Дневник русской женщины

I

162

Елизавета Дьяконова. Дневник

1895 год

163

 

нила утрату; они поражены горем... Их окружает толпа лю­бопытных, которая жадно слушает речи, а за этой толпой другая, которой за недостатком места невозможно ничего слышать, и вот эти люди собрались сюда, точно в какое-нибудь общественное место, и, исполнив свою обязан­ность, отдыхают и болтают, и всем весело, и все так рав­нодушны, и не слыхать искренних слов сожаления...

Что же это? Для чего же собралось сюда столько наро­ду? Скажут, конечно, Н.В. была видный общественный деятель, надо почтить ее память... И вот они «чтят»... Вен­ки, речи такие, которые не могут понравиться ни со сто­роны слога, ни со стороны содержания, ораторы — долж­но быть, женщины плохие ораторы, а немного далее мо­гилы — равнодушная толпа, которая собралась сюда толь­ко для того, чтобы исполнить обязанность «почтить своим присутствием»... А на самом деле погулять и поболтать. Те, которые стояли близко, слышали, конечно, все речи... Те вынесли из них что-нибудь, хотя бы воспоминание об этой замечательной женщине. Слушая речи, они, быть может, еще раз прониклись уважением к ней, и, может быть, один из десяти даже помолился за нее... Ну а остальные-то? Что они делали и зачем приходили?

И я сама была тоже равнодушна. Конечно, я не разго­варивала, не гуляла по кладбищу. Я стояла, смотрела, слу­шала, но никакого особенного сожаления не испытыва­ла, в особенности когда говорились речи. В них как раз выражалось сожаление о потере такого общественного де­ятеля, но само-то общество, его отдельные лица, за не­многими исключениями, нисколько о ней не сожалели. Я размышляла о том, что такая деятельность может служить нам примером, я чувствовала глубокое уважение к ней, но не сожаление. Вся эта парадная обстановка, все эти венки, речи придавали похоронам какой-то гражданский характер, который мне, привычной к исключительно цер­ковному и семейному характеру похорон, резко бросил­ся в глаза. Этот гражданский характер не носил в себе

ничего печального, напротив, он придавал похоронам праздничный и парадный оттенок. По крайнси.мерс я ушл с этих похорон, точно из какого-либо общественного со брания.

Нет, не хотела бы я таких похорон, ни за что, никогда не хотела бы! Стать полезным членом общества я желаю не менее кого-либо другого, но только не такого изъявле­ния общественной благодарности. Не хотела бы я ни вен­ков, ни речей, ни этой толпы...

8 октября 1895 года

Я каждый день бываю на лекциях... Только... ах, какое мучительное чувство сознания собственного бесконечно­го невежества! Когда я встречаю одну из наших слуша­тельниц — Д., — становится больно, стыдно за себя. Она полный контраст со мною: она ровесница мне, в один год со мною кончила гимназию с золотой медалью, и все че­тыре года, потерянные для меня, — для нее были пре­красной научной подготовкой к поступлению на курсы. Мне очень бы хотелось сойтись с ней, но она, кажется, не симпатизирует мне. Почему? Должно быть, оттого что мы расходимся в некоторых взглядах. А жаль: она человек сим­патичный и умный.

Вообще я здесь ни с кем особенно не сблизилась. У меня есть знакомые, есть «хорошие отношения», но не больше. Я, собственно, довольна курсами, лекции, про­фессора, вся обстановка — нравятся мне, но иногда чув­ство какой-то тайной неудовлетворенности охватывает меня. Я чувствую, что мне не хватает и не хватает чего-то... По привычке я ищу ответа на этот вопрос...

Мне не хватает... людей таких, которые знали бы меня, мне хотелось бы познакомиться с людьми очень умными, интересными, которые, несмотря на свое умственное и нравственное превосходство, не избегали бы знакомства с такими, как я... Мне хотелось бы сойтись ближе с таки­ми людьми, вместе читать, вместе думать, вместе интере­соваться, вместе изучать разные вопросы... Но где же все это? Меня мало удовлетворяет общее развитие тех, кото­рых я знаю. Таких, как Д., у нас почти нет, она — исклю­чение, но вот именно это-то исключение, очевидно, не имеет ни малейшего желания обратить свое внимание на мою скромную особу.

А посмотришь — ведь все хорошие люди, или так на­зываемые славные девочки (которые только что окончили

164

Елизавета Дьяконова. Дневник

1895 год

165

 

гимназию), или славные девушки. Попадаются и такие, у которых уже свой установившийся взгляд на жизнь, хоро­шие стремления, все взгляды хорошие, честные... Жаль только, что мне мало того, чтобы человек был только «славным» человеком... Таких я и раньше много видала. Я пробую отнестись строже к себе самой, думаю, что, дол­жно быть, я сама неразвита и поэтому не имею права... Впрочем, нет, именно вследствие того, что я не развита, я имею большее право желать, чтобы окружающие люди способствовали моему умственному развитию.

15 октября 1895 года, 1-й час ночи

Я была сегодня у одной из наших слушательниц, С-вой. Когда она на днях сказала мне, что у нее в это воскресе­нье соберутся барышни, мне почему-то захотелось, чтобы она пригласила меня. Было ли это простое любопытство, или же мне не хотелось просидеть все воскресенье дома — не знаю. Вернее, и то, и другое.

Потом я была недовольна собой: зачем я в субботу пос­ле лекции логики подошла к С-вой и заговорила с ней, точно зная что если она меня увидит, то непременно при­гласит к себе в воскресенье. Так и случилось. Я обещала быть непременно, и сегодня, оторвавшись от сочинений Кавелина, отправилась к ней.

Кроме меня было двое мужчин: офицер и какой-то не­мец штатский, какая-то иностранка и княжна А-дзе, мать

„ разговор. Офицер, ухаж—

S

же, Италии, имена «норов бал

кие термины скачек... ^B°f™^p*'"^H _концертов... Мимо-

поводу предстояших ^сим*°^Н^^С_п^С_о^К^_ду^К_прие°дазнакомых,

будь час развернулась незнакомая страничка светской жиз­ни людей, у которых и времени девать некуда, да и сред­ства есть.

На меня, конечно, никто из этих лиц не обратил ни малейшего внимания. Я села в стороне и молча слушала светский разговор, для которого светская жизнь, очевид­но, представляет неисчерпаемый источник. Все, о чем они говорили, было для меня почти terra incognita. Я за грани­цей не бывала, а все воспоминания ограничивались одни­ми охами и вопросами: «Вы были там-то?» И опять: «Ах, вы не видали». И т.д. На симфонических концертах я не бывала, в театре — тоже, о скачках и балете понятия не имею... Всех этих теноров, балерин не видывала и имен не слыхивала.

А на другом конце салона С-ва старалась занимать ино­странку. До меня долетали французские фразы, и содер­жание разговора было такое же, как и тот, который я слу­шала. Я вспомнила барона Онди, остроумного фельетони­ста «Нового времени», который метко рисует салонные великосветские разговоры в своих фельетонах. Я никогда вполне не доверяла им и думала, что он склонен к преуве­личению. Но сегодня, право, каждое слово, каждая фра­за, словом, весь разговор так и просился под перо этого блестящего фельетониста. Я сидела и спрашивала себя: «Ну, довольно? Видела петербуржцев? Слышала светские раз­говоры? Ну что может дать тебе эта болтовня?»

Два часа просидела я, не зная, как уйти, и стесняясь встать прощаться с незнакомыми людьми. Офицер гово­рил одну банальность за другой. Невольно думалось: «Ну, что же? К чему же весь этот разговор? Что вынесут эти люди от подобно проведенного вечера?» И мне станови­лось жаль моей комнаты, письменного стола и Кавели­на, который был брошен (я пошла к С-вой, не дочитав начатой статьи), а... ради чего? Подумаешь — стыдно ста­новится...

Между тем С-ва очень симпатичная девушка, и, раз познакомившись, нельзя не бывать у нее. Надо будет выб­рать для посещений те дни, когда не бывает таких светс­ких людей.

166

Елизавета Дьяконова. Дневник

1 Н95 год

167

 

3 ноября 1895 года, 1-й час ночи

Жизнь на курсах идет своим чередом... Несколько од­нообразно, тихо, но зато так спокойно! Временами меня охватывает прекрасное чувство тишины и покоя, я чув­ствую его, как только может чувствовать путешественник после многих препятствий добравшись до цели путеше­ствия. И тогда как милы кажутся мне стены моей комна­ты, за которыми я сижу и до которых не доходят те дрязги житейские, среди которых я жила эти годы... Временами кажутся они мне сном...

Все тихо. В интернате в наших комнатах одна за другою тушатся лампы. Все ложатся спать...

4 ноября 1895 года

Ввиду облегчения сближения курсисток между собою у нас организовалась целая сеть небольших так называемых кружков общения. Цель их, по теории, весьма похвальная: каждый кружок ставит себе задачей объединить и сбли­зить курсисток разных курсов (назначено по три с каждо­го курса) на почве изучения какого-либо вопроса. Это, конечно, представляет большой интерес для первокурс­ниц, потому что мы едем сюда именно затем, чтобы учить­ся, и большинство неопытных мечтает встретить ту инте­ресную умственную атмосферу, которую я пока не нашла, и не находя ее, в большинстве случаев разочаровываются чуть ли не во всем. Так по крайней мере я слышала от слушательниц старших курсов, которые выставляли жела­ние именно в этом отношении помочь нам как один из мотивов для учреждения кружков. Меня тоже приписали к

одному из них.

На двух первых собраниях я не была, за что получила два замечания от председательницы, на третье отправи­лась. Так как каждый кружок собирался для совместного изучения какого-нибудь вопроса, то, конечно, каждый задается разными целями. Мой кружок (в нем назначено было 12 человек — по три с каждого курса), пожелал за­няться изучением государственного строя западноевропей­ских держав, для того чтобы свободно читать и понимать газетные известия и вообще иметь понятие о том, как живут, какие партии и учреждения «там».

Программа занятий была выработана на первом засе­дании. О ней я получила некоторые указания от председа­тельницы кружка. На втором собрании уже приступили к изучению международного права.

Когда я наконец явилась на третье собрание, то уже несколько членов кружка собрались. С моего курса кроме меня никого не было, и я очутилась, как в лесу, среди совершенно незнакомых лиц. Я поклонилась, назвав свою фамилию, и ожидала, что каждая, в свою очередь, сдела­ет то же. Не тут-то было: все остались на своих местах, ограничившись одним наклонением головы. Никто не ше­вельнулся, и единственный знакомый мне человек — пред­седательница, сама очутилась в затруднительном положе­нии: она не знала всех собравшихся и никого не могла познакомить со мною.

Делать было нечего: решив, что надо же знать хоть од­ного человека в лицо и по фамилии из своего же кружка, я попросила представить меня и назвать хоть некоторых по фамилиям. Председательница представила меня двум-трем, те поклонились, говоря: «Что за церемонии».

Я села на диван и осмотрелась: небольшая чистенькая комнатка, простая обстановка, все сидели у большого стола. Перед председательницей лежала книга Коркунова «Ос­новы международного права». Дверь то и дело отворялась: входили незнакомые курсистки и молча, делая общий по­клон, садились поодаль.

Наконец все собрались. Не было только одной из уст­роительниц кружка, самой интересной личности — Г-ой. Я много слышала о ней и, понятно, была не прочь позна­комиться.

Перед началом чтения М-ки сообщила кружку резуль­тат своих переговоров с В.И.Семевским о занятиях меж­дународным правом. В.И. отнесся к этой попытке крити­чески и сказал: «Я сомневаюсь, чтобы вышел какой-ни­будь толк, потому что для таких занятий требуется осно­вательное знание иностранных языков». — «А мы, — про­должала М-ки, — как раз их не знаем... Почти никто. Ну еще по-французски туда-сюда, а по-немецки... Нуда как-нибудь справимся. Давайте, господа, распределять, кто о чем будет писать...»

168

Елизавета Дьяконова. Дневник

1895 год

169

 

И начались разговоры: кому писать о государственном устройстве западных держав, кому о партиях... Я молча сл7 шала, наконец решила спросить: «Какие же державы бГ дем мы изучать?» - «Германию, Францию, Америку Швейцарию, Англию». - «А Россия? Разве ее государствен­ное устройство...» — «Если вы интересуетесь этим, то сами можете прочесть», — заметил кто-то.

Этого было достаточно... Даже слишком. Я не знала, сер­диться ли мне, возмущаться или презрительно улыбнуть­ся. Так рассуждать могли гимназистки 5-го класса. Я сочла совершенно бесполезным тратить слова на возражения: для меня достаточно было и того, что я услыхала.

Председательница начала чтение главы «Законы о пе­чати». Я слушала рассеянно, так меня поразило подобное равнодушие к своему. Уж если «необходимо» изучать, то, во всяком случае, начать надо со своего, а никак не с чужого. И потом — такой пренебрежительный тон, такая нетерпимость чужих мнений...

Читали очень недолго. Подали чай. Все сидели молча. Разговор не клеился... Через полчаса все разошлись.

Я ушла домой с намерением при первой же возможно­сти выйти из этого кружка.

22 ноября 1895 года

О, как давно я не писала! Решительно не было возмож­ности остаться наедине сама с собою, некогда углубиться в себя, некогда думать... Словом, жизнь захватила меня. Днем на лекциях, вечером или занимаешься, или идешь в театр, или на публичную лекцию. Поздно вернешься до­мой, усталая от дальней ходьбы, и валишься на постель спать, с массой интересных мыслей и впечатлений...

Сколько нового! Бесконечная панорама жизни развер­тывается перед тобою, приглашая тебя принять участие в этом беспрерывном движении вперед и вперед.

В настоящее время наиболее симпатичная и, главное, плодотворная, необходимая деятельность - в деревне, в селе, в городе - для народа. И теперь я вижу, что это самом деле так.

29 ноября 1895 года

В нашей временной квартире постоянный шум и дви­жение, несмотря на то что нас живет всего 8 человек. Живя в небольшом обществе, конечно, легче ближе познако­миться, чем в большом интернате. Все это хорошие люди, все более или менее усердно занимаются, интересуются предметами, читают. Но... почему же их общество опять-таки не может удовлетворить меня? Я со всеми в хороших отношениях, но и только, стараюсь искать в них чего-ни­будь, что бы они могли дать мне, а они ничего не дают. Несмотря на то что занятия всюду — и справа и слева (я живу в средней комнате, вдвоем), — все-таки нет той ос­вежающей умственной атмосферы, которая, казалось, должна бы создаться.

Мелочность и чисто женская придирчивость развиты здесь ничуть не меньше, чем в любой необразованной жен­щине. Не слыхать ни одного интересного разговора или спора. Меня поражает отсутствие каких-либо высших жиз­ненных запросов или научных интересов, когда мы схо­димся все вместе за чайным столом. Так себе, болтаем пу­стячки, а иногда даже несносный вздор. Со стороны по­слушать — даже тошно станет.

Часто предлагаются вопросы уже совсем институтско­го характера, вроде того: кто всех красивее? Или: как вам нравится такая-то (впрочем, слово «нравится», конечно, относится к наружности)?

Подобные интересные вопросы возбуждают соответ­ственные разговоры... А о нетерпимости — и говорить не­чего. Она здесь так сильно развита, что я буквально отвык­ла выражать искренно свое мнение о чем-либо. Словом, я, оставаясь со всеми в хороших отношениях, ушла в свою раковину... Тяжелее всего то, что всегда приходится быть на виду, и как бы ни была расстроена, все-таки должна сдерживать себя, чтобы, Боже упаси, не ответить кому-либо на навязчивые вопросы (буде их предложат) слиш­ком односложно, или нервно, или с явным нежеланием продолжать разговор. Сейчас же обидятся, придерутся.

И вот сегодня, когда я наконец опять увидалась с М.Е., придя в ее тихую, милую комнатку, когда я опять могла видеть и говорить с близким человеком, я не выдержала и

170

Елизавета Дьяконова. Дневник

1895 год

171

 

невольно у меня вырвались рыдания и, упав головой на колени М.Е., я расплакалась как ребенок.

Она испугалась: «Да разве можно быть такой нервной, Лиза? Здесь, в Петербурге, — это невозможно. Вам надо лечиться».

— Нет, уверяю вас, что я вовсе не нервная. Это я толь­ко так... Потому что у себя, в интернате, никогда не пока­зываю им ничего, и меня никто не считает нервной, — с трудом говорила я, стараясь овладеть собой.

Это и в самом деле глупо. Что на вздор — нервы. Эх, если бы была возможность, я вылечилась бы своим спосо­бом: холодная ванна каждый день, потом гимнастика... Жаль, что здесь нет ни того, ни другого. А то это — лучше всяких лекарств. Но самое лучшее — уметь владеть собой. Что за глупые создания мы, женщины! Неисправимы! Сле­зы и нервы, очевидно, прирожденные средства нашего пола.

30 ноября 1895 года

Недавно у нас была вечеринка. Я и раньше весьма скеп­тически относилась к ней. Мне, когда я присмотрелась к своим интернаткам, казалось, что на ней не может быть весело, что непременно будет чего-то недоставать... Но то, что я услышала, то, что было преподнесено собравшими­ся в виде «литературно-музыкально-вокального отделе­ния», превзошло все мои ожидания: нельзя было хуже петь, читать и играть, чем это сделали шестеро из девяти испол­нительниц. Стыдно было за них, смешно и стыдно перед собравшимися профессорами, которых мы приглашаем на эти вечеринки (это единственный мужской элемент, ко­торый допускается) — первые два ряда заняты ими, и редко когда на долю такой достойной публики выпадало такое недостойное исполнение. Но хуже всего были сами слушательницы: после каждого номера, не разбирая, они хлопали изо всех сил, кричали: «Бис»...

Толпа и на этот раз показала себя тем, что она есть: недисциплинированная, обрадовавшаяся случаю пошуметь. Хлопать начали всему, что слышали с эстрады, не отдавая себе отчета, хорошо ли, нет ли, и тем еще более поощряя беззастенчивую смелость бездарностей, которые терзали слух то завыванием, читая стихи, то играя на рояле, то пением.

Зато тем резче среди ничтожностей выделялись трое исполнительниц. Одна из них обладает почти оперным го­лосом, и я, стоя за роялем, ясно читала на лицах профес­соров восхищение, когда она пела. У нас, конечно, есть и такие, которые хорошо играют, поют, но именно все наи­более способные и отказались... Из скромности, должно быть? В таком случае очень жаль...

Концертное отделение кончилось. Профессора и мы перешли в нижнюю залу, где были приготовлены столы с чаем. (Эти вечеринки устраиваются в пользу касс, кото­рые существуют на каждом курсе, билет стоит 25 коп., чай — 3 коп.) Распорядительницы-кассирши встречали профессоров при входе в залу. Они же со своими помощ­ницами продавали чай, булки. Конечно, для профессоров это угощение было бесплатно.

«Что же будет дальше?» — спросила я себя, видя, как зала постепенно наполняется народом, что мало-помалу образуются группы и расходятся к столам. «Давайте зани­мать Середонина», — раздалось вдруг над моим ухом. Я обернулась — передо мной стояла Д-ва, очевидно, знако­мая с Середониным.

Мне было безразлично: скучать ли весь вечер одной, или идти «занимать» профессора. Я предпочла последнее, надеясь поближе познакомиться хоть с одним из наших профессоров.

Мы вместе подошли к Середонину. Она, девица чрез­мерно бойкая и юркая, смело атаковала его сразу массою вопросов, на которые он не успевал отвечать. «Господин профессор, а вы почему так поздно пришли? Это нехоро­шо, не годится», — говорила курсистка. «Извините, я опоз­дал, но я не мог иначе... В другой раз буду раньше, непре­менно», — вежливо извинялся Середонин. «Ну смотрите, не извольте же», — капризно-фамильярным тоном барыш­ни продолжала Д-ва...

Разговор грозил принять чисто светский бессодержа­тельный характер гостиной болтовни, потому что она го­ворила без умолку, не давая сказать ни слова профессору, который из вежливости не решался оставить нас. Надо было это прекратить.

Я тихо спросила С-на о каком-то вопросе по истории. Заговорили о ней, о лекциях. Мы подошли к столу, пред-

172

Елизавета Дьяконова. Дне

1895 год

173

 

" Ч

дожили ему чаю и уселись тут же. Другие первокурсницы привлеченные любопытством, подошли к нам, за ними -еще, около нашей группы образовался тесный кружок который точно отрезал нас от залы, так что ни видеть ни наблюдать уже не было возможности.

Середонин, очевидно, чувствовал себя очень непри­нужденно в нашем кружке. Разговор носил то отчасти на­учный характер, и тогда становился наиболее интересным, то светской болтовни, как только новые лица вступали в разговор. В общем, он плохо рекомендовал первокурсниц, потому что часто, очень часто разговор принимал совсем гимназический характер. С Середониным говорили таким тоном, каким гимназистки обращаются к своему учите­лю, когда встречаются с ним не на правах ученицы, но «барышни». Ах, какой вздор говорили они! Какие глупые вопросы задавали!

Наконец, когда Д-вой опять удалось заговорить с Се­редониным, то все уже пропало: пришлось поддерживать до такой степени ненужную и неинтересную болтовню, что я в глубине души была рада, когда к Середонину по­дошла его невеста (одна из слушательниц IV курса) и ве­лела ему ехать домой.

Среди нас послышался недовольный ропот, но невес­та на то и невеста, чтобы жених находился в ее распоря­жении...

После ухода Середонина я посмотрела на часы: был уже 1-й час — пора домой. Многие уже расходились. Я прошла еще раз по зале: наши бродили по комнате, раз­бившись на группы. В одном углу толпа окружала Гревса. Многие профессора уже уехали. Больше нечего было смот­реть, нечего делать. Я отправилась домой и долго сидела на постели, раздумывая над всем виденным и слышан­ным... Даже как-то не верилось: да полно, неужели все это было у нас, здесь на курсах?..

6 декабря 1895 года

Завтра в Дворянском собрании вечер в пользу Обще­ства доставления средств нашим курсам. Приглашены из­вестные артисты: Фигнер, Тартаков еще кто-тс» и артист-ки Заранее предвидя, какая скука меня ожидает на ве.с

ре, когда по окончании концерта начнутся танцы, я ре­шила быть действующим лицом, то есть что-нибудь «де­лать» — по хозяйственной части, продавать, помогать кому-нибудь. Это, мне кажется, все же лучше, чем, не имея ни души знакомых (а курсисток, разумеется, потеряешь в тол­пе, да у них есть и свои знакомые), слоняться бесцельно по зале или подпирать ее стены, когда перед твоими гла­зами будут кружиться пара за парой. Впрочем, говорят, прошлый вечер был очень интересен: профессора говори­ли речи...

Вместо того чтобы слушать прекрасные увлекательные пылкие речи, я буду продавать прохладительные напитки в качестве помощницы распорядительницы.

Я чувствую, что буду недовольна собой... К чему я взя­лась за это дело? Ведь я могла бы уехать после концерта. А нет, я все-таки знаю, что не уеду: странное свойство че­ловеческой натуры — противоречить самой себе.

Меня уверили, что продавщицам надо быть одетыми в светлые платья. Я выписала из дому свой единственный вечерний туалет, к слову сказать, очень нарядный и изящ­ный, и завтра — к своему собственному удивлению — об­ращусь из скромной просто одетой и гладко причесанной курсистки в изящную барышню. Да, я буду зла на себя... И тем более, что заранее знаю, как наши интернатки щедры на комплименты, чисто институтские аханья и восклица­ния по поводу платьев... «Господа, Д-ва будет очень инте­ресна на вечере... Она будет в розовом платье... Вы не вида­ли? Какая прелесть!» — слышу я уже теперь.

Но, в общем, все-таки очень мало слышишь разгово­ров о вечере и туалетах (и то слава Богу, а то бы просто, кажется, сбежала бы), и в этом проявляется характерная черточка: у нас если и занимаются тряпками, то именно в крайней необходимости, не делая из этого события жизни или предмета разговора на целый вечер

Мне даже стало смешно на самое себя: почему-то мно­гие уже и теперь дают мне советы насчет прически, завив­ки, так что я пресерьезно раздумывала, стоит ли завивать­ся на вечер, не будет ли это с моей стороны излишнее — настолько заниматься собой, тратить много времени... Не лучше ли, не более ли соответствует моему теперешнему положению скромная и простая гладкая прическа? «К та-

175

.. .                                            Елизавета Дьяконова. Дневник

кому платью ваша всегдашняя прическа не идет», — р_е_ шила за меня одна из наших интернаток.

Однако завтра ботаника, вставать надо в 9 часов утра и потом придется рано ехать на вечер к своему посту..'. Пожалуй, устану до последней степени.

10 декабря 1895 года

Был вечер, сошел весьма удачно, как это, впрочем, и всегда бывает. Наш вечер дает Обществу для доставления средств курсам около 4 тысяч чистого доходу. Я приехала рано и уехала поздно... Впервые увидела я всю, так ска­зать, подкладку этих благотворительных вечеров, все при­готовления, хлопоты по устройству столов, их украшению и т.д., одним словом, как делается все то, на что публика менее всего обращает внимание...

Сколько раз, например, пила я чай на каких-нибудь вечерах и никогда, конечно, не думала о том, что этот стакан был кем-нибудь налит. А на другой день после бала бледная утомленная экономка, раздавая завтрак в столо­вой, рассказывала: «Вернулась я, барышни, домой в 6 с половиной часов... Дела-то сколько было! Одних лимонов 500 штук разрезали... Устала страшно, а сегодня в 8 с по­ловиной часов встала...»

Ровно в 4 часа окончился вечер. Лакей, важный и бри­тый торжественным шагом прошел по всем залам молча, звоня в колокольчик. Мне он показался тенью отца Гамле­та среди этой пестрой, нарядной, веселой толпы. В зале погасло электричество: полутемные опустевшие комнаты, за несколько минут еще ярко освещенные, полные наро­да, казались теперь такими мрачными, неуютными...

Публика вся исчезла внизу, в раздевальных. Распоря­дительницы за своими столами торопливо пересчитывали вырученные деньги, и потом вереницей потянулись к кому-то сдавать свои счеты: за контрольным столом «комитет­ская» дама в кокетливом туалете принимала деньги и за­писывала... Мы, помощницы распорядительниц, зевали, стояли тут же и собирались уезжать... Прислуга суетилась, убирая посуду, полусонные лакеи бродили как тени... И мне вдруг бросился в глаза весь беспорядок, в котором стояли стулья, облитые скатерти на столах, грязные стаканы из-под чаю...

1895 год

У меня нет никого знакомых, даже ни одного студен­та, хотя почти у всякой курсистки их наберется несколько человек. Сидя за столом, машинально наливая стаканы ор­шада, лимонада и получая деньги, я думала: нельзя ска­зать, чтобы это было весело... Вот у других продавщиц зна­комые помощники-студенты, они разговаривают очень оживленно, видно, что им весело... А тех, которые прода­ют цветы (для этого нарочно выбрали трех самых изящных блондинок), наверное, окружили знакомые... Хотела ли я быть на их месте, сидеть в первой комнате, в зеленой бе­седке? Нет. Потому что и меня тогда окружали бы, как окружают их теперь, путейцы, техники, студенты, артис­ты. Пришлось бы и мне так же мило улыбаться, вести ту же пустую незначительную болтовню о погоде, о театрах, о вечерах, одним словом, «светский» разговор... И тогда была бы я недовольна, и теперь нельзя было сказать, что я была очень довольна.

Я наконец разозлилась на себя за свою требователь­ность. Что же лучше? Сидеть в зеленой клетке и продавать цветы и свои улыбки или просто продавать питье за не­большим столиком, вовсе не будучи окруженной, но зато и не ведя утомительной болтовни? Ведь последнее все же было лучше. Итак, вечер прошел для меня ни весело, ни скучно, как я и думала.

В самый разгар нашей торговли к нашему столику по­дошел студент и попросил позволения присесть на сво­бодный стул. Я, конечно, позволила. Он уселся и задумал­ся. Я сидела рядом с ним: мне то и дело приходилось про­давать, получать деньги, передавать стаканы помощникам-студентам, говорить с ними и со своими товарками... И все в присутствии совершенно постороннего человека, ко­торый откуда-то взялся, сидит, молчит... Это меня стесня­ло. Мне становилось неловко, что в нашу дружную компа­нию попал чужой человек, и я мысленно пожелала, что­бы он или скорее ушел, или хоть заговорил из приличия. И он действительно задал какой-то вопрос относительно вечера... Мы разговорились.

Потом он встал и предложил мне оставить на несколь­ко времени мою обязанность и пойти отдохнуть. Я пошла с ним бродить по залам... Мы ходили, разговаривали, и

176

Елизавета Дьяконова. Дневник

ничего: разговор клеился. Наконец он представился и свою очередь, спросил у меня мои имя и фамилию. '

Так мы познакомились, и он даже попросил позволе­ния навестить меня в интернате. Я согласилась, удивляясь в душе такому быстрому ходу знакомства с человеком о котором полчаса назад и понятия не имела. Но в то же время сообразила, что ничего не потеряно: или это зна­комство не состоится, если он придет и не застанет меня дома и не осмелится прийти в другой раз, или просто за­будет о моем существовании и его просьба о позволении бывать у меня окажется пустыми словами — тем лучше я буду покойнее и впредь буду осторожнее относительно по­добных субъектов. Если же, паче чаяния, он и вправду при­дет и дома застанет, тогда я буду иметь возможность дос­тавать через него книги из университетской библиотеки.

Как я теперь присмотрелась к нашей жизни, то вижу, что студент, в сущности, необходим именно для книг', для того, чтобы он доставал билеты, вообще — для услуг. Говорю так потому, что к нашим интернаткам постоянно ходят студенты, люди очень интересные, и наши тяготят­ся их посещениями, которые у них отнимают время для занятий, но все-таки поддерживают знакомство именно ради «услуг». А так как я тоже сомневаюсь в том, чтобы была возможность познакомиться с интересными людь­ми, то надо желать более доступного, ну хоть кого-нибудь для «услуг», и главное — ради книг! Как они мне нужны! И как трудно их достать...

14 декабря 1895 года

На днях утром я пошла на лекцию богословия. Добрый батюшка вошел, смиренно сам прочел молитву: Царю Небесный (он сначала было просил нас самих читать ее перед каждой лекцией, но, видя, как два или три раза произошло замешательство, вследствие того что никто не решался читать, теперь всегда сам читает, войдя в аудито­рию), и начал защищать учение Библии от взглядов раз­ных ученых и их теорий... Он старался доказать, что Биб­лия не противоречит науке, что сами ученые, несмотря на то что некоторые из них отрицают существование bora, необходимость религии, все-таки должны признать, дол-

177

1895 год

жны вывести из изучения истории человечества, что в че­ловеке всегда жила могущественная потребность в рели­гии, в стремлении узнать Бога, объяснить себе явления природы, ее возникновение. Человеку всегда была прису­ща мысль о вечности, о том, что со смертью не все в нас исчезнет, а останется нечто. Человек всегда старался про­никнуть в тайны неизвестного за гробом... Батюшка гово­рил заикаясь, путаясь в словах, и поэтому... как слаба ка­залась его защита веры!

Я слушала внимательно и с интересом, но для тех, кто и вообще не особенно симпатично относится к религии, для тех убеждения и доводы батюшки были, конечно, очень слабы, тем более что изложение вовсе не отличалось крас­норечием, а физический недостаток еще более портил всю лекцию.

Через два часа в той же аудитории Гревс читал инте­ресную лекцию о христианстве как историческом явле­нии, имеющем огромное значение в истории народов. И здесь впервые я услышала речь о христианстве не с той обычной строго религиозной точки зрения, с какой при­выкла смотреть на него. Не касаясь вопросов религии, Гревс разбирал вопрос об изучении этого исторического явле­ния. Этим вопросом стали заниматься сравнительно очень недавно, начиная с 50-х годов нынешнего столетия. Само собою разумеется, что в числе писателей, занимавшихся этим вопросом, Гревс выше всех поставил Ренана... Про­фессор закончил лекцию, высказав убеждение, что все прогрессирует, и человеку необходимо когда-нибудь прий­ти к познанию истинного Бога.

А вечером я читала лекции Милюкова, введение в курс русской истории. Там мне бросилось в глаза то обстоятель­ство, что наша церковь оказывается вовсе не так тесно связанной с государством, если рассмотреть историчес­кий процесс.

15 декабря 1895 года

Завтра уезжаю домой. Устала до последней невозмож­ности. Почти сплю за тетрадкой. Домой! Как-то меня встре­тит мама? Говорю — неизвестно, настолько мало ее знаю. А меня все ждут с нетерпением... О, как я буду рада видеть

179

их всех, сестер, братьев! Сколько я сколько надо сообщить...

Уже глаза слипаются... Не могу писать больше...

Ярославль. 25 декабря 1895 года

Вот уже целая неделя как я дома и не вижу как L
идет... Первые радостные минуты встречи со своими ™
том — бесконечные разговоры и рассказы.                   '

Дома, конечно, ничего не изменилось. Но мама удиви ла меня отношением ко мне: она встретила меня очень ласково и, кажется, была очень успокоена, видя что я нисколько не переменилась, что ничего ужасного со мною не случилось и что курсы не оказали на меня никакого «вредного» влияния. Вполне игнорируя курсы, она с лю­бопытством расспрашивала меня о житье в интернате и так как то, что я рассказывала, было вполне успокоитель­ного характера, то ей не к чему было придраться и она была спокойна.

Но зато она с необыкновенной для меня щедростью принялась заботиться о моих туалетах, находя их слишком плохими. Рассчитывая существовать в Петербурге исклю­чительно на собственные средства, я, конечно, не могу теперь одеваться так, как одевалась прежде. И вот маме надо было найти хотя бы одну, по ее мнению, непригляд­ную сторону моего существования. Не находя ее в моих рассказах, но найдя ее в моем туалете (к слову сказать, вполне приличном), она обратила теперь на нее все свои заботы и, к великому моему удивлению, заботится о моих платьях совершенно так, как будто бы у нас не было от­дельного имущества, а она обязана нам все делать. Я при­хожу в ужас от такой беспощадной траты денег, но маму убедить невозможно.

С непривычки мне кажется обидным принимать от нее столько подарков, даже нсвозможным,^«^^ смешным быть одетой на «чужой счет»,как.я А главное — мне ничего не маме и, по-видимому, только больше

огонь.                                                   ..    _с

Странная женщина моя мать! Или с

себя раз вполне самостоятельно, и она, в

1895 год

начнет относиться по-человечески? Удивляюсь. Когда по­думаешь обо всем, что пришлось вынести из-за нее в эти годы, горечь и злоба подымаются в душе. Когда же видишь ее теперь по отношению ко мне — добрую и ласковую, по отношению к сестрам и младшему брату — по-прежнему строгую, по отношению к старшему брату — слепо любя­щую и подчиняющуюся, то чувствуешь к ней какую-то жалость.

Я была так рада видеться с сестрами. Мне так хотелось передать им все, что я узнала, все, что видела и слышала, в особенности Вале, которую заранее считаю будущей слу­шательницей. Мне хотелось, чтобы она, поступая, была бы уж