НА ВЫСШИХ ЖЕНСКИХ КУРСАХ

( Петербург, 1895—1899)

1895 год

С.-Петербург, 22 августа 1895 года

Я пишу в небольшой комнате, которую мы с сестрой наняли в каких-то номерах сегодня утром, приехав с вок­зала.

Третьего дня, возвращаясь домой, я увидела сестру, бежавшую ко мне навстречу: «Лиза, иди домой скорее', пришла бумага с курсов!» — «Ты видела конверт?» — спро­сила я. «Да, пакет большой». — «Ну, значит, бумаги воз­вращены, меня не приняли», — сказала я, и хотела бе­жать поскорее, но ноги не слушались и подкашивались.

Я вошла прямо в залу. Толстый пакет лежал на столе. «Что это тебе прислали?» — спросила мама. Я ничего не ответи­ла и, взяв пакет, побежала к себе в комнату. Заперлась...

Руки у меня опустились, я села в кресло... Не надо было и вскрывать конверта, чтобы убедиться в его содержимом. Машинально разорвала я его, мой диплом и другие доку­менты упали ко мне на колени. Выпала и маленькая бу­мажка, которой извещали меня, что я не принята на кур­сы «за неразрешением матери». Я сидела неподвижно. Удар грома, молния, упавшая у моих ног, не могли бы теперь заставить меня пошевельнуться.

Я встала, легла на постель... Мне вдруг показалось, что в комнате стало ужасно тихо: слышно, как муха пролетит. Я чувствовала, что глаза влажны, но слез не было... Я ле­жала неподвижно, точно меня придавили свинцом, точно меня кто сильно ударил... Что ж теперь? Ехать за границу, ехать в Петербург?..

А сестры наверху с тревогой ожидали меня.

Сколько прошло времени — не знаю, но я все-таки встала, пошла к ним и молча подала бумажку. Те прочли и молча опустили головы. Я начала говорить, что сейчас пой­ду к матери в последний раз просить согласия и сказать, что еду в Петербург. Как ни старалась я быть спокойной, но голос дрожал и прерывался. «Если она не даст согла­сия, то я поеду за границу. Тогда... только вы не говорите, что я вас бросила», — не выдержала я и закрыла лицо руками. «Лиза, полно, не плачь», — успокаивали меня се­стры. «Нет, Валя, ведь ты еще не замужем, а мне хотелось бы, чтобы ты вышла при мне. Тогда я могла бы быть спо­койна за тебя и за Надю», — сквозь слезы сказала я. «Ну, не волнуйся: о нас нечего беспокоиться, надо думать о себе», — утешали меня сестры.

Времени терять было нельзя, я пошла к матери. Но раз­ве когда-нибудь ее железная воля могла быть сломлена? Холодный отрицательный ответ, ироническое: «Поезжай, куда ни сунься, без согласия матери тебя не примут...»

Оставалось решить, когда ехать в Петербург. Решила зав­тра. Весь вечер пролежала у себя в комнате в каком-то по­лусонном состоянии.

Но вечером, часов в 9, за полчаса до отхода парохода, я вдруг решила ехать, чем скорее, тем лучше. У мамы в это время сидел чиновник из Сиротского суда. Дети убежали играть. Мы были втроем на антресолях. Минута была самая благоприятная. «Надя, я еду! — сказала я сестре. — Оде­вайся». Наши сборы были недолги. Потихоньку спустились мы с лестницы, чтобы незаметно выйти черным ходом. Но в коридоре нас ждала горничная: мама, очевидно, по­дозревала что-то и велела ей сидеть внизу у лестницы. «По­жалуйте к мамаше», — сказала мне моя дуэнья.

Я быстро и решительно вошла. Мама сидела с чинов­ником. По моему дорожному костюму она сразу поняла, в чем дело. «Куда ты едешь?» — «В Петербург», — твердо отвечала я, сама удивляясь странной звучности своего го­лоса. «Как, не простившись со мной?» — продолжала мама тем же удивленным тоном. Я отлично видела притворство и ничего не ответила. «Зачем ты едешь?» — продолжала мама, как будто нарочно разговаривая при постороннем, выставляя перед ним семейное дело.

\

I

142

Елизавета Дьяконова. Дневник

1895 год

143

 

«Мне пора...» — сказала я и повернулась, чтобы выйти. «Как ты можешь... без спросу...» — слышала я вслед... И все это при постороннем... О-о! Если б этот звук мог выразить стон души человеческой, который был готов вырваться у меня, когда я вышла из залы.

Надо было торопиться. Быстро сбежали мы по черному ходу вниз, мимо изумленных горничных. Пробежали по двору. Луна ярко светила. Мы не шли, а бежали по улице, торопясь нанять извозчика. Через полчаса мы были на при­стани. Несколько минут спустя были уже на пароходе и ехали в Рыбинск.

Никогда не забуду этой ясной холодной августовской ночи. Мы ехали более суток... Дорога длинная, скучная... Я старалась спать как можно больше. Иногда только в голове проносились какие-то обрывки мыслей: «Вот приеду в Пе­тербург, поговорю с директором... Почему он в марте по­зволил мне подать прошение, а затем вдруг отказал в при­еме за неразрешением матери? Как он узнал, что у меня есть мать? Если ничего не удастся, выправлю себе загра­ничный паспорт...»

...Сюда мы приехали вчера утром. Я не обратила ни ма­лейшего внимания на столицу, которую видела в первый раз в жизни. Прямо из номера я поехала в Исаакиевский собор. Что-то подсказывало мне: поезжай сначала туда, иначе ничего не выйдет. Я быстро вошла в собор, упала на колени в темном углу и пробормотала горячую бессвяз­ную молитву. Потом бросилась на первую попавшуюся конку С непривычки мне было очень неловко пересажи­ваться с одной конки на другую. Наконец, сойдя со вто­рой с помощью какого-то доброго человека, я пошла на 10-ю линию Васильевского острова, д. № 33. Два швейцара в ливреях стояли у крыльца.

Поднялась по каменной лестнице в большую прихо­ Спросила, можно ли видеть директора. «Он только

Он весело и любезно осведомился, кто я такая, и, уз

как меня зовут, воскликнул: «А, это вы! Знаете ли, у нас из-за вас возникло целое дело!» Я с недоумением посмот­рела на него. «Дело в том, что вы были приняты...» — «По­звольте, как же это? — прервала я его. — 30-го числа я получила бумагу с отказом». — «Вот именно. А между тем вы были приняты, и вам послана повестка 9 августа. Но мы получили письмо от вашей матери: она перехватила эту повестку и написала нам, чтобы директор не прини­мал вас, потому что она вследствие разных домашних об­стоятельств запрещает вам поступать на курсы. Тогда мы выслали вам бумаги обратно, с отказом».

Я слушала молча... Мне нужно было сохранить прилич­ное спокойствие, надо было собрать всю силу воли, что­бы на лице не было заметно того, что происходило на душе. А между тем... О, Боже мой! Страшное негодование на низкий поступок матери, на ее бессердечность, каза­лось, лишило меня способности соображать и думать.

А-а! Так вот как! Да! Ведь это ее манера действовать из-за угла, потихоньку наносить удар тогда, когда его мень­ше всего ожидают. Хотя я знаю свою мать настолько, что должна была ожидать и этого, но все-таки такой удар был неожидан...

«Вы могли бы указать в прошении другой адрес», — сказал секретарь. «Вот этого я не догадалась». — «Но ведь вы совершеннолетняя?» — «Да, как видите, Сиротский суд мне уже выдал свидетельство о безбедном существо­вании». — «Эх, дело-то какое. Ведь у вас серебряная ме­даль, помилуйте! Вы были приняты... Сегодня еще здесь был о вас разговор с директором. Вас, пожалуй, придется принять... Вот только вы переговорите с директором. Пра­во, такой исключительный случай. С одной стороны — письмо вашей матери, с другой — все права на поступле­ние...» — «Скажите, можно сегодня видеть директора?» — спросила я. «Ввиду таких исключительных обстоятельств, как ваши, вы как приезжая можете явиться к нему на квар­тиру, и он вас примет, Невский, 163... Вы можете застать его дома часов в 5». — «Благодарю вас». — «Не стоит, объяс­нитесь с директором. Да, вышло целое дело...» — весело повторял секретарь, довольный тем, что у них, на кур­сах, вышло «целое дело».

------------------------------------------------------- Елизавета Дьяконова. Днев ник

Я поехала домой. Мне вдруг показалось очень интерес ным ехать по петербургским улицам и смотреть на все что попадалось на пути. Я приехала в свой номер в приподня­том настроении и, наскоро пообедав в какой-то кухмис­терской, отправилась к директору.

Директор обедал, но все-таки вышел ко мне. Это был господин средних лет, брюнет, с проседью. Круглое лицо, прямой пробор, ласковые темные глаза и модная бородка клином. Узнав мою фамилию, он слово в слово повторил рассказ секретаря и, сказав: «Такой редкий, исключитель­ный случай», — велел мне на другой день явиться на кур­сы к 12 часам.

На другой день, съездив с сестрой в Петропавловский собор, я приехала на курсы. Директор сказал: «Все, что я могу для вас сделать, посоветовать обратиться к попечи­телю округа с прошением, в котором вы изложите все обстоятельства. Он человек добрый, быть может, он и сде­лает для вас что-нибудь».

Он дал мне адрес М.Н.Капустина и сказал, что я могу его застать дома в три часа. Придя в номер, я написала прошение и поехала. Извозчик попался довольно бестол­ковый, не мог найти квартиры по данному адресу. При­шлось справляться в участке, и городовой проводил меня и сестру до дверей квартиры.

Нам отворил лакей чрезвычайно добродушного вида. Первым его словом было: «Сегодня его превосходитель­ство не приказывали никого принимать». — «Мне невоз­можно ждать! — воскликнула я. — Я приезжая, мне каж­дый час дорог, и я не могу ждать до завтра». Добродушный человек сразу вошел в мое положение и решил принять меня на свой риск ввиду того, что я приезжая.

Попечитель должен был приехать не ранее 4-х часов. Мы погуляли в Летнем саду, и в 4 часа я пришла опиты Дверь была отворена. Лакей сбегал наверх, и через минут сказал- «Пожалуйте. Его превосходительство очень занят, у

""Я =Гн^РебГшу^К_ЮГтиную. Лакей понес мое про­шение в кабинет, откуда слышались голоса. Мое прош_ ние прочитали вслух, и не успела я поднять глаз как вь сокий и худой старик очутился предо мною. «Видите ли,

 

145

1895 год

сударыня, дело такого рода... Я ничего не могу сделать. Хотя вы и совершеннолетняя, но послушание родителям тоже дело необходимое. Все, что я могу для вас сделать, — написать вашей матери письмо, уговорить ее позволить вам учиться. Может быть, она и послушает меня, старика».

И прежде чем я успела что-нибудь сказать, он уселся за стол и велел мне сказать адрес. Крайне неловко было пе­рервать его, пока он записывал, а между тем я знала, что его превосходительство делает совершенно бесполезную попытку. Он записал адрес. «Ну вот, теперь я напишу ва­шей матушке, а вы подождете здесь ответа. До понедельни­ка». — «Ваше превосходительство, я не могу жить здесь так долго. К тому же это бесполезно: в силу раз установивших­ся предрассудков, она не сдастся ни на чьи просьбы...» — «Г-м... Но все-таки я напишу, а она пусть ответит мне те­леграммой». — «Ваше превосходительство, все равно это бесполезно», — сказала я.

«Если вы не примете меня здесь, я уеду в Швейцарию, мне ничего более не осталось», — говорила я, и голос мой зазвенел, в нем слышалась энергия отчаяния. Я чув­ствовала в себе силу, защищая свое право. «О, какая же вы самостоятельная! — удивился попечитель. — Позвольте, — вдруг вспомнил он. — Знаете ли, что и в медицинский институт должны поступать с позволения родителей. Я сей­час покажу вам правила». — «Неправда, ваше превосходи­тельство, достигшие 21 года принимаются без позволения родителей», — быстро ответила я, совсем забыв, с кем говорю. «Не может быть, я покажу вам правила».

Он вошел в кабинет и вынес оттуда книжку. В дверях стояли три господина в синих фраках, которые вышли из кабинета и молча смотрели на эту сцену. Его превосходи­тельство быстро прочел параграф и вдруг запнулся: «Лица, не достигшие 21 года, должны предъявлять позволение родителей»... Вы правы... Да... До 21 года... Такой редкий, исключительный случай...» Он был озадачен и, очевидно, сам растерялся, не зная, что со мной делать.

Он усадил меня у окна в кресло. Сам сел напротив: «Расскажите мне, кто вы такая?» В кратких словах расска­зала я ему о моей семье. Он удивился: «Да откуда же вы такая самостоятельная?» — «У меня есть средства после

Елизавета Дьяконова. Дневник

1 Я95

147

 

та мне исполнился 21 год»    г ^{ВаМ Г}°^Д?>> ~ ^{<<15 а}^ус-

нее молодое поколение -о^Т^ ^КаК°^В° ^НЫНещ-

Дам, неподвижно стоявши^™™ ^ПОПМи™^{ь К ГОСПО}"

Рвется к образованию' Нам Д ^{У ДВерей}- ~ ^Tai< и

шо, я поговорю о вас см„ *"' ^стыдно- ^НУ »>ро-

постараюсь сделать что моТТТобп ^ПРИХ°^{ДИТС Заетра}'

попечитель, ласково берГ^^^ГТ"^{10 Прогово}Р™

тельство!..» - Я не могла болееС*^

' "

так и хлынули из глаз. «Ну „_у

завтра», - проговорил он, пров^Г

Дошло до министра! Дальше идти

шаться обратно... Но я все-таки moc^

сейчас получу отказ, если мое право на прод

разования не будет признано... Тогда я прямооТкГ

на иду в редакцию газеты «Новое времТи рассказыв?,

там все... Пусть эта история будет предана гласности я _об

ращаюсь к общественному мнению, к мнению печати ко"

торая, конечно, должна обратить внимание на возможное

повторение таких случаев.

_а                    _                                  ²⁴ августа 1895 года

Я принята. О, наконец-то, наконец я добралась до при­стани. Курсы для меня - пристань, с которой я отправ­люсь «в плавание по волнам моря житейского».

Когда сегодня я шла к попечителю, странное дело: не­смотря на то, что я уже ни на что не надеялась, я думала: неужели мое случайное знакомство с Э-штейном, потом с одной из слушательниц курсов и моя переписка с ней, неужели это было напрасно? Тогда, зимой, я сочла это за добрый знак, а теперь? Казалось невероятным, чтобы это было напрасно. Все это явилось так случайно, и именно в последний год, когда мне было особенно нужно. И еще я заметила, что мне ничего в жизни не дается сразу, надо непременно пройти через несколько препятствий, даже до смешного: несмотря на точный адрес М.Н.Капустина, я и то не могла сразу найти его квартиру...

Размышляя таким образом, я незаметно дошла до квар­тиры. Попечитель был занят: в его кабинете слышался жен-

ский голос. Я ждала, стоя у стены в гостиной. Через не­сколько минут нарядная дама промелькнула мимо меня в прихожую, попечитель вышел вслед за ней в гостиную. «А-_а это вы? Пожалуйте сюда», — проговорил он, входя в кабинет. Я вошла вслед за ним в большую светлую комна­ту. Посредине ее стоял письменный стол, напротив него большая, занимавшая почти всю стену, горка с книгами. По стенам висело несколько портретов в золоченых рамах. Между ними, напротив дверей, портрет самого попечите­ля в полной парадной форме.

На этот раз он был во фраке со звездами, но без лент. Взяв длинную трубку, он уселся на софу у дверей и уса­дил меня напротив. «Ну-с, вы меня извините, что я заку­рю трубку, ведь я человек старый, — и он спокойно раз­валился на кресле. — А я, знаете ли, все-таки написал письмо вашей матушке, быть может, она послушает меня,

старика».

Я невольно подумала: экий упрямый старичок, сделал-таки по-своему. «Ваше превосходительство, ведь это же напрасно: чем выше лицо, которое к ней обращается, тем более удовольствие для нее отказать». — «Ну, знаете ли, я все-таки написал. А если она не согласится, я вас приму, — как-то мельком сказал он, переходя к письменному столу. — Присядьте». Я села в почтительном расстоянии. — «Не здесь, не здесь, я ведь глух, садитесь сюда, к столу». Я села. Его превосходительство взял мое прошение и начал что-то писать на нем. «Ну скажите, почему же вы уверены, что она не согласится и после моего письма?» — «Ваше пре­восходительство, я отвечу откровенно, чтобы дать вам яс­ное понятие о том, как у нас смотрят на курсы. Когда я просила мать дать согласие, она сказала: будь девицей... известного поведения, — сказала я, постеснявшись упот­ребить подлинное ее выражение. — Как видите, при таком предубеждении трудно идти против. И при этом, по мне­нию матери, раз я имею средства, я не должна учиться, а сидеть дома и ждать женихов». — «Ну, замуж вы всегда успеете выйти, вы еще молоды. Вы можете на этот счет успокоить матушку». — «Да, но в нашем сословии интел­лигентный человек, служащий, не считается женихом, если не имеет состояния». — «Но я все-таки скажу вам, что мы

148

-^^!!1^^

 год

149

 

••

зпт, м1,^Да""^{ЫЙ 1Ю}'^{фОС смутил мсня}- ^<<Как вам ска-зать, ...Hue превосходительство, я не знаю...» - «Ну вот видите, сами „с знаете. Л вы должны быть все-таки почти­тельны, не раздражайтесь ее сопротивлением». - «Я сде­лаю вес, что от мсня зависит, ваше превосходительство» -«Ну вот. Постарайтесь. А я вам скажу, что ваше желание учиться мне очень симпатично».

Он встал и подал мне мое прошение, на котором во время нашего разговора не переставал писать что-то. «Вот ваше прошение, можете передать директору». Я удивилась, развернула бумагу, там было написано: «Г-ну директору Высших женских курсов. С согласия его сиятельства госпо­дина министра разрешаю принять в число слушательниц, с помещением в интернат». «Так меня примут?» — радос­тно воскликнула я. — «Да, да, ваше желание мне очень симпатично». — «О, ваше превосходительство, как я вам благодарна! — сказала я, и слезы невольно показались на глазах. — Боже мой! Как я вам благодарна! Но (я вспомни­ла характер мамы) извините... если моя мать напишет вам резкое письмо... Вы не рассердитесь на мсня и не велите исключить?» — взволнованно заговорила я. «Ну мало ли я получал в жизни резких писем, — спокойно и добродуш­но ответил прекрасный старик. — Не беспокойтесь; ко­нечно, вас не исключат».

Говоря это, он двигался взад и вперед по комнате и разбирался на столе, не глядя на меня, стараясь не заме­чать выражений благодарности, точно он не хотел, чтобы кто-нибудь знал о том, что он поступил хорошо. Он подал

кто

давно уже простился со мною.

Взволнованная вышла я на улицу. В прихожей дожида­лась меня Надя и там, слыша, что я плачу, и вообразив, что меня не приняли, и сама заплакала. Но одного взгля­да на мое лицо достаточно было, чтобы убедиться в про­тивном.

Сегодня в 12 часов я пришла к директору и молча по­дала ему конверт с прошением попечителя и остальными документами, которые были мне возвращены. Он любезно поздравил меня с поступлением. «Но все-таки вы поста­райтесь убедить вашу мать, это во всяком случае неприят­но. Вы будьте к ней почтительны». Я обещала директору исполнить все.

Интернат высших женских курсов, 8 сентября 1895 года

Вот я и здесь. Сидя спокойно за высокими казенными стенами, беру моего молчаливого друга и опять начинаю по-старому беседовать с ним. С чего же начать? Столько разных впечатлений, все так не похоже на прежнюю мою жизнь.

Вся неделя от моего приезда в Ярославль и до отъезда в Петербург прошла в приготовлениях к отъезду; только по приезде в Москву я почувствовала, как я устала... Мне не­обходимо было спокойствие, бесконечное спокойствие. Мне хотелось как можно долее сохранить его, и я ни о чем не говорила маме, так что она была уверена, что всякие хлопоты были бесполезны.

Должно быть, я очень изменилась за эти дни: хотя и ничего не говорила, но бледное лицо выдавало меня и вызывало удивление родных и знакомых.

За день до отъезда я вошла в комнату мамы, чтобы в последний раз говорить с ней. Вышла сцена. Слезы, крики упреки, брань. Я все время молчала.

На другой день надо было ехать. Вечером меня позвали прощаться в первый раз. Мама выбранила мсня и выгнала из комнаты. Через час потребовала опять к себе. Я пришла, мама сухо протянула мне руку для поцелуя, не сказав ни слова.

Я уже совсем оделась ехать на вокзал. Горничная при­шла в третий раз: «Пожалуйте опять к мамаше».

150

Елизавета Дьяконова. Дневник

1895 год

151

 

Я вошла в спальню. Мама, уже собравшаяся ложиться спать, с распущенными волосами, с плачем обняла меня: «Прощай, прощай, ты уезжаешь, мы с тобой более не увидимся, прощай!» — «Полно, мама, напрасно ты дума­ешь, что мы больше не увидимся: я приеду на Рождест­во». — «Нет, прощай, прощай, прощай! Ты бросаешь мать, Бог с тобою!»

Все это казалось мне сценой. Должно быть, я уже от всего пережитого напряжения так устала, что была не спо­собна чувствовать что-либо, и отнеслась ко всему спокой­но: мама поступала, как поступают все нервные люди, и эти быстрые переходы вовсе не имели глубины чувства.

Но расстаться с сестрами было нелегко. Меня прово­жали все — и они, и братья. Милые, так хотела бы я видеть их всех теперь возле себя.

Я приехала в Москву к тете. Эта, в сущности, добрая и любящая женщина, встретила меня по наружности холод­но: «Ты все-таки уезжаешь?» Но по доброте своей она не могла не пожалеть меня: «На что ты решаешься? Что ты делаешь? Подожди, заведешь ты там разные знакомства и непременно, даже против воли, впутаешься в какую-ни­будь историю. Знаем мы этих студентов. И поэтому мне очень жаль тебя, что ты решаешься так огорчить мать и ехать в Петербург». Скромно опустив глаза, слушала я эти речи. Мне было и смешно и жалко, и я не возражала тетке. Да и бесполезно было бы возражать: надо доказы­вать своим примером, а не словом несправедливость их воззрений.

4-го я приехала сюда.

Днем был молебен. Приехал и М.Н.Капустин, и неко­торые из профессоров. Мы все подходили к кресту мимо директора и попечителя. Я стояла одна в этой шумной толпе. Ни души знакомой кругом. Я перекинулась двумя-тремя словами с некоторыми из слушательниц. У всех их были свои землячки, только что приехавшие, или знакомые, у меня не было никого.

В интернате был страшный беспорядок: совсем не ожи­дали громадного наплыва слушательниц, и комнаты были еще не готовы. Но и готовые предназначались не для слу­шательниц I курса, а для II: им, как жившим в старом

интернате, отдавалось предпочтение перед новичками. Они еще не съезжались, и вот временно нас помещали в эти комнаты.

Весь день прошел как-то бестолково: невозможно было вынуть вещи и разобраться, если помещение это было вре­менное. Книги мои были уложены и заперты, достать их было нельзя — что хочешь, то и делай в четырех стенах.

На другой день давались лекции, то есть, собственно говоря, была читана одна по русской истории. Я вошла в аудиторию с чувством какого-то ожидания, свободно, без всякого благоговения, но отнеслась ко всему со спокой­ным интересом. Я уселась на скамье повыше. Шум и крик стояли в аудитории. Вдруг все стихло. На кафедру вышел профессор русской истории С.Середонин. Это еще не ста­рый человек, очень некрасивый, с короткими руками и каким-то скрипучим голосом. Он прочел вступительную речь. Едва он начал говорить, я впилась глазами в его лицо, ловя каждое слово, и так и застыла в этом положении до конца лекции. Предмет был интересен, а читал он плохо, ему сильно мешал картавый выговор и какой-то страш­ный звук голоса.

Он говорил о движении исторической мысли начиная с первого писанного учебника русской истории: тут впер­вые услышала я о «Синопсисе», трудах Татищева. Первая же лекция показала мне мое круглое невежество: я ничего не читала по русской истории, и поэтому вся лекция для меня была новостью.

В этот день лекций больше не было. Я пошла в библио­теку, взяла каталог и при виде массы книг пришла в отча­яние: никогда во всю жизнь не прочтешь и сотой доли всего, что надо бы прочесть!

9 сентября 1895 года

Так много нового, так много людей. Мне кажется, что я попала в другой мир. И вот я стараюсь из всех сил разоб­раться в этой массе нового, массе новых лиц. Выбрать из небольшой среды тех, с которыми познакомилась, наи­более интересных, развитых, общество которых было бы и приятно и полезно... Я разговариваю, иногда даже всту­паю в спор (впрочем, он никогда не бывает особенно ин-

Елизавета Дьяконова.

1895 год

153

 

го внимательного изучения, а масса... Зачем терять

не 1          °' ^ГИМНаз™> ™лько что окончившие ^рс

не могут представить никакого интереса. Я стараюсь зш-

^{0 ТЗКИМИ} ' ^К°^ТОРЫе ^ ^{Н6 П6РВЫЙ ГОД КОНЧИЛИ}

Я заметила одну особу, очень умную, начитанную и развитую, но с ней трудно сойтись. Она хотя слегка и сен­тиментальна, но не старается знакомиться с кем бы то ни было, держится в стороне и усердно занимается по посо­биям, указанным профессором. Я тоже занимаюсь по этим же пособиям, но далеко не так, как она: она и лучше образованна, да и среда была очень благоприятная для ее развития (она дочь инспектора историко-филологическо­го института в Нежине). И поэтому она работает, а я про­сто занимаюсь, читаю, составляю конспекты.

Жизнь в интернате идет пока тихо и однообразно. В 11 с половиной движение везде затихает, в коридоре гасятся огни, все, за немногими исключениями, ложатся спать и встают часов в 8.

Немудрено, что это время, когда и живешь не на своем месте, и лекций пока нет, да и знакомство пока мало под­ходящее, ближе сойтись сразу ни с кем нельзя, мы так мало друг друга знаем, такое время, как эта неделя, пра­во, представляет картину какого-то брожения. Я вспоми­наю о своих, и мне делается иногда просто скучно без них и тоска одиночества тяжело ложится на душу. Зато, когда подумаешь о лекциях, взглянешь на расписание, висящее в коридоре, чувствуешь такое ожидание: вот-вот откроются двери куда-то... И перед нами раскрылся^но­вое; неведомое... А что именно? И сердце невольно зами рает, и хочется, чтобы все началось скорее.

12 сентября 1895 года

Сегодня мама прислала свое согласие форменное раз­решение на имя директора. Сегодня же я получила

тер письмо, в котором они сообщали, почему она согла­силась. Оказывается, она все-таки не поверила моим сло­вам, что меня приняли и, послав отказ в ответ на письмо попечителя, была уверена, что меня не примут. Спустя несколько дней она опять получила от Капустина письмо (только теперь случайно узнала я, что он решил добиться согласия мамы таким образом: время от времени писать ей письма и уговаривать ее, несмотря на отрицательные ответы), и так как я еще раньше сказала ей, что в случае чего еду за границу, то она вдруг испугалась такой близ­кой возможности моего отъезда, и вот, в силу всех этих обстоятельств, согласие было написано, подписано и от­правлено тогда... когда, в сущности, уже его и не нужно было. Но все-таки я была рада. И директор очень доволен.

Когда мне рассказали о Капустине, что он был у нас на курсах, говорил с директором обо мне и решил писать маме, я удивилась благородному характеру и доброте это­го человека. Что я ему? Стою ли я всего, что он для меня сделал? В первый раз в жизни встречаю такого человека, в первый раз и, наверное, в последний. Если для меня сде­лает что-нибудь человек, вполне мне равный, я буду ему благодарна. Если такой, для которого я что-нибудь сдела­ла, — неудивительно. Но тут Капустин и я, сравнение не­мыслимо. И еще находятся люди, которые утверждают, что благодарность — тяжелое чувство. Я этого не понимаю. Если бы я была обязана человеку, вполне мне равному, я бы с нетерпением выжидала случая доказать ему свою при­знательность. Теперь я обязана человеку, стоящему неиз­меримо выше меня во всех отношениях, который никогда не может нуждаться во мне... Ну что же остается, кроме как чувствовать благодарность, глубокую, беспредельную признательность, почти благоговение? А могут разве быть тяжелы такие чувства — лучшие движения души челове­ческой?..

Вечером я была у Капустина, благодарила его за учас­тие. Он вышел ко мне, поговорил немного о письмах. «Ну, вот и прекрасно. Все-таки она (то есть мама) согласилась. Гораздо лучше начинать всякое дело с материнского бла­гословения. Вот теперь все хорошо. Ну, учитесь. До свида­ния». Он подал мне руку, и я отправилась домой очень довольная, что видела попечителя.

154

Елизавета Дьяконова Д_невник

1895 год

155

 

а к                                                     16 сентября 1895 года

Я была в гостях у одной дамы, с которой познакомм лась, когда ехала в Петербург в первый раз У нее л очень образованная и интересная особа, курсистка 70 годов. Она мне много рассказывала о курсах. Оказалось* что много из того, что я слыхала в провинции и от родных и чему не верила, считая это или сплетнями, или же пере житками 60-х годов, оказалось, что все это имеет основа" ние. Она мне рассказала и о случае на балу в пользу недо­статочных слушательниц. Какие-то господа стали говорить речи, а распорядительницу бала потребовали к градона­чальнику. И это меня возмутило: я вообще против тех которые только говорят. А тут они, зная прекрасно, что курсы могут закрыть из-за всякого пустяка, захотели ском­прометировать бал, который доставляет средства нуждаю­щимся!

На днях после лекции нас собралось человек 10—12, и разговор зашел о курсовых порядках: в большинстве было заметно недовольное настроение, директора бранили, ин­тернат тоже.

Относясь ко всему хладнокровно, я спросила: «За что же, господа, вы недовольны директором? Что он вам сде­лал?» На этот вопрос никто не мог дать ясного ответа, но недовольны были все из-за небольшого беспорядка в при­емной: не было вывешено правил и часы приема не обо­значены, о них заявлял устно швейцар всем приходящим. Но из-за этого еще не стоило волноваться...

Слово за слово, мне стали возражать. Я хотела дока­зать, что некоторые интернатские порядки имеют осно­вание, и сдуру рассказала им о бале. Это их не убедило. Я вспылила, и невольно у меня вырвалось восклицание об этих ораторах: «Подлецы, дурачье! Сами не знают, что говорят, лишь бы только говорить! И о тех, кому они мо­гут повредить своими речами, не думают! Им-то хорошо, университет не закроют, а к курсам придерутся из-за пус­тяка!»

Поднялся страшный крик, все стали с мест и дружно напали на меня. Трудно было разобрать возражения н весь этот крик был протестом против моих резких ело .

— Как вы можете так говорить! Вы не имеете нрава
называть так лучших людей! Да знаете, если бы вы были
студентом и вы бы сказали это, вам бы дали пощечину.

— А я бы дала ему две! — резко возразила я. — Чем это
они являются лучшими людьми? Они говорят и только
говорят, и больше ничего, — презрительно заметила я.

— Ну и пусть говорят! Иной раз речью больше сдела­
ешь! Пусть даже невинные страдают — в таком деле про­
стительно забыть о других! Вот у вас какие убеждения...

— Для чего же вы ехали в Петербург? — накинулась на
меня одна из самых юных курсисток. — Вот мы ехали не
только для того, чтобы ходить на лекции да заниматься
наукой, это слишком мало. Надо узнавать людей, жизнь,
слушать и сходиться с такими людьми...

— Да, — спокойно ответила я И-вой. — Я ехала в Пе­
тербург учиться, заниматься. Также и узнавать людей, но
не для того, чтобы слушать эти речи, — слегка презри­
тельно докончила я.

Опять поднялся шум. Вся эта молодежь оказалось такой идеальной, такой верующей в прекрасные слова и жаркие речи, что мне оставалось с честью ретироваться: «Госпо­да, очень приятно видеть, что вы все такие идеальные, что вы так горячо относитесь ко всему тому, о чем я гово­рила. Но я и не гонюсь за тем, чтобы идти вперед, я скромно пойду позади. Что ж делать, вы идеалистки, я нет. Во вся­ком случае, приятно видеть, что вы все в этом отношении очень идеальны...»

Все притихли... На мои слова им было нечего возражать. Я, сразу поняв их, чтобы прекратить бесполезный спор, нарочно повернула разговор, как будто бы беря всю вину на себя.

Мы разошлись. Но я сделала большую глупость, сразу высказав им свои убеждения именно на этот счет: лучше бы молчать. Впрочем, об этом не стоит жалеть. Что за беда, если и высказалось? По крайней мере пусть знают...

26 сентября 1895 года

Наконец-то я слышала Гревса — этого любимого про­фессора наших слушательниц, которого ожидали с таким нетерпением и который наконец приехал и вчера читал

i

156

Елизавета Дьяконова. Дневник

1895 год

157

 

вступительную лекцию. За полчаса до начала аудитопм уже переполнилась.

Он средних лет, худощавый брюнет с длинным и тон­ким лицом, с темными глазами, очень болезненный вид. Взойдя на кафедру, он закашлялся и долго не м * начать. Форточка была отворена — ее затворили. Он огта вился и обратился к нам.

«Возвращаясь после годичного перерыва (он прожил целый год за границей) к обычным занятиям в дорогой для меня среде, я обращаюсь с приветствием к вам с по­желанием успеха в занятиях. Но прежде чем приступить к чтению лекций, мне хотелось бы выяснить вам задачу ко­торую вы будете выполнять в общественной деятельности или в семейной обстановке, вы, интеллигентные предста­вительницы русского общества будущего XX столетия...»— такими словами начал И.М.Гревс свою прекрасную речь. И он выяснил нам эту задачу: запишу приблизительно содержание его речи. Роль интеллигентной личности в об­ществе. Общество как сумма факторов интеллигентных, имеющих развивающее влияние. Интеллигентный человек для своего развития должен заниматься наукой. Может ли масса действительно служить обществу как свет? (Сумма интеллигентных факторов в обществе, то, что, по-фран­цузски называется светочами.) Современный взгляд на науку Брюнетьера («Банкротство науки»), который отвер­гает значение наук, потому что они не дают ответа на воп­росы филологические, о происхождении религии и др. Он признает и несостоятельность когда-либо ответить на эти вопросы, и за разрешением их советует обратиться к ре­лигии: мистическое настроение общества. Два течения в современном взгляде на науку: отрицание умственного труда (Лев Толстой: сказка о труде головою) и экономи­ческий материализм в истории.

О значении идеи в истории, ее призвание к работе про­гресса. Идейное начало в истории общества. «Будем стре­миться хорошо мыслить», - вот основной принцип на­шей морали. Медленный прогресс общественного строя. Прогресс проникает туда, где с ним соединяется мысль. Надо работать над устранением препятствии для Р*^зт1П прогресса в обществе. Эти препятствия состоят в косности

бшества, фанатизме религии, деспотизме государства. Мысль — руководитель прогресса. Изучение истории.

Что нужно знать человеку? Человек — существо обще­ственное и религиозное (в философском смысле слова). Вопросы о сущности мира, бессмертии души и т.д. Наука беспредельна: надо надеяться, когда-нибудь она будет в состоянии ответить и на эти вопросы, когда-нибудь она перешагнет за пределы, которые ей ставят теперь как не­преодолимые преграды. Могущество мысли и величие че­ловека как мыслящего существа (изречение Паскаля: че­ловек, как слабый тростник: капля воды, порыв ветра мо­гут убить его. Но даже умирая, он все-таки будет царить над природой, потому что, умирая, он будет сознавать, что умирает). Стремление человека к идеалу. Человеческий и общественный прогресс. Чтобы осуществить первый, надо работать для последнего. Свет нужен для прогресса. В науке мы найдем общечеловеческие и общественные идеалы.

Громкие аплодисменты покрыли последние слова про­фессора. Он поклонился и поскорее вышел, а то мы, ко­нечно, продолжали бы шуметь и хлопат