Дневник русской женщины

Елизавета Дьяконова. Дневник

не было ни смешно, ни весело. Если б я была другая, то не задумалась бы объяснить это тем, что влюблена, но для меня это невозможно, и я не такая. Так почему же это,

почему?

23 апреля 1894 года

Склонность анализировать всё и всех нельзя назвать счастливым свойством характера: в большинстве случаев в жизни встречаешь более дурного, нежели хорошего, и все аналитики, естественно, видят ее более мрачной, чем дру­гие, живущие, не разбираясь в своих ощущениях, не от­давая себе отчета в своих чувствах. Эти последние облада­ют счастливым свойством — бессознательной радости и довольства. Оно, конечно, в большинстве принадлежит нам, молодежи. И не в этом ли кроется тайна молодости, которой завидуют старики и которой им никогда не вер­нуть? Я бываю иногда так счастлива...

20 мая 1894 года

Студент увлечен моей младшей сестрой, я настолько не нравлюсь ему, что он не считает нужным даже скры­вать это. Что ж, Бог с ним. Впервые познакомившись до­вольно близко с молодым человеком, теперь я вижу, что мне, уроду, нечего ожидать внимания и вежливости от молодежи, если я не вызываю у нее эстетического чув­ства... Какие, в сущности, пустяки иногда волнуют меня!..

29 мая 1894 года

Они шли вдвоем по аллее, такие молодые, красивые, стройные. Валя шла, опустив голову, он старался смотреть ей в глаза, и обоим было весело. А я стояла за деревьями и смотрела на них. Вдруг что-то кольнуло меня: я вспомни­ла, что еще нынче зимой он так же разговаривал со мной... А теперь? Слезы навернулись у меня на глаза, и я побежа­ла к пруду, обошла его и, став у забора, могла немного

овладеть собой.

Что это? Или я завидую Вале? Это зависть, такое гад­кое, скверное чувство, в особенности по отношению к родной сестре! Нет, нет! Я еще не настолько испорчена. Если вследствие излишней пылкости воображения мне

 

99

1894 год

казалось, что он относится ко мне иначе, нежели теперь, от этого пострадало немного лишь мое самолюбие. А так как я хорошо владею собой, то сумею его скрыть ото всех. Я встретилась с ним, жизнь нас случайно столкнула, а завтра мы разойдемся, может быть, навсегда... Наверное, он со­хранит обо мне воспоминание, как о хорошей знакомой... В сущности, мне даже хотелось бы, чтобы он полюбил Валю и женился на ней. Была бы хорошая пара. И тогда я могла бы назвать его братом... Но довольно мечтать!

Читаю «Историю цивилизации Англии». Но мне кажет­ся, что я еще совершенно необразованна. На каждом шагу встречаю я собственное невежество и готова прийти в от­чаяние.

Скоро ли исполнится мое желание, поступлю ли я на курсы?

Кусково, 3 июля 1894 года

К тете сюда приехал близкий друг нашей семьи, кото­рого я знаю почти с детства. В нем я всегда уважала добро­ту характера и стремление к самоусовершенствованию. Живя постоянно в разных городах, я с удовольствием с ним переписывалась. Теперь, воспользовавшись случаем, мы в первый же вечер уединились ото всех на террасе и разговорились совершенно откровенно.

Разговор касался преимущественно нравственной сто­роны жизни, ее задач и цели...

«Однажды вы сказали, Петя, что смотрите на женщи­ну не как на игрушку или развлечение, а как на человека, вполне вам равного. Прав ли поэтому автор «Крейцеровой сонаты»? — Я чувствовала, что задаю такой вопрос слиш­ком поспешно, но я шла напрямик...

«Позднышев, конечно, говорит правду, хотя он сам был менее испорчен, нежели другие», — ответил Петя. «А все-таки он требовал от жены, чтобы она была чиста и невинна, не так ли?» — «Да, конечно». — «Ну, а вы, стоя перед алтарем, бываете ли такими же... неиспорченными (я немного запнулась, говоря это слово, и невольно мой голос дрогнул), как ваши невесты?.. Лично вы, — продол­жала я вдруг с отчаянною смелостью, — такой!» — «Нет, я испорчен», — произнес Петя совершенно спокойно.

Елизавета Дьяконова. Дневник

100

Меня точно острием ударили в сердце. Я хотела что-то сказать, но не могла, и вдруг, закрыв лицо руками, раз­рыдалась горько и неудержимо.

Мой идеальный, честный, глубоко нравственный друг, каким я его себе представляла, теперь рассыпался в прах, и ничего от него не осталось. Точно был человек, и не стало его. Мой прекрасный сон исчез, а с ним и мое убеж­дение, что существуют на свете идеальные люди. Я не мог­ла сразу опомниться, хотя вполне сознавала, что мои сле­зы неуместны...

Петя молча принес воды. «Выпей, Лиза, успокойся», — повторял он. Через минуту я опять овладела собой. «Не надо воды...» — тихо сказала я, не глядя на него, и отвер­нулась к подоконнику, где лежали газеты. Строчки мель­кали перед глазами, и точно сквозь сон, я слушала отры­вочные фразы Пети. «Ты, Лиза, еще не знаешь жизни... Надо тебе сказать, что существуют обстоятельства... Впро­чем, ты подумаешь, что я, говоря это, стараюсь оправ­даться...»

Я молчала и смотрела в газету, мне уже не нужно было слушать его. Эти оправдания я знаю наизусть, знаю и жизнь. Я думала только, что Петя с его возвышенными стремле­ниями, религиозностью, нравственными качествами яв­ляется исключением из окружающих лиц. Но вот и он та­кой же, с полным спокойствием говорит о своем паде­нии, и ни слова раскаяния нет в его словах... О, глупая наивность в 20 лет: ведь нет уже таких людей, и тебе их никогда не встретить!

Но Петя не понял ни моих слез, ни моего молчания. Если б он знал, что в эту минуту он видел перед собой человека, который оплакивал свой исчезнувший идеал... Это очень глупая фраза, а между тем это правда. Иметь идеал — смешно по меньшей мере, но я не боюсь на­смешки... И Петя вдруг стал для меня уже другим челове­ком, похожим на всех...

7 августа 1894 года

Я пока стою в стороне от действительной жизни, толь­ко наблюдаю и думаю. Моя жизнь — пока еще не жизнь. А ведь мы переживаем опасное, хотя и очень интересное

 

101

1894 год

время. Читая «Вырождение», я часто говорила об этом с кузиной Таней.

Жизнь теперь так сложна и запутанна, что человек, из­мученный в борьбе за существование, мало-помалу мельча­ет физически, передавая потомству всевозможные поро­ки, болезни, вырождается нравственно. Современный че­ловек, изношенный физически и нравственно утомлен­ный, оказывается негоден как для дальнейшего существо­вания, так и для произведения потомства, пригодного для будущего. Как самый яркий признак болезни общества на западе появился анархизм. И вот среди этой больной не­рвной массы раздаются голоса тех, кто понимает, к чему приведет такая жизнь: «Вернитесь назад! Бросьте эту не­нормальную жизнь, полную всевозможных излишеств и пороков, возвратитесь к прежней простоте».

Лучшие писатели Европы, начиная с Л.Толстого, про­поведуют нравственность и единобрачие мужчин. И теперь на нас, представителях молодого поколения, лежит вы­полнение задач будущего. То есть мы должны воспитать следующее поколение уже иным, чем мы сами: здоровое, сильное, как физически, так и нравственно, смелое, вы­носливое, с правильными понятиями обо всем. В этом-то будущем поколении должна возникнуть великая сила со­противления порокам и болезням общества, и быть мо­жет, в его власти будет изменить условии жизни...

Так думали мы, молодые девушки, сидя вдвоем над книгой. Удастся ли только выполнить нам это?

75 августа 1894 года

Сегодня мне исполнилось 20 лет. Стыдно и грустно ду­мать, что столько лет напрасно прожито на свете... Чем дольше мы живем, тем менее мечтаем, тем менее осуще­ствимы наши грандиозные планы. Жизнь знакомит нас с действительностью, и мы постепенно спускаемся с обла­ков. Помню, как девочкой 15 лет мечтала я о создании в России женского университета, думая посвятить свою жизнь на приобретение необходимых средств, для чего хо­тела ехать в Америку наживать миллионы.

Теперь же думаю только о том, как поступить на буду­щий год на высшие женские курсы. Сегодня мама отказа-

Елизавета Дьяконова. Дневник

ла мне в разрешении, и я не знаю, что предпринять. Сове­та и помощи — нечего и думать искать: я никого не знаю, о курсах здесь понятия не имеют, и когда я говорю о них — выражают сомнение в их существовании. Одно из первых затруднений — денежное. Второе — недостаточные зна­ния, полученные в гимназии, в-третьих, нет разрешения, в-четвертых, препятствие родных...

Боже мой, до какой степени не свободен свободный человек! Человек, рожденный свободным, сам себя ли­шил этого драгоценного блага, создав массу затруднений, при которых родится, живет и умирает, да еще при жизни заботливо увеличивает их...

8 сентября 1894 года

С Валей говорили о браке, и никто не мешал нам зада­вать друг другу откровенные вопросы. Я спросила ее, ког­да она узнала, в чем состоит брак. «В тринадцать лет». — «Кто же тебе объяснил это?» — «Да никто. Я узнала отча­сти из разговоров прислуги, отчасти из книг, ведь в Биб­лии же писано об этом...»

Моя сестра, несмотря на свой 17-летний возраст, чи­тала все романы Золя и Мопассана. И я помню, как часто мы возмущались бездной порока и разврата, описываемой так откровенно Мопассаном, невольно чувствуя отвраще­ние к этим «порядочным молодым людям», которые на нас женятся... «Знаешь ли, когда я думаю о В. (студент, он окончил курс и уже уехал отсюда), мне легче на душе. Ведь все-таки не все люди такие», — сказала Валя. — «Ты думаешь, что он еще невинен?» — «Да, конечно. Он такое дитя природы и ведет строгую умеренную жизнь. Он мне кажется таким чистым...» Я засмеялась. Валя остановилась: «Что ты?» — «Успокойся, милая, он нисколько не лучше других, и это ничего не значит, если он «дитя природы», по твоему мнению». — «К-а-ак? Он, думаешь ты, испор­чен? О, нет, Лиза, не разочаровывай меня, я хочу верить,

я не могу...»

Валя смотрела на меня умоляющими глазами, и все ее хорошенькое личико выражало страх перед тем, чего она

не хотела знать.

Ее чистое молодое существо готово было возмутиться моими словами, которые разрушали ее веру... «Погоди,

 

103

1894 год

Валя, не возмущайся. Я тебе сейчас объясню: есть два рода молодых людей. Одни — предаются разврату, не стыдясь своего падения, и говорят о нем совершенно спокойно, без малейшего угрызения совести, как о деле естествен­ном и необходимом (тут мой голос едва не дрогнул: я вспомнила Петю). Это худшие люди, они поступают и гад­ко, и нечестно. Другие же, падая вследствие воспитания или ложных условий нашей жизни, даже вследствие своей натуры, все-таки сознают, что поступают гадко, и поэто­му, если и предаются женщинам, то потом чувствуют уг­рызения совести. Эти — относительно честные люди и луч­шие, из которых мы можем выбирать. Конечно, я с тобой согласна, что есть люди непорочные, но я их не встречала ни разу в жизни...» — «Лиза, я согласна с тобой, — пре­рвала меня сестра. — Но пусть другие, только не он, я в него верю... Пощади, я не хочу тебя слушать...»

Я пожала плечами. Не мне разбивать эту веру. Пусть ког­да-нибудь она на деле узнает, как я узнала от Пети. И мне стало грустно...

9 сентября 1894 года

Была я у бабушки. Она возмущается нынешними деви­цами: «Вы все узнаете прежде времени. Еще девицы, а уж все знают про замужество! Поэтому Бог счастья и не дает. И совсем не след читать эту «Крейцерову сонату». Прежде девицы никогда ничего не знали, а выходили замуж и сча­стливы были, а нынче все развитие, образование! Совсем не надо никакого образования, тогда лучше будет!»

Бабушка полагает все зло в «Крейцеровой сонате» и в образовании! Вот тема для юмориста!

15 сентября 1894 года

Не надо увлекаться мечтами! Надо просто смотреть на жизнь. В чистой взаимной любви, в любви к человечеству вообще, в познании самого себя и постоянном стремле­нии к самоусовершенствованию — вот самые прочные основы к счастью. Мы, люди, беспрерывно стремимся к счастью, но вес разно его понимаем. Кажется, что вся наша жизнь проходит в вечном стремлении вперед, к чему-то лучшему, и как поэтому разнообразны страсти и желания. Каждый человек — особый мир...

Еличавета Дьяконова. Дневник

1X94 г

105

 

I октябри 1X94 Усердно читаю А.Смита, но, к сожалению, не f$cc по­нимаю. Я поражена 'лой книгой: по гениальное произве-дснис объясняет вес так просто, и у читателя с изумит ель-ной ясностью создастся система политической экономии. Кажется, точно огромное здание воздвигается перед глаза­ми. Я читаю чти книги быстро, торопясь, чтобы моих замя­тий tic заметила мама, и по'яому принуждена небрежно пробегать второстепенное, стараясь усвоить только главное.

6 октября 1X94 гог)а

В артистическом кружке я зевала от скуки. И любители, и спена, вся обстановка вечера казались мне какими-то жалкими. С тех пор как я с замиранием сердца входила в ту же залу -- три юда назад, в пей ничего не изменилось: то же ухаживание кавалеров-офицеров и студентов, то же i лупое кокета во со стороны барышень, одни и те же сплет­ни, светские разговоры, а в обшем — бесконечная пусто­та, пустота... провинции. Чдесь нет ума, изящества, про­стоты, тою, что делает общество интересным, и я вполне довольна, что стою в стороне от него...

22 октября 1894 года

Живя в ограниченном круге, я так далека от общества, ею интересов, политического движения, что рассказы одной знакомой были для меня новостью. Оказывается, что нигилистическое движение, которое я считала давно уже подавленным, существует...

29 октября 1894 года

Не заключается ли истинное счастье, которое мы мо­жем испытывать здесь, на земле, в душе человека? Нельзя ли найти сю в самом себе? Полная гармония душевных сил, всего настроения человека, сознание исполненною долга, данною каждому из нас па все время жизни, не в

лом ли истинное счастье? Но мы, грешные люди, никог­да не можем жить вполне правильно, следуя заповедям тою, который указал нам путь к счастью: оно слишком

высоко дня нас, и мы ею считаем недоступным нашему

пониманию. Надо спуститься пониже. Снисходя к челове­ку, можно сказать, что и в старании самосовершенство­вания найдет он для себя счастье:

«Усовершенствуй то, что есть: Себя, свой дар, свой трул, и вот — Живой предмет твоих забот — Твоя единственная честь»,

— сказал Полонский, и сказал вечную истину. Ею дви­жется мир.

13 ноября 1894 года
Рубинштейн умер! Вот великая потеря для России и

целого мира. Говорят, что покойный композитор был очень потрясен смертью государя, который любил его. Антон Григорьевич умер внезапно, от паралича сердца. А я наде­ялась когда-нибудь услышать этого царя музыки.

Имена великих людей имеют какое-то обаяние, кото­рое сливается с их личностью. Когда слышишь их, неволь­но представляешь себе возвышенное, идеальное, проти­воположное нам. Так я думала всегда о Рубинштейне и глазам не верила, когда прочла о его смерти. Невольно кажется, что смерть не существует для таких людей.

14 ноября 1894 года
Теперь необходимо обратить внимание на народное

образование, которое находится у нас, сравнительно с Западной Европой, в жалком состоянии. Все у нас неудов­летворительно, начиная с рабского положения школы, народных учителей и учительниц и кончая неправильным взглядом самих крестьян на образование, которое они дают исключительно мальчикам, тогда как огромная масса жен­ского населения до сих пор еще вполне невежественна. Давно пора сделать народное образование обязательным и увеличить расходы на него. Известно, что Западная Евро­па тратит на образование одного человека ежегодно около 2 рублей, у нас же тратится около... 20 коп.! Поэтому ниг­де в Европе не поражает разница между образованным человеком и народом так, как у нас. До тех пор пока ниче­го не будет сделано для народного просвещения, мы бу­дем подвигаться вперед очень медленно.

106

Елизавета Дьяконова. Дневник

1894 год

107

 

17 ноября 1894 года

На днях в первый раз была в суде. Судебная обстановка производит впечатление довольно хорошее, и я с интере­сом следила за процессом.

Разбирались два незначительных дела о кражах. Один из подсудимых — молодой с глуповатым и грустным ли­цом мужик, уже два раза судившийся, утверждал, что не­виновен. Несмотря на хорошую защиту, его все-таки об­винили, приговорив за кражу пальто в 6 рублей ценой в арестантские роты на полтора года. Бог знает, что думал в эту минуту бедный осужденный мужичок, но он сохранил прежний покорный вид и тихо вышел из залы.

За ним ввели девушку в белом платке и арестантском платье, она обвинялась в убийстве своего ребенка. На ее растерянном измученном страхом и совестью лице ясно можно было видеть, что она вот-вот сейчас во всем со­знается, что она готова лучше теперь же идти в ссылку, чем подвергаться процессу суда. Широко раскрытые глаза с мольбой смотрели на председателя, который суровым голосом стал ее допрашивать. Девушка не имела силы от­вечать, а председатель еще более строго окрикнул ее. Тог­да она невнятно что-то пробормотала. Но мучения несчас­тной не должны были кончиться на этот раз: эксперт не явился и разбирательство дела было отложено. Бедная жен­щина почти лежала на скамье. Ее увели. Она вышла совсем отупевшая, точно не сознавая, что с ней делается.

Обыкновенная история: соблазнили, бросили, родила ребенка, есть нечего — и убила его. Невероятно, чтобы ее осудили, однако этого можно ожидать: в нашем суде цар­ствует правда, но не милость.

19 ноября 1894 года

Десятый раз перечитывала «Отцов и детей». Я знаю по­чти наизусть этот роман. В нем мои симпатии постоянно привлекает Анна Сергеевна Одинцова, ее холодность и спокойствие: мое самолюбие удовлетворяется тем, что Базаров, все отрицающий, ни во что не верящий циники нигилист, полюбил именно такую женщину, и несчаст­ливо. Она оказалась неизмеримо выше его...

«Странный этот лекарь! — повторила она про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула руки за голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского романа — и заснула; вся чистая и холодная в чистом и душистом белье». Так часто засыпаю и я, чувствуя себя похожей на эту героиню. Сегодня же я читала то место, где Одинцова, украдкой посматривая на Базарова, дума­ла: «Нет, нет... нет...» И я чуть не вскрикнула, до того под­ходила эта мысль к моему постоянному настроению... «Ее спокойствие не было потрясено (признанием Базарова), но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чув­ствовала себя оскорбленною. Она скорее чувствовала себя виноватою». О, великий знаток женского сердца, как он умел живо и ярко изобразить все движения нашей души, все неуловимые порывы, которых мы иногда сами не по­нимаем.

Я теперь думаю, каким чудесным образом сохраняет меня судьба! Если бы кто-нибудь признался мне в любви, что же вышло бы? Ведь я так далека от подобной мысли, совершенно не развита в этом отношении и испугалась бы до полусмерти...

20 ноября 1894 года

Давно уже и часто приходилось мне сталкиваться с прак­тической стороной жизни. Происходя из купеческой се­мьи, я с детства слыхала разговоры о фабриках, деньгах, акциях, игре на бирже, торговых операциях и т.д. Наполо­вину не понимая разговоров, касавшихся незнакомых мне предметов, я, однако, живо интересовалась ими. Часто думая о том, как складывается жизнь общества, я посто­янно удивлялась, почему мне не позволяли добывать день­ги: раз я получила образование, я могу и должна трудить­ся так же, как и другие. Но предрассудки стояли выше всего, и никто в нашей семье не хотел признавать нрав­ственной необходимости труда...

Размышляя таким образом, я чувствовала, что мне не хватает почвы для моих суждений, не хватает основатель­ных знаний, словом, самого главного. Тогда, не зная, к кому обратиться за советом, я нечаянно прочла в «Исто-

I

108

Елизавета Дьяконова. Дневник

1894 год

109

 

рии цивилизации Англии» о сочинении Смита «Богатство народов». И то, что я узнала из Смита, заинтересовало меня еще больше.

Теперь я достала из нашей жалкой библиотеки «Осно­
вания политической экономии» Милля. В этой науке так
много жизненных вопросов, так много узнаешь нового И
то, над чем я никогда не думала и не обращала внимания
оказывается предметом внимательного изучения.            '

Я теперь вполне поняла, почему матери стараются вы­дать дочерей замуж: женщина, имея детей, приносит об­ществу пользу уже тем, что воспитывает будущих его чле­нов, следовательно, и у нее есть труд, необходимый для каждого человека. То же и девушка, на которую с давних времен все старались не обращать никакого внимания: ее ум, затронутый уже образованием, не может примирить­ся с этой жалкой жизнью и невольно ищет предмета к которому он мог бы приложить свои силы, жить для чего-нибудь, повинуясь вечному закону труда.

Вот мой вывод, основанный как на законе жизни, так и науки: всякая девушка, как бы богата она ни была, дол­жна трудиться, если у нее нет никаких обязанностей, если она свободна. Я не говорю о мужчинах, потому что они почти все трудятся, им открыт весь мир для деятельности. Но для нас, когда число женских профессий чрезвычайно ограниченно и конкуренция страшно велика, необходи­мо расширить права женщины, дать ей более солидное образование, открыть женские университеты или по край­ней мере медицинские институты, филологические, ес­тественные, чтобы, получив высшее образование, жен­щина могла приносить более пользы на избранном ею пути. На нынешних же «воспитательниц» и «учительниц» город­ских и сельских, каких выпускают сотнями наши гимна­зии, просто жалость смотреть: развития почти никакого, одни маленькие обрывочки знаний, чрезвычайная умствен­ная ограниченность, наконец, крайне молодой возраст — 18—19 лет. И таких-то посылают в народ, в школы, на крошечное жалованье, для народного просвещения. Мож­но сказать, что не много же будет для него сделано, если контингент учительниц будет такой же, как теперь.

А между тем на наше прямое и естественное желание дополнить свое образование хотя бы на Высших женских

курсах смотрят как на ересь. Слово «курсистка» почти бран­ное. Даже само поступление на эти курсы обставлено так, что массе оно недоступно. Вот несправедливости, вот ошиб­ки общества, которые ему рано ли поздно ли придется исправлять, иначе оно может поплатиться. Все идет впе­ред. Я не требую, чтобы женщины имели одинаковые пра­ва с мужчинами, чтобы оба пола вместе служили в при­сутственных местах, управляли государством. Нет, для этого и мужчин достаточно. Но дайте женщинам более широкую сферу деятельности, право человека вообще. Право на раз­витие ума и сердца дайте тем, кто не имел возможности вступить в брак и должен сам зарабатывать себе пропита­ние. А если между такими женщинами окажутся из ряда вон выходящие по уму и таланту, не притесняйте их и дайте им средства развиваться свободно. Женское воспи­тание и образование — предоставьте всецело женщинам, как высшее, так и низшее. Пусть у нас будут женщины-профессора, врачи, воспитатели, учители. Смею думать, что и за всем тем останется достаточно женщин, которые будут выходить замуж.

23 ноября 1894 года

Нечаянно попался мне на глаза дневник за прошлый год. Это было как раз то время, когда В. начал приносить мне книги потихоньку от мамы. Год прошел, и ничего уже нет! Не осталось ничего, кроме воспоминаний о пережи­том прошлом, воспоминаний, о которых никто из нас никогда не скажет друг другу. Тем лучше! Дай Бог всякому душевного мира и спокойствия...

Чувства редко бывают вечны, а любовь — в особенно­сти. Вообще на земле человеку дается все с целью пока­зать, что из всего того, что он имеет, ничего нет постоян­ного. И все его старания сделать земное «вечным» разбива­ются безжалостно то рукою времени, то людьми же, то обстоятельствами, то ходом всемирной истории (как ка­жется человеку), а в сущности — рукою Провидения...

30 ноября 1894 года

Чем ближе приближается день моего совершеннолетия, тем чаще приходится слышать разговоры о моем будущем,

10

Елизавета Дьяконова. Дневник

1894 год

111

 

то есть о поступлении на курсы. Я сама всегда избегала этого разговора и даже тщательно скрывала от посторон­них мое намерение, зная, что в Ярославле ничего сказать нельзя: тотчас же скажут, что я уже уехала на курсы или сочинят какую-нибудь сплетню. Кроме того, не в моих правилах толковать о чем-либо, чего я хочу, и что еще не исполнилось. Если поступлю, скажу, если нет — лучше молчать о несбывшемся намерении. Поэтому все мои меч­тания не шли далее стен моей комнаты и страничек этой тетрадки.

Действительно, до тех пор пока я не получу бумаги извещающей о моем принятии на курсы, ничего с уверен­ностью сказать нельзя. 1. Комплект слушательниц ограни­чен 400, следовательно, число вакансий небольшое. 2. Без разрешения родителей туда не принимают.

В августе будущего года мне исполняется 21 год, но так как прошение надо подавать заранее, то разрешение ро­дителей для меня обязательно, а мама до сих пор еще не говорит, даст она его или нет. Предчувствую, что тут дело просто, без обмана не обойдется! Но весна еще не наста­ла, тогда будет пора для решительных объяснений.

Недавно был у нас дядя, и несчастные курсы вновь выступили на сцену. «Вы желаете учиться?» — спросил он меня своим обычным добродушным тоном. Я молча­ла, но мама тотчас же рассказала за меня, что я ужасная

дочь и т.п.

«Совершенно лишнее дело идти вам на курсы, — авто­ритетно согласился с ней дядя. — Туда идут те, кто без средств, а вам на что?» Этого возражения я не ожидала, но если дядя как человек коммерческий переводил разго­вор на практическую почву, я решилась взять ему в тон. «С какой же стати мне жить весь век сложа руки? Я хочу трудиться, как и все, а для этого нужно учиться, чтобы знать больше, закончить свое образование». Но дядя стоял на своем: «Если желаешь трудиться — набери ребятишек и учи их грамоте». — «Да я с удовольствием буду их учить, только дайте мне самой прежде доучиться». - «Замуж надо тебе, вот что, - решил сразу дядя. - Жениха хорошего, «умного» какого-нибудь». («Умными» он насмешливо на-11.ШЯР.Т пюлей с высшим образованием.)

Все мои возражения не привели ни к чему. Но вдруг Валя, до сих пор молчавшая, налетала из своего угла на дядю: «Вот вы против курсов, дядя, а между тем посмот­рите, как время идет вперед. Наша бабушка умела читать и писать, а своих дочерей она уже в гимназию отдавала. Они не кончили курса, но мы, их дети, уже кончили курс. Сле­довательно, вполне естественно, что мы хотим идти на курсы, а наши дочери, те должны будут получать беспре­пятственно высшее образование. Ведь требования образо­вания идут вперед».

Дядя только посмотрел на девочку (как он нас называ­ет), и, должно быть, удивился ее смелости. Так он и уехал от нас, наверное, в глубине души сожалея о том, что у нас нет отца, который мог бы нас воспитать, как следует, то есть не дал бы нам возможность забрать подобные опас­ные идеи в голову и выдал бы нас всех замуж за «хоро­ших» людей.

7 декабря 1894 года

Познакомилась со студентом Э-штейном и впервые рассказала постороннему человеку, на какие курсы хочу поступить и какие препятствия представляются мне. Я го­ворила с мужеством отчаяния. Мне не к кому обратиться за советом. Какова же была моя радость, когда он отнесся ко мне с полным сочувствием и даже дал адрес знакомой курсистки.

Из моих слов Э-штейн ясно видел всю мою беспомощ­ность, и невольно в ответ на его мысли, которые я угады­вала, рассказала ему, как строго замкнуто проходит моя жизнь, как трудно мне знать что-нибудь и как относятся мама и родные к моему желанию. «Да это целый роман, — смеясь, сказал он. — Героиня за четырьмя стенами, не знающая действительной жизни». — «Да, героиня без ге­роя», — подтвердила я.

Очевидно, ему мало были знакомы нравы купеческого круга, и я увлеклась рассказом о наших предрассудках. «И вы могли вести такую жизнь? Знаете, я бы на вашем месте сбежал, честное слово», — возмутился студент. «Но бежать ведь совершенно бесполезно: все бумаги у мамы, меня все равно не приняли бы на курсы...» — «Ну, вы написали бы

Г""

. Дневник

1894 год

113

 

]2___-____ Т^Гспросьбой избавить вас

письмо какому-нибудь *№*  _вы говорите? Писать
Гткой обстановки-,—^   _{я Подобная} мысль и в
' искренно удиви1                     _{мнс сильны приви}.

^. пис вам---ЙГРТичГ возразила я. «Э, бросьте денту, ведь это нсприли               Идитс „апролом - вот ваши «прилично» и «непр^ своегО) поступите на курсы, „ все! И если вь.обьС жии>>, _ заключил Э-штеин. то, так сказать, уже во            языки знаетС) материаЛьно «Этокакжс?»-«ичс" v ь^ сказатЬ5 чтобы вполне», -вы обс^^^^иГсвои опасения, что на 700 рублей я

 ^MHC ZZ о приличиях. - Да зачем же?» -

^у в П^рбУР^ _{рассчитывать?>>} _ «Мо-

«Рублеи на 500 ^в ™   _совеСтно, что мне не хватит
гу», _ сказала я и мне ст                _{желание учиться у}

средств. Ведь живут же люд ^ ^ ^ ^ ^^ _
вас, конечно есть инач i       _ _д ^^ _{весь день}

^<<0' ^К°^НеТьа"лекцГми только бы поступить!» Он за-ГеялГ Ну^ не просидите, это невозможно. Повторяю, вы поступите во всеоружии». - «Ну, какое это всеору-жие'У меня не_Т никаких знаний». - «Но за ними-то вы и

^ИДеТрудно передать то радостное настроение, которое ов­ладело мною мне вдруг показалось все так хорошо, так S Вернувшись домой (с адресом!), я легла в постель и долго не могла сообразить, правда ли это было или весь этот разговор - сон. А на душе было так светло, как ни­когда Точно крылья выросли. Я опять начала надеяться...

9 декабря 1894 года

Была сегодня у бабушки. Она, кажется, уже примиря­ется с моим намерением и весьма благосклонно спраши­вает меня о курсах. Милая бабушка! Нет сомнения, что мое печальное семейное положение заставляет ее иначе смотреть на все. Она ясно видит, что мне в семье оставать­ся невозможно. Отчуждение матери от нас, дочерей, дош­ло до крайности, мы редко встречаемся, не говорим с пси ни слова.

20 декабря 1894 года

Прочла «Исповедь» Руссо. Почти до конца читала ее с большим интересом: весь тон книги, искренность призна­ний невольно трогает и увлекает; интерес ослабевает только в конце, когда Руссо наполняет страницы мелочными под­робностями и рассуждениями о друзьях. Его подозритель­ность, постоянная жалоба на изменяющих ему без причи­ны друзей — все это придает книге, вначале такой зани­мательной, характер чего-то мелочного, недостойного ве­ликого человека. Осуждая друзей, Руссо постоянно увле­кался описаниями этих подробностей. Но поразительнее всего кажется мне невольное признание Руссо, на осно­вании чего бросил он своих пятерых детей: «Я рассудил, что если я не могу сам дать им воспитание, какое бы хо­тел, то лучше отдам их обществу...», — говорит он совер­шенно спокойно, убежденный в своей правоте. Так гово­рит человек, написавший «Эмиля», произведший перево­рот в системе воспитания. Я, право, готова поверить тем, кто думает, что можно уважать писателя ради его творе­ний, презирая его как человека. Руссо за свой поступок с детьми достоин презрения, но его искренность, с какой он признается и раскаивается в нем, может отчасти смяг­чить вину его. В конце книги он говорит: «Кто рассмотрит мой характер, мои нравы, мои привычки, склонности, удовольствия и после этого назовет меня бесчестным че­ловеком — тот достоин виселицы».

Руссо не лучше и не хуже многих, с той разницей, что он прямо признает за собой те вины и ошибки, которые всегда скрываются другими. Он говорит не стесняясь и о своем первоначальном падении, и о дальнейших отноше­ниях с женщинами, и о минутной связи с проституткой, и о поступке с детьми. И все эти факты не возмущают нравственное чувство читателя так, как иногда возмуща­ется он новейшими произведениями Золя и Мопассана, читая которые, знаешь, что это нереальные факты, а лишь творение воображения, воздействующего на действитель­ность. То, что было в жизни, нравственные катастрофы всегда заинтересовывают, возбуждают сострадание, но никак не гнев. Почему это? Я думаю, потому, что лич­ность Руссо в самой сущности своей нравственная. Его чув-

 

Елизавета Дьяконова. Дневник

1894 год

115

 

 117^м7гфидает исповеди сентиментальный
ствительность ме          _{ность и} „ежность сердца возвы-

шаютего характер и делают трогательной искренность его

признаний.         _имтать дневник Марии Башкирцевой,

_Мне пришлось чита                  ^ ^^^^ _{н0 чтение}

девушки ^чис™^И_та^И_вл^Н_я^е_е^В_т^И"_корее тяжелое впечатление: холод-^{66 ДН}Гестяший эгоизм на всех страницах, она ни в чем не ныи, ^Очаровательна при своей красоте, уме, та-виновата, она о ^^ _{справеД}ливостью дышат до сих ^ЛаНТе"пяя кающийся грешник лучше многих праведников. ^П°^Рн СлаяТизнь, необходимо каждому развить в себе

ГтГьность к людям, способность извинять, оп-
снисходительность к         ^           _{стараясь не отсту}_

равдывать их п^ки             ^    ^ _{в особеннос}„

ТвТвсеТ то бается нравственности, любви, увлече­
й Поэтому-то я состояла и состою поверенной всех под-
 масса чутких тайн и романов мне доверяется без вся-
 масса ^ЧУ*"          _{й стор}оны. Теперь я хорошо пони-

SS 'какимОбразом я приобрела доверие тех, кто в гимна-
маю, ^каким^                   какое-то отвлеченное существо

Гра eel вСо занятое книгами. По окончании
са я сошла со своих облаков к людям, присмотрелась к
жизниТне хвастаюсь. По меньшей мере глупо восхва-
 жизни, л п           _считаю это даже за достоинство. Я

ZCT0pa-b по мереГзможности 6ь,ть ближе к людям. Поэтом" признания Руссо, несмотря на его поступок с „етьми за который он достоин презрения людей, все-таки ^Д„е потеряют своей привлекательности для тех же дюдеи.

21 декабря 1894 года

Все более и более, с глухим отчаянием сожалею я об этих трех безвозвратно ушедших годах! Поступив на^р-сы я кончу их не ранее 25 лет - стыд подумать! Учиться до 'таких лет, ничего самостоятельно не дела*, а ведь жизнь так коротка! Она пройдет, и не увидишь ее. Не надо терять ни одной минуты без пользы, без дела - я же терякгодь« О, Боже, не выразить словами того мучения, которое ов

ладевает мною.                                                     вяжется —

Я до того увлекаюсь этими мыслями, что мне ^{кажется} мое желание никогда не исполнится, что я не доживу до

того времени и умру нынешней весною. Расстроившись о последней степени, я начинаю чувствовать себя сквер­но сердце замирает. Машинально прижимаю к нему руку _и думаю, что у меня развивается порок сердца, что надо бы советоваться с доктором, но