Дневник русской женщины

 

226

Елизавета Дьяконова. Дневник

1898 год

227

 

привыкла к общине и ее обитателям, так сжилась с ними, их горестями, что даже жаль их... Вот где вспомнишь не­вольно слова Шильонского узника:

На волю я перешагнул — И о тюрьме своей вздохнул...

Так близки теперь моему сердцу все страдания больных и труд милосердия...

Прощай, маленький мирок, Эдем немощного челове­чества, куда меня неожиданно забросила судьба. Здесь, почти кончив жизнь умственную, я стала жить сердечной, полюбив больных и некоторых из сестер. Мне пришлось пережить с ними минуты торжественные, возвышающие душу и очищающие ее от грязи житейской.

Все глубже задумываясь о смысле жизни, я проверила себя за это время еще более: я не усомнилась в своей по­рядочности, но в нравственном смысле оказалась бесплот­ной, потому что не признаю религии без живой любви и внутреннего самосовершенствования. Иногда мне так хо­чется побросать все мысли о себе и отдать все свои силы, всю себя на служение делу. И в то же время я чувствую, что можно отдать всю себя только при соблюдении одного условия — что я буду работать и идти к известной цели, состоя единомышленником вечной жизни.

Теперь поздравить или же запятнать себя я не берусь: слишком уж горько вспоминать о потерянном. Впрочем, в душе я говорю «да», но в жизни — безжалостное «нет»... Без лжи я говорю себе, что в моей маленькой жизни нрав­ственные интересы играли самую главную роль, я стреми­лась к достижению добра и страдаю, не видя его. Света еще нет, он лишь робко колеблется неуверенным пламенем.

Забыто сердце, душа у людей. Они сознают только са­мих себя, и поэтому-то происходит и скука, и ничтоже­ство жизни, весь этот страшный эгоизм, от которого все зло. Но земной рай недалек от человечества. Он так бли­зок— к нему надо стремиться... И невольно думается, если бы оживить современную жизнь, влив в нее идеалы Хрис­та, оживить общество, пока лишенное совсем этой иде­альной любви, с малых лет вооружать ею подрастающее поколение, тогда никто не сказал бы, что современная

молодежь и всякие студенты не только не развиты, но и развращены... Неужели люди в конце концов предпочтут «кооперацию» и борьбу — светильнику, искре Божьей, что живет в душе у каждого из малых сих?!

Но ведь я мечтательница, вечно неудовлетворенная... Довольно! Вперед! За дело, всей душой, с глубоким по­рывом...

Я чувствую, что писать более не могу....

20 января 1898 года, вечер

С помощью палки я двигаюсь, даже сама собрала все свои вещи сегодня утром, и все еще как-то не могу осво­иться с положением человека с двумя ногами.

Я чувствовала какую-то мучительную неловкость перед Тамарой, когда собиралась. Она сидела неподвижно в сво­ем уголке, закрыв лицо руками... Полтора месяца предсто­ит ей прожить здесь, и потом ехать домой для окончатель­ного излечения. Не особенно развитая умственно, она об­ладает, в сущности, глубокой натурой, скрытной и зас­тенчивой до крайности, и от природы не обладая умом, она по-своему умнее многих в ее годы. Неизвестно, выле­чится ли она, несчастная... И это в 18 лет.

Я оставила в лечебнице часть своего сердца, я полюби­ла там все и всех, за исключением начальницы и одной сестры милосердия. К первой у меня развилась антипатия оттого, что я слишком ясно видела лицемерие, с которы­ми она, бездушная карьеристка по натуре, носит знак ми­лосердия. Вторая, тоже своего рода карьеристка, присое­диняет к этому еще грубость отношения и не менее грубое кокетство.

Зато тем сильнее я люблю тех несчастных, которых мне пришлось встретить на жизненном пути. Когда я лежала здесь, я думала вовсе не о себе, а о наиболее продолжи­тельно и тяжело больных, и легче мне становилось: я от­влекалась от мысли о своем «я», заботы о других поглоща­ли меня. И невольно повелительным тоном говорила я: «Тише», когда замечала, что шум в палате мешает спать больной, и невольно распоряжалась молодыми, недавно поступившими сестрами, уча их, как надо сделать что-либо, чтобы было удобнее. Знаю, что это могло не испра­виться, но иначе я не могла.

228

Елизавета Дьяконова. Дневник      1898 год

229

 

Сознание собственной нравственной низости не пепе стает мучить меня: проверив свое поведение за последний период жизни, увидела, что многое надо было делать иначе И приходит мне на мысль Рождество два года тому на­зад: казенный лазарет и на постели мертвый мальчик к которому пришла я, но тогда, когда было уже не нужно И вот — наказание. Разве это не справедливое возмез­дие за мой легкомысленный эгоизм? Теперь я сама лежала в лечебнице, мои близкие все уехали, и только изредка меня посещали товарищи. Смею ли я жаловаться? Нет: мое одиночество, постоянная неудовлетворенность жизнью мои вечные мечтания о глубокой братской любви, о срод­стве душ... О, как глубоко в душе храню я их! Никто и не подозревает.

23 января 1898 года

В среду пошла на курсы. Один из профессоров читал о «Наказе» Екатерины. Мне казалось, что все это я давно знаю, а нервное подергивание и заикание делали для меня невыносимым слушание лекции.

Лекции «Теория эмпирического знания» не было. Я вос­пользовалась свободным временем и поехала в Еленин­скую клинику к Де-йс. Бедняжка больна с 9 декабря вос­палением слепой кишки. Я пробыла у нее около часу. На меня произвели тяжелое впечатление как обстановка, так и самая больная. Первую нельзя и сравнить с нашей, хотя цена отдельной палаты одинаковая — сто рублей. С боль­ной же что-то неладное — все 40° и доктора спорят об операции, делать или нет.

Вернувшись домой, принялась за чтение. Но не сиде­лось на месте, и я поехала к Щ-ным. Там меня охватила привычная деловая обстановка. Е. Ник. готовилась к пуб­личной лекции. Удивительная девушка Е. Ник.! Делови­тость забрала ее всю, не оставив ничего для сердца. И по­чему-то мне показалось, что с тех пор, как я принуждена лежать, она смотрит на меня с тайным, пренебрежитель­ным сожалением и с сознанием превосходства, которое дает ей здоровье: «Ишь ты, мол! Такая молодая и... Где уж тебе совершить одну сотую того, что сделала я...» Неужели она не думает, что у человека есть душевная жизнь и нуж-

но проникнуть в глубь души, чтобы узнать ее? Мне стало больно, я поспешила уйти... И хорошо мне в этом семей­стве, и холодно иногда становится.

30 января 1898 года

Приехала ко мне Таня, на этот раз дольше, чем обык­новенно. Бедной девочке пришлось во всем признаться, роман ее внезапно раскрылся... Вот бешенство и ужасы родных от неожиданного для их гордости удара!

Мне очень жаль ее! Как хотелось мне прежде, чтобы она в 21 год тоже пошла на курсы, сделалась бы потом деятельницей на пользу народа.

Но, увы! Таня была слишком надломлена, чтобы ре­шиться теперь на что-нибудь. То, к чему она так страстно стремилась, для нее теперь уже не существовало. Отсут­ствие умственной пищи дома, отсутствие живого, увле­кавшего ее всю дела сделали то, что Таня, вначале равно­душная и интересовавшаяся им только с умственной сто­роны, — полюбила сама... «Дописалась!» — как она выра­жается.

Этого должно было ожидать. Таня — очень привлека­тельная, оригинально-изящная, поэтическая девушка, он — даровитый юноша-поэт, мечтатель, и оба поклонники Ибсена, д'Аннунцио, Метерлинка, Ницше... Их точно со­здали все модные веяния конца века. Бедные, бедные по­этические дети!

«Я хочу в «Малороссию», — тревожно говорила Таня (в меблированных комнатах этого имени живет Д.).

Ей только 20 лет! И он несчастен, и она несчастна — вот и сошлись... Что-то будет?

Что касается до меня, то мне не нравится его гордая уверенность в своем таланте, злоупотребление словом «ге­ний» и небрежное отношение к стихотворениям: он пи­шет их много, не отделывая ни одного, и иногда наряду с прекрасными строками встречаются неудачные выраже­ния. Истинный талант не так относится к своему творче­ству. Весь поглощенный своими страданиями, он не заме­чал меня, хотя долгие часы проводили мы все вместе, и я начинала чувствовать их пустоту. Тогда я была если не со­всем посторонний, то, во всяком случае, лишний чело­век: он и Таня молчали, поглощенные друг другом.

230

Елизавета Дьяконова. Дневник

1898 год

231

 

Удивительно, до чего влюбленные неинтересны! Ско ко ни твердила мне Таня про ум Д., из разговора с ним*" никак не могла этого узнать. Я видела, что Таня заинтеп сована им и из деликатности не выражала настоящего ев его мнения о нем. А между тем я знала, что если он захо" чет, может быть неотразимо привлекателен, и... Почем знать, может быть, даже и умен.

8 Февраля 1898 года, вечер

Университетский праздник. Через С-вича я получила билет и наконец-то могла попасть на университетский акт Я воображала величественную грандиозную залу, в кото­рой люди пропадают и едва-едва издали увидишь стол с сидящими за ним жрецами науки. Оказалось, научное тор­жество происходит в небольшой по размерам зале, но зато она — с основания университета. Сколько подобных праз­дников науки связано с ней! И эти исторические воспо­минания сразу сделали мне залу вроде какой-то релик­вии, а старинная постройка, с колоннами ионического ордена, как всегда, произвела на меня особенное впечат­ление.

Студенты просто, очень приветливо встретили нас и провели на места. Группы их стояли на хорах и за колонна­ми, разговаривали, смеялись... Чем-то милым, хорошим повеяло на меня от сотен этих собравшихся молодых лиц, и меня уже охватывало знакомое настроение чего-то мо­лодого, если можно так выразиться. Хотелось иметь колос­сальные товарищеские объятия, чтобы была возможность приветствовать всех. И в то же время мне досадно было, что мы, женщины, не допущены как равные этой моло­дежи в стены университета, что для нас выстроено боль­шое-большое отдельное здание на 10-й линии... И мне за­хотелось за границу, смешаться на скамьях с толпою сту­дентов. Какая чудная эта идея — совместного воспитания молодежи, совместной научной работы на университет­ской скамье... Как это возбуждало бы к соревнованию, ка­кая была бы чистота отношений, и все это — только мечты. Зала наполнялась народом, я заметила нескольких на­ших курсисток, прибывали шитые мундиры с орденами. Мне показалось несколько курьезным видеть известных профессоров в шитых золотом мундирах.

Скоро запели: «Днесь благодать Святаго Духа нас со-бра». Собраны-то мы все, пожалуй, благодатью Святого Духа, да на нас-то самих много ли этой благодати? Со стороны прислушаться, выходило: все, придя сюда по сво­ей воле и неволе, как пришлось, точно сваливали с себя ответственность за свой приход... Разряженные жрецы на­уки сели за стол, среди них — два черных клобука архи­ереев и оригинальный наряд католического епископа. Это блестящее собрание напомнило мне древнюю академию Платона — сам великий учитель, окруженный толпою уче­ников своих. Какая простота обстановки и простота одеж­ды! Я смотрю на античные статуи с истинным наслажде­нием: нет ничего прекраснее этих величественных фигур в ниспадающих складках одежды, в которых и заключается вся ее красота.

Итак, жрецы науки сидели, а мы, профаны ее, — vis­a-vis. Началось чтение отчета. После отчета вновь что-то пели и играли небольшую музыкальную вещицу какого-то студента.

Но вот на кафедру взошел Сергеевич... Гром рукоплес­каний. Он стоит с синей тетрадкой в руке и ждет... ждет, и его умное лицо непроницаемо, с трудом можно подме­тить тонкую усмешку. Доволен ли он приветствием моло­дежи? Видимо, да, а, впрочем, трудно, особенно издали, прочесть что-либо на лице его. Ум и ничего больше.

Наконец он начинает читать спокойным голосом, от­чеканивая каждое слово: «В минувшем году на предложен­ные факультетом темы представлено было 38 сочинений. Из них 2 на соискание премии, одно удостоено премией, 8 удостоены награды золотыми медалями, 12 — серебря­ными, 11 — почетных отзывов и только 5 сочинений оста­лись без наград». Ударение на слове «только» вызывает смех.

Начинается чтение отзывов об этих работах и раздача медалей. Золотым хлопали оглушительно, серебряным — поменьше.

Кончен отчет и Сергеевичу опять оглушительно апло­дируют.

Все встают и оборачиваются к портрету государя: «Боже, царя храни...» Потом среди общего шума грянуло «Gaude-amus», и тут восторгу не было пределов.

232

Аплодисменты по адресу «жрецов», которые ятся

чинно

ходятся.

Выходя их университета, я была уничтожена сознани ем бесконечного, как мне кажется, превосходства м2~ чин над нами и в среднем, и в высшем образовании БеТ пристрастная истина говорит: далеко нам до них даже й теперь. Я не говорю о массе, но именно о медалистах с которыми в глубине познаний не может сравниться ни одна из наших слушательниц. А почему? Все дело в поста новке работы и в подготовке к ней: медалей нам, пожа­луй, и не нужно, но необходимо задавать темы и читать публично отзыв о них. Нам, гораздо хуже подготовлен­ным, работа важна сама по себе. Когда же добьемся мы наконец полной равноправности?

Теперь на Серпуховской у Дервиза и еще где-то собра­лось студенчество. Говорят, спорят... К несчастью, марк­сизм и народничество заели умы, сбили с толку молодежь. Накануне в голове моей складывалась горячая речь к това­рищам-студентам — призвать их к борьбе за право женщи­ны на всех тех поприщах, на которых они призваны рабо­тать. При теперешнем положении дел, хотя мы и много сделали одни, но без их помощи нам несравненно труднее борьба, потому что бороться приходится с мужчинами же.

Ах, какая хорошая речь складывалась у меня в голове и — увы! Я не могу произнести ее сегодня, сейчас, так как из-за ноги своей не могу рисковать, лезть в давку, да и билета у меня нет... Эх, как-то тяжело на душе.

5 марта 1898 года

Читаю теперь Платона «Апология Сократа», Токвиля, Сореля, Бильбасова и сочинение Неплюева «Что есть ис­тина?». Многое из последнего сочинения я уже сама ранее передумала, и мой взгляд на науку несколько изменился. Прежде, веря в ее преимущества, я считала, что от со­прикосновения с нею люди делаются умнее и лучше ду­шой: таково было мое заблуждение, навеянное чтением биографий некоторых великих людей науки, бывших в же время и великими людьми по душевным ^Ka4ec™^aiV Гениальная скромность Ньютона, Д⁰^⁰^^^ с детства были известны мне, к этому

 

233

1898 год

еще кое-какие сведения о высших нравственных качествах людей науки, и идеальное понятие о ней и ее адептах было готово. Но уже третий год убеждаюсь я, что даже стремле­ние к науке не способно идеально объединить всю нашу разнородную массу. Что есть высокоразвитые умственно личности, но от этого другим ни тепло, ни холодно. Что профессора наши, читая нам лекции, не сближаются, да и не желают вовсе сближаться с нами как людьми. И что самое товарищество слабо, сходятся редко и с осторож­ностью.

В жизни происходит в высшей степени курьезное явле­ние: сколько уж лет университетская молодежь толкует о свободе, прогрессе, но едва выйдет из университета — усердно начинает забывать прежние идеалы. Не слышно, чтобы окончившие составляли дружную либеральную кор­порацию, как на университетской скамье. Они молчат.

А почему?! Изредка говоримые с кафедры речи, зажи­гая стремление к науке, не заставляют их в то же время сближаться между собою, как братьев, во имя одной об­щей идеи — общей работы. Сила науки велика, ее могу­щество почти безгранично, но не в ее власти нравственно преобразовать и объединить пеструю массу молодежи.

А между тем сколько среди ее хороших людей! Сколько хороших, честных стремлений! Как подумаешь — какую бы великую силу представили мы, объединенные братс­ким союзом! Наука, любовь друг к другу и вера соединили бы нас в чудной гармонии, и мы жили бы, как братская община, в непрерывном труде и стремлении к вечному идеалу.

Мечты! Фантазия! И вот мысль, занимавшая меня с 14—15 лет — об основании женского университета, — за­меняется другой, об основании христианского универси­тета, христианской газеты или журнала, организации всей нашей жизни по вере. Оставив, так сказать, веру на вре­мя, я потом вернулась к ней, но уже с ясным сознанием несообразности всего современного строя нашей жизни с верой, и, увидя все это, я не потеряла ее вновь. Кругом меня не было примера ее животворящей силы, но она яви­лась мне в прошлом: в чудной личности Гааза, в общинах первых времен христианства. Теперь я, остановясь на од-

—--------------------------------------- Елизавета Дьяко^^д^^

ной ступеньке, выжидаю... Чего? Чтобы выяснить cefi
некоторые научные вопросы, чтобы идти по этой    ^И
построить план будущей своей жизни по выходе отскТ⁸⁶'
начертать независимый образ действий.                           ^И

Другие мечты — об основании сельской школы — _т разлетелись как дым, когда я убедилась, что образова ** без религиозно-нравственного воспитания редко способ* но делать людей. Я чувствую даже, что едва ли буду _{в Со}~ стоянии жить среди таких христиан... Мужество! Не поки" дай меня!

Несколько дней назад я узнала, что Неплюев здесь В волнении я бегу к профессору В. спросить адрес. Малень­кий старичок с умными глубокими глазами сказал, что он останавливается обыкновенно в гостинице «Париж» И я пошла туда. Н.Н. не было дома. Я написала ему коротень­кую умоляющую записку-просьбу видеть его и назначить мне часы, когда могу его застать дома.

Дня два я жила напряженным вниманием, ждала пись­ма — напрасно. Дни идут, ответа нет. И я не знаю, чему приписать такое молчание: некогда ему? Неужели он, ис­тинный христианин, сознательно не хотел мне отвечать? Не может быть, не может быть! Он, наверное, уехал, и я так и не увижу его. Но я не теряю надежды поговорить, рано или поздно напишу ему, но куда?

6 марта 1898 года

Сегодня, вернувшись домой, увидала у себя на столе телеграмму. Сердце замерло: умер кто-нибудь — бабушка, мама?! Прочла: «Завтра в 9 часов утра буду дома. Неплюев». Ноги подкосились после испытанного волнения, и я не­вольно опустилась на колени, благодаря Бога за то, что не весть о несчастии принесла мне телеграмма.

Мне надо сказать ему столько, сколько я за всю жизнь никому никогда не высказывала: в его сочинении он ри­совался мне глубоким тонким психологом, способным по­знать все изгибы души человеческой... Но вот невольно подымается сомнение: поймет ли он мою страстную испо­ведь, способен ли глубоко понимать сложные движения души человеческой? И недоверие вдруг охватывает меня. О если б он мог понять, если б мог хоть что-нибудь ска-

 

235

1898 год

зать мне... Мне не нужно слов утешения и одобрения, я так долго живу замкнутой жизнью, что, кажется, у меня есть сила переносить все личное самостоятельно. Мне нужно его слышать просто как человека.

15 марта 1898 года

Я виделась с ним...

Плохо спала ночь и, встав рано утром, ровно в 9 часов была в гостинице «Париж». Подходя к ней, я была спо­койна, не приготовлялась — как, что говорить... Призна­юсь, я не без тайного замирания сердца думала, каков его внешний вид? Невольно идеализируя его как автора про­читанного сочинения, я боялась чисто внешнего вида, а что... если... Хотя и сознавала, что это глупо, что будь он даже урод — это не коснется его души.

Я вошла в номер. Навстречу вышел пожилой господин, высокий, стройный, с лысой головой и большим носом, но в общем производящий такое впечатление, что эти не­достатки наружности даже вовсе не замечались. Он как будто не ожидал видеть меня (позже, в разговоре со мной, он признался, что, увидев в моей коротенькой записке слово «лекции», он подумал, что это писал какой-нибудь студент и адресовал мне телеграмму «Дьяконовскому»), но тотчас же учтиво поклонился, попросил подождать ми­нутку и вышел.

В небольшой передней вместе со мной раздевался мо­лодой человек в военной форме, которого Неплюев отре­комендовал мне как одного из членов братства. В гостиной этот молодой человек непринужденно заговорил со мной, спросил, читала ли я сочинение «Что есть истина?» и стал рассказывать о предстоящем в 1900 году Конгрессе мира во время Парижской всемирной выставки. По лицу видно было, что это простой крестьянин, по разговору — интел­лигентный человек.

Скоро вернулся и Н.Н. Он спросил, могу ли я говорить при члене братства. Я, конечно, молчала, молодой чело­век тотчас же вышел.

Я решила не думать, о чем буду говорить. Все, что есть на душе, вырывалось наружу, и в то же время у меня в голове вертелись философские и исторические вопросы о

236

Елизавета Дьяконова. Дневник

христианстве, потому что уже в это время ясно вырисо­вывалась передо мной несостоятельность моей веры, вся моя ничтожность как христианки, и после этого сознания сомнение не только брало верх — оно уничтожало меня самое.

Но прежде разговора мне надо было выяснить ему, хотя бы немного, мою личность, чтобы он лучше мог понять, с кем имеет дело. И вот долго сдерживаемое волнение взя­ло наконец верх: страдания всей моей жизни, казалось, ожили во мне, голос оборвался на первой же фразе и я зарыдала... Право, невольно.

Он не встал, но положил сочувственно свои руки на мои, не двинулся и сидел молча, ожидая, что я скажу далее. И мне больно стало и стыдно за слезы перед этим равнодушно-спокойным человеком. Я хотела овладеть со­бою, но не удалось, и я продолжала рассказ, стараясь вы­ражаться как можно короче, и голос мой дрожал, преры­ваясь рыданиями. Он предложил воды. Я отказалась, и вдруг "моя гордость возмутилась, я тотчас же овладела собою и заговорила спокойно.

Чем дальше говорила, тем более увлекалась, перейдя от личной жизни к курсам. Во мне уже заговорил человек не личного, а общественного страдания.

Наконец я подошла к первому и основному вопросу — о создании Богом мира и неиссякающем источнике зла и бедствий человечества, который всегда было и будет по тексту евангельскому: «Много званых и мало избранных», и о цели создания мира. Но тут он меня прервал: «На та­кие вопросы отвечать тотчас же я не могу. Я не шарлатан, чтобы отвечать сразу и категорично... Да и вы мне можете не поверить... Вы и еще имеете вопросы?» — «Да, еще не­сколько», — отвечала я. «Вот лучше летом приезжайте ко мне в братство, я буду там все время до октября... Сейчас напишу вам, как к нам ехать. Там мы можем поговорить». Он встал, взял бумагу и написал несколько строк. Я нарочно смотрела, как он пишет, но у меня нет умения определять человека по почерку. «Вы меня простите, но я в настоящее время совсем почти на отъезде, у меня так мало времени», — говорил он. «Я вполне понимаю, что вам некогда, и прошу извинить меня. Я отняла у вас вре-

 

237

1898 год

мя». — «Я советую вам познакомиться с Марией Петров­ной Мя-вой. Вот, светская женщина, а она — живая душа... Еще Надежда Николаевна В., дочь профессора, очень сим­патичная девушка». Я стояла в нерешительности: «Кто она такая? Стоит ли?» — мелькнуло у меня в голове сомне­ние, и в то же время я была тронута его душевной дели­катностью, желанием сделать что-нибудь для меня, и что­бы не обидеть его, я молчала. «Я особенно рекомендую вам Мя-ву, она очень умная, — как бы угадал мои мысли Ник. Ник. — Я сегодня буду у них обедать и скажу ей о вас, и она вам, или вы ей напишете».

Я молчала. Он упомянул еще о том, что она участвует в Обществе воскресного препровождения времени для мо­лодых девиц. Я, конечно, высказала мое мнение по этому поводу, но Н.Н. постарался меня успокоить, загладив не­выгодное впечатление своих слов указанием на хорошую цель этого Общества.

Потом я спросила его, не обращались ли к нему сту­денты университета — мне так хотелось бы встретить сре­ди своих товарищей сродного мне по образу мысли. Оказа­лось, нет. Но он обещал мне написать, если кто обратится к нему. Потом он еще раз повторил свое приглашение, и мы простились.

Но тут я вспомнила о своей всегдашней осторожности, сообразив, что он может ради характеристики передать обо мне этой барышне все то, что я ему говорила, и, по­жалуй, — о, стыд! — о том состоянии, в каком была я во время этого рассказа. Страх и гордость поднялись во мне, и я решительно просила его не передавать Марии Петров­не Мя-вой всего, что я ему говорила. «Ну, скажите ей вкрат­це, самое необходимое, не более». Он как будто не понял меня. «Отчего же?» — «Так, — коротко отрезала я. — Не говорите всего, не надо... И вообще никому не говорите, что я у вас была», — сказала я и простилась.

По дороге я обдумывала все пережитое и виденное. Сдер­жанность Неплюева невольно напоминала мне, с какой любовью встретил меня нынче в августе о. Антоний, как, обняв меня, он назвал своею дочерью, сколько нежности и ласки было во всем его обхождении. А этот не такой, и от него я не получила, чего мне было нужно, хотя он все-

238

1898 год

239

 

таки хотел что-то для меня сделать. Впрочем, на пепв " раз мне бывает всегда неудача, к этому я уже привыкла" но, во всяком случае, я не могла удовлетвориться этим коротким разговором и всю надежду полагала лишь на воз можное посещение Неплюевской школы.

Занятия научные я как-то оставила, и все эти дни по утрам читала «Что есть истина?», вновь находя много сход­ного со своими мыслями, особенно о воспитании, о жиз ни современного общества. Ранее передуманное и изло­женное в этой книге производило на меня сильное впе­чатление.

На днях написала М. Ос. М-ову, мне хотелось погово­рить с ним. И разговор наш был очень интересен. Он гово­рил мне о Льве Толстом, об его симпатической личности Я спросила его, знаком ли он с Неплюевым? «Как же.. Был у меня третьеводни (он именно так и выразился), был у меня в Царском, прощался со мною!» — «А что вы думаете про его братство?» М. Ос. сомнительно покачал головой: «Не нравится мне это. У него в школе какие-то кружки, надзор старших за младшими, это что-то иезуит­ское... Вот он меня давно зовет к себе, статьи мои там читает, я же все никак не могу собраться. И на этот раз он очень звал меня, может быть, летом соберусь... Сомни­тельно мне это братство. Например, у него для дохода су­ществует водочный завод». — «Неужели?!» — изумилась я. «Да... Неплюев оправдывается тем, что дело в количестве потребления, но ведь это не оправдание».

Я слушала молча. Действительно, завод и меня сбил с толку. И больно мне стало, что нет совершенства на земле. Но М-ов был и против самого братства: «Что это? Устро­ил какой-то оазис, в котором счастливы немногие. Нет, пусть он отпустит своих учеников в жизнь, пусть они дей­ствуют в обыкновенной среде...»

В этом я была не согласна с М.О.: мне и нравилось именно братство, его существование даже необходимо для наглядного доказательства силы идеи. Конечно, это мое мнение применимо только к такому братству, устройство которого по возможности близко к идеалу. Насколько же приближается к нему братство Неплюева - не знаю.

Село Устье, 3 июня 1898 года

После более чем двухмесячного перерыва — снова бе­русь за перо. Возвращусь к тому времени, это для меня необходимо, так как в эти дни со мной произошло что-то странное.

Я все время, с конца февраля, читала каждое утро по главе из книги Неплюева. Это доставляло мне какое-то особое ощущение: я читала критику всей нашей жизни, некоторые страницы которой дышат такой искренностью, такой беспощадной правдой, что невольно вырывалось ры­дание и сильнее чувствовалась вся неправда жизни, вся сила горя современного человечества...

Тогда же на курсах я получила письмо и сразу догада­лась, что это от М.П.Мя-вой — почерк был женский, не­знакомый. Прочла. Все письмо было написано так, как именно надо было написать: каждое слово, казалось, ска­зано было от сердца, и в то же время — осторожно, точно с тайной мыслью, чтобы я как-нибудь не исказила его смысла и не обиделась бы.

Уже с первой странички письма чувствовалось, что пишет человек незаурядный. Только традиционное начало «многоуважаемая Е.А.» и конец «готовая в услугам» напо­минали об уступках автора некоторыми избитым формам вежливости. В конце письма она говорила: «Я хотела бы иметь волшебные очки, чтобы посмотреть на вас, когда это письмо будет в руках ваших. Может быть, вы будете недовольны?»

Я читала в коридоре у стола, за которым завтракают слушательницы, и привычка владеть собой при посторон­них заставила меня прочесть все, не выражая ровно ника­ких чувств на лице. Но, придя домой, я невольно задума­лась: что отвечать мне на это письмо, полное любви и деликатности? Я всем сердцем оценила его, но... на ответу меня не находилось слов. Заговорил «практический разум» (не кантовский, конечно, а житейский), холодное крити­ческое отношение и выработанное жизнью недоверие к людям.

Передо мной встали такие соображения: а сколько ей лет? А если она, молоденькая энтузиастка, розовая девоч-

ка лет 18, которая пишет мне так под влияниемТГТГ

плюева, из интереса просто познакомиться с к!   ^He"

Что ж может оказаться у нас общего?Т_{не П}пи?  *°^Й?

скорее вред, чем пользу знакомство со мною пп'Т™⁶*

тогда она узнает, что в жизни не одни радости ° h

киваясь с такими, как я, она может пожить долее в

не душевной? А если она окажется с крайне узкими

дами на жизнь и людей - тогда мне только больнее

разочарование в ней...

Слова же Неплюева и простое соображение что этот пожилой знающий людей человек не стал бы рекоменло вать мне неподходящую особу - на этот раз не действом ли на меня: он мог ошибиться, мало ли что бывает Я находилась в нерешимости: рассудок не дозволял и рука не поднималась написать то, что подсказывало сердце. И больно мне было это сознание, что я, которая всю жизнь искала человека, увидевши впервые человеческое отно­шение, не могу откликнуться на него, потому что уже не верю людям.

Судьбе угодно было вывести меня из этого затрудне­ния, но да не допустит она более именно таких выходов: известие было слишком ужасно...

Пока я стояла у печки и раздумывала, раздался зво­нок, ко мне в комнату вошла Наташа, экономка С.П.Ж-вой, и, поздоровавшись со мной, передала от нее конфе­ты. Я заметила, что она чем-то смущена или расстроена. После двух-трех незначительных фраз она объяснила цель прихода: «Знаете ли, какое у нас горе? Николай Никола­евич застрелился...» — «Не может быть?!» — воскликнула я. «Нет, правда... В ночь на 18 марта... Ведь, знаете ли, он перевелся в Екатеринослав, уехал в январе, и вот теперь...» Насколько я могла узнать от этой милой простой ба­рышни — еще очень юной и неопытной, — Н.Н. в послед­нее время часто задумывался, грустил, хотя по временам бывал очень весел. Страшно скучая в своем полку, кото­рый стоял под Новгородом в деревне, он перевелся в Ека­теринослав. И вдруг телеграмма... «Господи! Какое горе близ­ким! Мы все, все плакали...» Да, я могла себе представить очень живо это отчаяние родных, а главное — душу этого несчастного молодого человека.

 

241

1898 год

Их всего трое, два брата и сестра. Сироты с детства, без матери и брошенные отцом, они очутились на руках род­ственницы, которая старалась воспитать их и дать образо­вание. Неразвитая, но энергичная, с коммерческими спо­собностями, она сделала для них все, что по-своему мог­ла: отдала по разным заведениям. Но учение не далось хо­рошеньким сиротам: ни мальчики, ни девочка не кончи­ли нигде курса, и почему один из братьев пошел по ком­мерческой части, а другой, младший, поступил в юнкер­ское — не знаю.

С детства я слыхала о красавце Коле К. и впервые после долгих лет увидалась с ним осенью 1896 года в опере. Это был красивый, но болезненный молодой человек с груст­ными карими глазами. Главная прелесть была в них и во­обще в верхней части лица, до губ. Слабый бесхарактер­ный рот обрисовывал склад его натуры. С крайним преду­беждением относясь к офицерам, вся поглощенная свои­ми занятиями, массой переживаемых впечатлений, я, по­мню, отнеслась к нему со скрытым сожалением: его грус­тная покорность невеселой доле провинциального офице­ра в соединении с умственной ограниченностью и слабо­стью характера — все вместе заставило меня и пожалеть о нем, и вследствие невольного сравнения его положения со своим к этому чувству применилось радостное, пожа­луй, чисто эгоистическое сознание того, что я живу иною жизнью.

Все это, помню, я перечувствовала в кратком разгово­ре с ним, когда спросила, что он делает в свободное вре­мя. «Да что? Ничего... Разве у нас можно что-нибудь де­лать? Офицеры в карты играют, едят, пьют, ведь скука там какая. Вот летом повеселей — мы приходим в Петер­бург, когда гвардия оттуда уходит... А что вы?» И невольно в моем ответе вырвалось радостное чувство жизненности и интереса: «Как что?! А лекции, а занятия, а библиоте­ки, а научные заседания?!» Весь наш разговор тем и за­кончился. Помню я его грустное лицо... И помнит моя со­весть, что я не выразила ему сочувствия, не сказала ниче­го такого, что он бы мог принять за понимание его поис­тине безотрадного положения.

Теперь уже для меня все стало ясно. Бесхарактерность, неразвитость, полное неумение бороться с жизнью при-

U

242

вели Колю к такому концу. Он дошел
ности своего существования. ПоддержкЛГТ ^{беСЦель}"
ной, ни нравственной, со стороны неразвитых п ^{УМСТВен}~
ных лишь страстью к наживе родственников' ' °^ГЛ0Щен-
но, не мог ожидать. И вот результат - смерть в 28 ^К°^Н&Ч~
Все это было мне ясно как день... А Наташа растер^
твердила: «Что это с ним... И отчего это? Никто пон
может...» Да и не поймут они никогда.                       ^{Ь нс}

Наташа ушла. Я заперла за ней дверь и, чувствуя что не в силах более владеть собою, разразилась горькими'сл зами: острое чувство жалости захватило меня, и оно бьЛ тем сильнее, что я вновь испытывала укор совести за то° что могла сделать и не сделала. Пусть даже это участие он бы и не понял, все-таки мне не следовало относиться к нему с пренебрежением, ведь у него была душа... И я пла­кала... Никто не видел, я заперлась.

Вот в эту-то минуту я вспомнила о письме: надо было писать ответ. Потрясенная до глубины души, я машиналь­но взялась за перо — и написала. Не ответ, но свои мысли по поводу этого известия, вернее, весь хаос мучительной мысли и впечатлений, бывшие у меня в душе. Не помню теперь, что писала, знаю только, что каждое слово, каза­лось, писала не правая рука, а какая-то третья, прямо из сердца.

Я подумала: если это пишет действительно человек, то пусть она поймет, что такое мое письмо служит лучшим ответом. Под конец письма я опомнилась. Ведь я же не знаю, кому пишу? Что, если она молоденькая девочка? И я уже хотела было написать: «Лучше вам теперь вовсе не знакомиться со мной, погодите, пока мне лучше будет», но потом передумала.

Покончив с этим, я хотела приняться за книгу Неплю-ева и... не могла.

Только на следующий день вечером я продолжила чте­ние. И странное дело: чем дольше я читала, тем более под­вергала критике не только самую мою жи