тихонько дверь ты отомкни,
Одним толчком, толчком лишь смелым
Меня ты соню разбуди.
Теперь сиди до двух часов, чтобы Вальку разбудить, а мне спать хочется...
13 мая 1889 года
Вчера днем, помолившись в часовне, иду в гимназию переулком, а мне навстречу трое нищих, просят денег. Сперва я отказала, но потом нагнала их: «У меня нет денег, хотите взять мои сережки?» — «Давай, давай, матушка», — был ответ. Сама не помню, как отстегнула и сняла серьги — бабушкин подарок — и положила в руку старухе. «Они золотые», — сказала я ей и поскорее ушла вперед. Какое-то странное чувство испытывала я, когда ушла от них. Определить это чувство я не умею, но оно с
Дневник русской женщины
34
Елизавета Дьяконоеап^т
такою силою всю меня охватило, что я даже пя^,
^ о™ к„п^т? Разозлилась.
Отчего это бывает?..
ничего
Отсутствия серег никто не заметил, пока никто
не знает.
Dп15 мая 1889 года
Вчера похоронили Лизу... Умерла от чахотки. Упокой
Боже, ее душу! Последний раз я ее видела в марте, и тогда уже видно было, что недолго ей жить, что она уже «не от мира сего», так странно говорила и смотрела, — рука как палочка, самая тоненькая. Лиза, Лиза! И умерла-то ты среди казенщины, и никого близких при тебе не было.
Говорят, что ее хорошо похоронили наши, много плакали. Это немудрено: хорошая, славная была она. Досадно, что я не была на похоронах и даже не знала, когда она умерла! Надо как-нибудь летом собраться на кладбище, узнать, где она похоронена.
Вот мы на земле остались и экзамены держим, а Лиза-то ведь где теперь? Теперь она знает все, все, что на земле делается. Ведь она жива, да только не здесь.
Я себе смерть так объясняю: живет человек, думает, говорит, все его действия мы видим. Умер человек, то есть вылетела от него душа — и тело не движется, лежит. А душа-то ведь все та же. То, что мы называем «я», всегда будет живо и никогда не умрет. «Я» — это не эгоистическое выражение. По-моему, «я» — это сама душа, одушевляющая тело. Когда мы повторяем «я» несколько раз кряду и смотрим в то же время на руки, ноги, плечи — мы чувствуем, что не это, не тело наше составляет «я», а что-то такое внутри нас, и что «я» только заключается в этой оболочке. Посредством «я» мы чувствуем, ходим, говорим, словом, проделываем все то, что проделывают и все люди. Но нет «я» — и мы ничего не можем сделать! Посредством «я» совершается все лучшее и все худшее в мире: «я» властвует над другими, «я» разрушает царства, города, истребляет народы. И вот смерть извлекает «я» из тела, и какие бы великие дела ни творило «я» — все-таки тело его беспомощно и оно уже не может действовать без «я», а это «я» отдаст отчет Богу о своих делах и поступках. «Я» — живое, вечное из вечных, живущее частью на земле — и
35
1889 год
теле, а частью в небе — освобожденное от тела, часто приводит меня в ужас: «я», «я», «я», до бесконечности живущее!
О, Господи Боже, как ничтожен человек, пред этим вечным и живым «я». Великий ужас обнял бы человека, если бы он непрестанно помышлял о вечности этого «я» и сознавал бы вполне, что его «я» когда-нибудь освободится от тела. Это такой страх, такое чувство собственного ничтожества, что пред ним бледнеют самые жестокие муки, потому что «я» вечно, а земные мучения временны. Смерть — освобождение «я» от тела. Я знаю, что «я» живо, никогда не умрет. Странное чувство возбуждает во мне вид мертвого тела: другие плачут над ним, как будто человек и действительно умер, я же вижу только в теле ту оболочку, в которой «я» жило на земле. А так как «я» сохраняет все свои способности и познания, приобретенные на земле, то его-то и следует признавать собственно человеком, а тело только его оболочкой. Раз «я» живет вечно, то, следовательно, и человек не умер, а только «я» оставило тело. Поэтому-то мне и странно при виде этой оболочки, лежащей в гробу, видеть слезы об этом человеке: плакать можно только об «я» и просить Бога простить ему его согрешения, вольные и невольные. Вот и Лиза, ведь она живет теперь, но только в другом месте. И я когда-нибудь увижу ее и узнаю, каково ей.
Вчера, когда я узнала, что она умерла, я пошла поскорее к себе, помолилась и открыла Евангелие наудачу, чтобы потом истолковать то, что откроется. И открылось мне Евангелие от Иоанна, глава 2, стих 26: «И сверх того между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, так же и оттуда к нам не переходят». После этого я еще два раза открывала Евангелие, но не попадала на более подходящее к смерти. Сейчас я открываю вновь Евангелие от Иоанна, глава 16, стих 25: «Но Авраам сказал: Чадо! Вспомни, что ты получил уже доброе твое от жизни твоей, а Лазарь злое. Ныне же он здесь утешается, а ты страждешь». Как истолковать эти слова?..
Лиза, Лиза! Вот и меня тоже зовут Елизаветой. И молясь: «Упокой, Боже, душу новопреставленной рабы тво-
К
36
Елизавета Дьяконова. Дневш
1889 год
37
ей Елизаветы», — воображаю, как и надо мной будут читать молитву эту, петь заупокойные стихи. Господи, тогда-то мне хорошо будет!
Лиза, Лиза! И зачем только ты умерла?! Если бы я плакать умела, я бы не по-человечески заплакала, но плакать я не умею, как по-настоящему плачут. Вот злиться — умею до того, что всех, кто разозлит, могу зарезать. Руки себе до синяков кусаю и перочинным ножом режу, если разозлиться явно невозможно...
25 мая 1889 года
Завтра экзамен «физичный», и последний. Да, дела!.. Сегодня от тети получено письмо из Берлина с 2 марками, по 10 пфеннигов каждая. И я не только не могла узнать содержание письма, но даже мне не позволили взять хоть одну из заграничных марок.
Дверь мамаши моей заперта сегодня... И из-за чего? Только сказала маме: «Не проходи, пожалуйста, через мою комнату, надо ведь заниматься!» Мама дошла до двери своей комнаты и через минуту же, точно маленькая, снова к двери. Тут уж я не вытерпела: «Так, мама, и учиться невозможно!»
И что же? Дверь в мамину комнату, прежде бывшая лишь притворенной, с шумом захлопывается на задвижку и уже весь день не отпирается. И чего-чего только к этому случаю не было пристегнуто: и что-то о манерах, и что-то о благодарности, и что-то о пирожном, и «я тебе покажу, кого ты должна слушаться». На что я тихонько ответила: «Пожалуй». В результате, конечно, брань, и уже не «дрянь девчонка», а нечто посильнее, похуже и вообще для человеческого достоинства пооскорбительнее...
Действительно, я могу быть ну хоть дрянью, но тем, чем Бог сотворил не людей, а свиней, и даже вообще никого не сотворил, — я не могу быть не только по законам человеческим, но и по закону природы.
Я не слыхала от мамы и таких слов, и таких поступков уже давно, и странно, что ничего мне от этого не сделалось: все слушала спокойно, точно не мне говорят. А коли отвыкнешь от таких сцен — трудненько ведь к ним потом привыкать...
Завтра физика. Как-то придирется ко мне физикант: на все его вопросы и придирки я в нынешнем году торжественно молчала, за что получала аккуратно каждый раз 3.
Я нахожу очень странным привычку человека спать ночью: сон — пустая трата времени. Вчера я до четырех с половиною часов утра сидела, и физики 10 билетов выучила, и целую книжку «Исторического вестника» прочла. А сегодня почему-то спать хочется. Делал бы человек дело день, делал бы его и ночь, да спал бы всего два часа, вот тогда и к экзаменам удобно было бы готовиться. Бьет уже 11 часов. Пора заниматься...
26 мая 1889 года
Ура! Перешла в 7-й класс!! Сегодня после физичного экзамена получила все билеты, у меня всего две четверки экзаменационных, а на остальных 5. Про годовые — не говорю, потому что...
Какая суета, гам, шум, крик, возня — словом, все то, что мне так нравится, что я так люблю в гимназии. Каждая после экзамена бежала в дортуар укладываться: снималось казенное белье, передники, так что те, которые уходили сегодня, надев для приличия только казенное платье, были совершенно декольтированы и сидели на кроватях.
Я бродила, бегала взад и вперед, наблюдая воспитанниц. Вот идет одна из них, остановилась, вздохнула, и говорит: «Слава Богу, теперь и последние сдали, больше нечего уже бояться, совсем свободны. Слава Тебе Господи, слава!» И начинает усердно класть земные поклоны перед висящим на кровати образом. Рядом с ней, вся обложенная вещами, на коленях перед раскрытой тумбой другая. Третьей платье портниха принесла. Та затягивается в корсет, кругом с любопытством смотрят...
Все больше и больше приходят с экзамена, вот, наконец, пришла и последняя. Теперь собралось судилище. Сидим, толкуем. Вдруг вышла Людмила Иосифовна с листком фамилий и баллов, мы все бросились к ней, заорали, зашумели. Я кричу: «Мне сколько?» — «Пять!» Я разинула рот: у меня годовой 3, а на экзамене 5! И на два стула вышины подпрыгнула от радости. Самый трудный для меня предмет сошел так прекрасно!..
38
Елизавета Дьяконова. Дневник
1889 год
39
Все бегают, смеются, я душила и тискала Маню... Кто-то сказал: «Mesdames, ведь мы — седьмые, понимаете ли вы это?» Я только тут сообразила: ведь действительно — седьмая!
31 мая 1889 года
Для развлечения я теперь придумала написать, как я провела год живущей в Сиротском доме. Положим, это будет смахивать на «воспоминания», ну да ничего: ведь я не покажу своей тетрадки никому, а писать для себя совсем не грешно.
4 июня 1889 года
Сегодня умер Иван Данилыч, наш хозяин. Старый друг его, Иван Антоныч Котласовский, часто бывал у него в последнее время и теперь бегает и плачет: последнего друга хоронит. Переходя двор, подошел он к окошку нашей передней, где были мы все, и когда мама выразила ему свое сожаление, он только сказал: «Все кончено... Послал телеграммы везде...» И старые голубые его глаза были совсем красны, и голос дрожал... Жаль его... Жил человек и умер. «Окна мелом забелены. Хозяйки нет». А я ни на минуту не подумала об Иване Данилыче, надеясь, что не умрет.
Снились мне сны в эту ночь, и преглупые сны. Один такой страшный, я даже закричала: снилось мне, что лежу я на постели у самой двери моей комнаты. А за дверью стоит кто-то и просит у меня ключа от двери (она заперта), чтобы повеситься на моей стороне двери на продолговатой формы задвижке. Я ключа не даю и держу у себя под одеялом. И знаю, что этот кто-то не может у меня ключа отнять, потому что дверь заперта. А кто-то все просит и умоляет дать ключ. Наконец кто-то говорит: «А, ты не даешь, так достану...» И начинает дергать дверь и даже хочет просунуть пальцы сквозь щель, чтобы отодвинуть задвижку. Боже, я испугалась и закричала... Проснулась — слышу, бьет 5 часов. Снова заснула.
И снится мне вновь, будто на море большая буря, я спасаю и собираю вещи какой-то немки, которую очень люблю. Тружусь без устали и вдруг попадаю в дом, где все Д-вы. Как только я вошла в дом, мне тотчас дали жену. На
ней черное платье и цепочка вокруг шеи от часов. Она меня будто бы любит, но вся эта масса жен и мужей интригует, сплетничает и наговаривает друг на друга. Между ними есть какой-то старший, но я чувствую себя очень свободно, он оказывается моим мужем. Когда я иду мимо темноватой комнатки, кто-то из мужчин говорит мне: «У твоего мужа десять любовников: Мен, Лен, Зен, Пен». Я останавливаюсь, ошеломленная вестью об измене мужа... И проснулась... Я помню все, что снилось, так ясно и ярко, точно все ощущения были наяву.
Странно. Ну и снится же такая чепуха! Не знаю, что и вздумалось мне записать эти сны, нелепы и дики они...
Я так думаю, что это от цветов: третьего дня я купила на бульваре два букета каких-то ночных фиалок, полевых цветов с сильным запахом и вторую ночь ставлю их около подушки.
75 июня 1889 года
Ровно через два месяца будет рождение моей собственной особы: 15 августа и 15 лет! Чем больше — тем лучше: значительное количество лет внушает уважение и почтение к своей особе других личностей, а этого должен желать каждый. Как бы мне хотелось умереть именно в этот день, ровно в 6 часов утра, когда я родилась. И если бы кто-нибудь прислал ко мне смерть на этот день и час, то сделал бы мне самый лучший подарок на рожденье. Но чего хочется, того всегда долго ждать приходится, это я замечаю уже давно. Вот хочется умереть, а жди, когда сама смерть придет; хочется книги — жди, когда пришлют из библиотеки; хочется платья — жди, когда материи купят и сошьют. Хуже всего, что смерть не идет. Если бы можно было крикнуть: «Эй, ты, пошла сюда, тебя мне нужно!» Хорошо было бы, а то все жди...
/ июля 1889 года
Ну день! Сестры довели Александру Николаевну до отказа, и этим заставили маму унижаться, просить у нее, как милости какой, остаться, как будто мама сама была гувернанткой и просила не отказывать себе от места. Это гадко, мерзко, низко! Я, будучи на мамином месте, так
Елизавета Дьяконова. Дневник
унижаться бы не стала, а на детей обратила бы побольше внимания. А то у нас все на словах, и исправление, и старание, и все такое, а действием мама никогда не проучит хотя бы Надьку, упрямейшее существо в мире...
2 июля 1889 года
Читаю я свой дневник и вижу расписание каждого дня. Это глупо, уж лучше совсем ничего не писать, чем каждый день одно и то же.
Я читала где-то, что если намочить платок эфиром и вдыхать его, то человек получает странные ощущения. Ложась спать, я и хочу сейчас испытать это: помочу платок и лягу в постель. И эфир у меня есть, его я вчера купила для задушения насекомых.
А-а, так ты не можешь, у тебя духу не хватает... Так будь же ты проклята трижды, проклятое создание!
4 июля 1889 года
Прекрасная мысль пришла мне, когда я с мамой провожала Толгскую Божию Матерь: когда окончу курс в гимназии и если мама не согласится на дальнейшее продолжение моего образования, я поступлю в монастырь! Чем дома жить да небо коптить, уж лучше служить Богу, тем более что меня в семействе ничто особенное удержать не может. Лучше монастыря и быть ничего не может, я теперь все о нем думаю. Вот какие иногда прекрасные мысли в голову приходят, и совершенно неожиданно.
8 июля 1889 года
Горничная сказала мне, что сегодня за обедней в монастыре будут постригать монахинь, двух, кажется. Я решила непременно идти туда: ведь, может быть, когда-нибудь и я буду так же постригаться, отчего же мне и не посмотреть?
Но, однако, ничего не было...
Досадно, что наследник покойного Ивана Данилыча вздумал подарить довольно порядочное количество его книг, между прочим Белинского и Тургенева, старушонке, верхней квартирантке, которая их никогда и в руки-то не возьмет! Гораздо лучше — продал бы маме. Новых книг она никогда не покупает, а по случаю купила бы.
41
1889 год
9 июля 1889 года
«Ах, какие у вас манеры!» «Вы не умеете держаться!» Терпеть не могу я этих восклицаний Ал. Ник., не понимаю их, ибо легче мне просидеть над физикой три часа и выучить десять теорем, чем понять: восклицания эти для меня совершенная terra incognita. Человек идет по улице, кланяется, разговаривает, а про него говорят: «Манеры хорошие, хорошо себя держит». Подавание руки, разговор, походка, все это имеет ведь свое название, а в общем называется «манерой держать себя», так, что ли? В таком случае это похоже на сложение: каждое число имеет отдельное название, а сумма их другое, так? Слова эти даже неудобны, но без них почему-то не могут обойтись как отцы, так и матери, как гувернеры, так и гувернантки. Других, я уверена, нет совсем в мире...
12 июля 1889 года
Ал. Ник. начинает говорить мне дерзости, и я насилу удержалась, чтобы не назвать ее как-нибудь: слишком уж далеко начинает заходить. Если после 1 июля роль мамы по отношению к ней переменилась, однако — кто в ком больше нуждается? Мама платит ей 30 рублей в месяц, а у нас гувернантки, знающие иностранные языки, получали 25 рублей, и если она откажется — ей скоро такого урока не найти, 30 же рублей в ее семье большие деньги...
Эта изящная барышня, образец прекрасных манер и деликатного обращения, говорит дерзости своим же воспитанницам, зная, что мы не можем ей отвечать тем же, защищаться, и выходит похоже на то, что самый большой человек бьет маленького невинного ребенка. Так поступать нечестно, или, иначе говоря — не по-рыцарски. Вообще наш «образец» во многих случаях является образцом нечестным, образцом на шпильках, сверху прикрытым одеянием хороших манер и изящества. Нечего сказать, хорошо! А еще мама говорит: «Бери с Ал. Ник. пример!» Очень благодарна, но брать пример с таких «образцов» в отношении их дерзостей и оскорблений младших я никогда не буду. Вот тут-то и показывает себя человек!
Елизавета Дьяконова. Дневник
1889 год
43
19 июля 1889 года
Сегодня я одно выражение Ал. Ник. сравнила с выражением пьяного мужика, и сказала ей. Поделом! В другой раз так не заговорит. Вот и благородная барышня! Виден человек во гневе своем: изящество наружу, а колкость и дерзость внутри! Теперь она будет молчать и говорить только «прощайте» и «здравствуйте». Это очень скверно, я терпеть не могу, когда так говорят, но не извинюсь.
Никогда до нынешнего года я не писала и не думала о ней ничего дурного, а тут и пишу и думаю самые нелестные для нее штуки. Что делать — пишу правду! Защищаться младшему от старших всегда необходимо: я ведь уже в 7-м классе, мне скоро будет 15, а ей 22 — это почти одно и то же, — следовательно, она, да и никто, безнаказанно мне дерзости говорить не может. Вообще я не мямля, не ребенок, а совсем взрослая женщина! Дома думают: «Ты точно малый ребенок, любишь бегать, играть». Но, Боже мой, разве взрослые женщины не играют и не бегают, когда соберутся между собою?! Это ведь не грех...
24 июля 1889 года
Читала я сегодня вечером хороший роман Линева «Исповедь преступника». Если бы не предисловие, право, подумала бы, что все это выдумано — до такой степени все странно, неожиданно и необыкновенно в этой исповеди. «Бывают же на свете люди, с которыми случаются странные вещи!» — где-то я прочла это выражение, и оно удивительно подходит к автору романа: все — романтично и все — правда!
31 июля 1889 года
Ох, хо, хо! Что будет через месяц? Великий Господи, сделай так, чтобы я умерла в этом августе! Ведь тоска, как подумаешь, что через месяц будешь одеваться, собирать книги, будут ходить учителя — фу-уй! Умирать время: довольно, кажется, жила, и хотя настоящей жизни не видала и ничего не знаю, но умереть все-таки мое первейшее желание. Настоящая-то жизнь — там, у Бога, и мы живем на земле, пресмыкаясь.
13 августа 1889 года
К вечеру вдруг сверкнула молния, но грома нет, и теперь, когда пишу, разразился ливень. Кругом темно, все стихает, и в природе разливается какая-то теплота... Еще 33 часа, и мне 15! Давно мне хотелось, чтобы цифры совпали, и наконец-то. Скоро время идет, и пусть идет оно быстро-быстро, не давая ни минутки нам назад оглянуться, чтобы подумать о прошлом, — все это глупости одни. О, была бы моя власть, было бы время действительно в образе старого старика, я бы крикнула на него: «Ну скорей, время, скорей, беги, беги, не уставая, быстро, вперед, не давай никому раздумывать!..» И бежало бы время, чем быстрее — тем лучше, тем ближе к смерти, к могиле.
Тетрадка кончается. Напишу для конца что-нибудь о «кончине». Это было 7 лет тому назад. Гувернантка у нас была Зинаида Андреевна. Было дело летом. З.А. сидела на складном стуле около беседки, держа в руках «Московские ведомости», я стояла, опершись локтями на ее колени, и слушала, как она начала рассказывать горничной: «В одном селе упала с неба бумага и будто бы эта бумага кричала: «Вы все грешники и недостойны меня поднять». Тогда нашелся один праведник, который ее поднял и прочел, что через 7 лет будет кончина века».
Тогда, помню, я подумала: «Через семь лет... мне будет уже 14...» И эта цифра показалась мне огромной. За весь этот семилетний промежуток я иногда вспоминала об этом рассказе и считала, сколько лет осталось до кончины века. И вот — до сих пор ее нет. Экую, подумаешь, глупость люди выдумают...
16 августа 1889 года
Завтра молебен, и значит — ученье... Да что про него толковать, скучно. А нынешний год обязательно надо бы учиться. Впрочем, я это давно знаю, следовательно — нечего и писать. Так и чувствуешь уже учебную обстановку, даже кажется, что Ал. Ник. на фотографической карточке строго смотрит на меня и говорит: «Ну-с, вы приготовили эту теорему, а там посмотрим несколько задачек». Этот год последний. Дай Бог всего хорошего.
Елизавета Дьяконова. Дневник
1889 год
45
21 августа 1889 года
Не грех ли для начала года Так глупо время убивать?
Пробило 8 часов, Михаил открыл ставни, тусклый свет дождливого дня как-то лениво проник в комнатку, скользнул за ширмы и тем заставил открыть глаза мою милость. «Ну-с, — подумала я (и едва не сказала вслух), — а ведь сегодня надо...» И, взглянув на висевшее напротив форменное платье, принесенное еще с вечера, не докончила мысли: чего ж тут размышлять? Обряд одевания затянулся надолго: день был скверный, лил дождь, все было как-то лениво, отчего же и человеку в такой день не полениться одеться быстро?
Вышла я в столовую, наскоро выпила чаю и, взяв зонт и «календарь для учащихся», — быстро пошла по дороге к гимназии...
23 августа 1889 года
Разбираясь у мамы в книгах, взяла несколько прекрасных французских книг, и между прочим «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана, страшно обрадовалась этой находке. Но мама тут как тут: пришла, увидела и взяла, сказав, что рано читать! Но ведь мне уже 15 лет. У меня все-таки остались «Эмиль» Руссо, «Корина» Сталь, «Приключения Телемака» Фенелона, Жюль Верн — все в оригиналах; а ту книгу я как-нибудь после отыщу у мамы...
29 августа 1889 года
Э, да я, кажется, 6 дней не писала? И хорошо, а то к чему каждодневные скучные строчки. Начала посещать свою «старую дуру». Действительно, чем наша гимназия не «старая дура?» Там все из ума выжили, начиная с начальницы и кончая швейцаром. Надежда Ивановна благополучно допускает всех дочек своих к наградам и золотым медалям, отнимая их у других воспитанниц. Шьет своей любимой Наде платья, очень мало заботясь о других, их поведении и учении: говорят (и подтверждают), что она берет подарки и покровительствует кое-кому...
Шкалик злится, бегает, наказывает, суется везде и не в свое дело, преподает французский язык, а сам не умеет передать легонького рассказца на этом языке. Говорят (и подтверждают), будто бы пить иногда любит, что именно — каждый может догадаться.
Другая классная дама, П., разделила свой класс по поведению на «мраморных, золотых, серебряных, тряпичных», кажется, «медных» и дала каждой из них подчиненную младшего класса, «дочку», приказав звать ту, которой дана, «мамой».
Дюсс — скверная подражательница двум первым: ругается, толкается, кричит, — словом, совсем не то, чем должна быть воспитательница.
«Машка-дура» — ходячая глупость и простоватость, ее проведет всякая приготовишка, а глупа до того, что, подобно Жене Дашевской, играет иногда в мячик с мальчишками. И вовсе не по педагогическим взглядам об участии воспитательниц в детских играх, а от глупости...
Ну, могут ли все эти быть воспитательницами здравомыслящих русских девочек?!
Четыре других... все молоды, невесты, шумят и смеются — нужно ли их слушаться?!
О преподавателях не говорю. Русская словесность — по запискам, остальное все по книгам, ни живой мысли, ни живого слова!
Наконец — Степан, старик швейцар, целые дни ругается с дочерью, чуть ли не дерется с ней, невежа, никому из учениц не подает пальто...
И вышла гимназия «старая дура».
8 сентября 1889 года
Вызвали вчера из космографии, я очень плохо отвечала. Хорошо, что меня прервал звонок. Да! Говорят, что физика и космография легки (в этом по традиции убеждены воспитанницы) и из них получали 5, а я рискую 2 получить и провалиться... А еще твердят: золотая медаль! Где мне! Вот подавайте мне терпения, прилежания, хоть по полфунта на каждый день, да еще сделайте так, чтобы и урок мне всегда нравился, тогда, наверное, медаль будет. Ну-с, а без этого — прошу не взыскать: если не понравится урок, я и читать его не стану...
Вообще все уроки нужно учить только перед классом-тогда память свежее будет.
14 сентября 1889 года
Была вчера у всенощной: всегда почему-то мне на ней вспоминается Лиза, где она теперь? Почему, несмотря на все могущество знания человеческого, никто в мире мне об этом сказать не может?! Где она, Лиза, с которой так часто я встречалась, смеялась, шалила? Каково ей теперь и когда я уйду туда же? Боже мой, если бы вместо ученых трактатов о земном человек знал бы хоть что-нибудь о будущем, небесном, было бы в миллион раз лучше... Где она?!
17 сентября 1889 года
Вот смешно: Ал. Ник. попросила меня подготовить из французского во второй класс ее Зину. Мне — и вдруг учить! Правда, лет 6 тому назад я учила всем предметам и усердно объясняла правила арифметики (быть может, потому, что я их сама плохо знала) своей кукле, но то было уже ох как давно! С тех пор у меня совершенно пропала охота заниматься педагогикой. А если я живого человека в педагогическом жару побью немножко? Ведь я люблю, чтобы понимали сразу, и когда сестры просят вторично объяснить — всегда молчу...
30 сентября 1889 года
Вот и 5 из космографии, хотя урок прочитала только один раз и с первой лавки подсказали величину солнца. Да-с! Дела-то, очевидно, к «золотой» подвигаются: из русского — 4, из арифметики спросят — 2 обязательно получу... Боже, у нас один русский учитель, и мы не знаем, как от него отделаться, а в 8-м классе целых 3: один — русская литература, другой — русский элементарный и третий — педагогику. И разве может мужчина читать и разуметь педагогику? Ведь ее знают только мамы, да и то далеко не все. Когда же настанет то прекрасное время, когда во всех женских учебных заведениях не будет видно
ни одного синего фрака?
Когда же, наконец, женщину станет учить женщина? Ведь так гораздо легче: к мужчине не со всяким вопросом
Как вы ведете себя при стрессе?: Вы можете самостоятельно управлять стрессом! Каждый из нас имеет право и возможность уменьшить его воздействие на нас...
2019-05-24
273
Обсуждений (0)
теле, а частью в небе — освобожденное от тела, часто приводит меня в ужас: «я», «я», «я», до бесконечности живущее!
ей Елизаветы», — воображаю, как и надо мной будут читать молитву эту, петь заупокойные стихи. Господи, тогда-то мне хорошо будет!
Все бегают, смеются, я душила и тискала Маню... Кто-то сказал: «Mesdames, ведь мы — седьмые, понимаете ли вы это?» Я только тут сообразила: ведь действительно — седьмая!
унижаться бы не стала, а на детей обратила бы побольше внимания. А то у нас все на словах, и исправление, и старание, и все такое, а действием мама никогда не проучит хотя бы Надьку, упрямейшее существо в мире...
19 июля 1889 года
21 августа 1889 года