Дневник русской женщины

259

ченному плану - случилось

и что теперь делать, не знаюГв^Гсе^п"™^⁰¹* "^^ез.

вижу свое спасение взаперти, с головойТГя ^УДУЦЦШ' ^я

бы ни минуты не оставалось для души? _К^_т  **' ^Что~

история русская, история новейшая" даже

ЛИШь бы Суда ce"

польская, литература... Мне все равно,'все

не думать, не смотреть вперед...

Что скажут все мои? Что скажут Валя, _tJ стер и братьев я боюсь более суда других они-то и не поймут меня, но я люблю их, и так я на заре их жизни не могу служить им примера открыть школы, не могу ни учить, ни воспитыва

О, какое это мучение - сознавать, что я, единица бессильна перед ходом истории. Пройдет, быть может ещё сто лет, и мы только тогда добьемся своих прав. А тепе'рь-учительница со своими убеждениями немыслима ни в ка­кой школе. И лучше бы мне не сживаться с этой мечтой, лучше бы не иметь ее никогда!

Что же делать теперь?! Как-то мы говорили с Маней П. о нашей будущности. Она готовится быть учительницей, и я сказала ей, что не чувствую себя в силах примириться с положением дела и не пойду в школу. Она помолчала, по­том сказала: «Хорошо так говорить обеспеченным людям, как ты, проливая слезы, говорить: «Я не в состоянии идти против моих убеждений». А вот у Лизы 3. мать да больной брат на руках. Она тоже ни во что это не верит, а окончит курсы — откроет прогимназию в Тюмени... Надо же жить!» Но будь у меня две старухи-матери и два больных бра­та, кажется, скорее продалась бы, если б не смогла зара­ботать средств для их содержания каким-либо иным пу­тем, кроме учительского.

Не поеду домой на праздники, слишком тяжело кри­вить душой. Я для всех своих, для знакомых - все та же... Не дам им повода прежде времени врываться в мою душу, врываться грубо со своей слепой правдой жизни, с оту­певшими от нравственного недоумения глазами! Нет, пока и для них буду играть комедию и останусь здесь совершен­но спокойная, благо занятий - бездна. __{янлоовну}1 Как я люблю мою бабушку Елизавету Александровну Какой удар был бы для старушки узнать, что ее Лиза,

1898 год

любимая внучка не признает того, что для нее во всю ее семидесятилетнюю жизнь было так же непреложной исти­ной, как ее собственное существование.

Теперь я точно стала жить новой жизнью... Четыре года назад!.. Катя умерла... Во мне тоже умерло многое... А ведь вот живу же... И к чему? Так, должно быть, судьба распо­ряжается людьми, как мы своими вещами: одних безжа­лостно выбрасывает за борт, других будто бережет на вся­кий случай. Уж я ли небесполезное существо?

8 ноября 1898 года

В эту неделю, переехав на другую квартиру, устроилась одна, и очень довольна. Тяжело было бы мне жить долее с Маней П., потому что встать слишком близко к человеку тоже иной раз нехорошо. Рассмотришь его всего и, к со­жалению, все дурное яснее увидишь. Бесхарактерность и влияние кружка портит Маню. С виду она как будто менее обыкновенна моей Вали. По окончании же курсов выйдет замуж за своего жениха, который давно за ней ухаживает.

И только...

Но грустно думать, что за все мои годы пребывания здесь я ни с кем не сошлась ближе, чем с Маней, оказав­шейся чуждой мне по духу и тем не менее единственной, с которой я на «ты». Я знаю, что она меня искренно лю­бит, и я люблю ее как молодого хорошего товарища, но... как до звезды небесной далеки эти дружественные отно­шения от полной дружбы.

Кто в этом виноват? Конечно, сама: «На ловца и зверь бежит». Плохой, значит, я ловец! На курсах я совсем оди­нока, и не потому, что трудно схожусь с людьми, но люди оказываются не такими, какими бы я могла быть удовлет­ворена. Я буду всегда относиться к ним хорошо, и они никогда не узнают, до чего они не удовлетворяют меня.

Была в воскресенье со знакомым художником и Шур­кой на ученической выставке в Академии художеств. Впе­чатление получилось очень неопределенное. Только на об­щем туманном фоне ярко вырисовывались прелестные пей­зажи Федоровича (ученик Киселева), Розанова (ученик Репина), «Земская больница» и «Утешение» Попова. Каза­ков, один из лучших учеников Маковского, едет за грани-

I

260

Елизавета Дьяконова. Дневник

1898 год

261

 

цу, выставив прекрасную картину. Необыкновенно хорош пейзаж Федоровича. В нем соединяются тонкость работы с живостью передачи. Картины не замазаны, но и не мод­ной нынче манерой — грубыми мазками — написаны, а живость такая, что не отойдешь. От всякой картинки так и веет тишиной, миром, поэзией природы. Тут уголок сада там старинная лестница, здесь кусочек газона с цветами', и все это так очаровательно прекрасно, так глубоко верно изображено... Ему предстоит будущность, если он пойдет и дальше в том же направлении.

22 ноября 1898 года

Вчера был у нас акт. Обычное чтение отчета и речь Котляревского о значении философского учения графа Толстого, прочтенная с обычным искусством, красиво, но в то же время и просто. С чувством удовлетворения на­ционального самолюбия, отметив о внимании всей Запад­ной Европы к нашему писателю, особенно выразившемся к дню 70-летнего юбилея, профессор перешел к выясне­нию его значения для истории русской мысли. Он говорил о влиянии Л.Толстого как моралиста, которое в будущем, несомненно, отодвинет на второй план славу его как ро­маниста.

На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения, встреченный директором с распорядительни­цей, изящно и модно одетой девицей, которая должна была наглядно доказать избитую истину: наука не влияет на внеш­ность (насмешка не совсем хорошая с моей стороны).

Вечером на курсах состоялась обычная вечеринка с кон­цертом в пользу касс всех 4 курсов. Большинство профессо­ров нашего факультета отсутствовало. У меня же, как все­гда, не было ни одного знакомого студента-универсанта.

После бешено танцевали. По обыкновению, нашлись охотники поглазеть на такое вовсе не художественное зре­лище, происходящее на маленьком пространстве и к тому же среди самой простой обстановки. Я потолкалась в тол­пе, поговорила с одной-другой товаркой, скучали.

Студенты, у которых не было знакомых курсисток, тоже стояли группами, не подходя к нам. Чувствовалась разроз­ненность между незнакомыми.

Только в III аудитории раздавались голоса студентов, и она была битком набита народом. Я с трудом протолка­лась, но не могла вынести духоты и опять вышла. Студент кричал, какой из двух вопросов поставить на обсуждение: о разрозненности среди студентов или о том, как помочь голодающим? Толпа закричала: «Последний!» Далее я ни­чего не слышала, кроме отрывочных слов, произносимых задыхающимся голосом.

Я выбралась из аудитории в коридор. Эх вы, умники! Положим, что стремление помочь голодающим — благо­родное, но в пылу молодости вы не заметили неразреши­мости для вас этого вопроса и упустили первый, о кото­ром можно бы было поговорить с пользой.

Я наблюдала все время за присутствующими. Те, у ко­торых были знакомые, были веселы и оживленны, а кто не имел, тому вовсе не было весело. Казалось бы, чего лучше? Вы — студенты, мы — курсистки, между нами должно быть общее, должно быть единение, простота от­ношений, живые разговоры, живой обмен мыслей. А меж­ду тем вы стоите у стен, не решаясь подойти к нам, не будучи «представленными», мы — стоим у другой стенки и тоже не решаемся начать разговор.

Такое ли отношение естественно? Господа, если твер­дить о братстве, так отчего же нам хоть на эти годы, на студенческой скамье не осуществить, пока есть возмож­ность, братские отношения?

«Ах, как скучно!» — твердила Б., бродя со мною по зале. Мне тоже не было особенно весело. Почему бы нам не собраться нескольким курсисткам вместе со студента­ми и не поговорить, как добрые товарищи? Я попробова­ла было бросить эту мысль Б. и указать ей на одного сту­дента, известного мне словесника, вот, говорю, пойдем, познакомимся, у нас найдется общая тема для разговора; он малый простой, его знают наши, кто из Воронежа. Б. замялась: «Ах, нет... Я не решусь никогда, он мне незна­ком». И она даже ушла, оставив меня одну.

Я, однако, упряма. А ну, думаю, попробую его спро­сить хоть что-нибудь. «Скажите, профессор Ш. в Петербур­ге или нет?» — «Не знаю», — был односложный ответ, хотя студент был его учеником. Я решила не продолжать

Tm-

I

 

262

Елизавета Дьяконова. Дневник

1898 год

 

I

разговора, характерная односложность сразу охладила меня. Нельзя, конечно, судить его по такому ответу, но если бы он хотел с полуслова понять меня, то сейчас же мог заве­сти разговор, а он и не подумал поддержать его. Я отошла и решила остаток вечера употребить на маленькие делиш­ки, на переговоры со знакомыми товарками о кое-каких незначительных мелочах. Наконец в 2 часа ушла домой вме­сте с Шуркой.

Так, виноваты во всем сами мы, и поэтому никак нельзя сказать, весело ли было на вечере или нет.

5 декабря 1898 года

Вечером я была у А-вых, где Неплюев читал свои ста­тьи, подготовленные к конгрессу единого человечества. Н. читал отчасти уже знакомые мне статьи о силе и значении любви. Есть у него немного режущие ухо выражения — «сладкие пирожки жизни», попадаются неверные мысли, вроде понятия «бессистемной благотворительности». Оче­видно, он знаком с той петербургской благотворительно­стью, которой скуки ради занимаются дамы-патронессы, в среде которых она является делом развлечения, прият­ным и легким.

По этому поводу мне невольно вспомнилось недавнее собрание у Ольги Константиновны Н. В прекрасно убран­ной комнате, уютной и ярко освещенной, сидели за сто­лом нарядные дамы и рассуждали о вечере в пользу бед­ных курсисток. На некоторых из них сверкали бриллиан­ты, шелестел шелк, и под шумок веселого разговора каза­лось, что здесь была такая приятная жизнь, полная благо­творительного развлечения, душа, ум, мысли, чувства — все точно убаюкивалось на мягких рессорах жизненного экипажа... Ехать так удобно, спать можно так приятно! И Н. знаком именно с этой благотворительностью. А между тем есть такие добрые дела, совершаемые тихо и незамет­но, что отрицать их все под флагом «бессистемной благо­творительности» невозможно. Об этом дорогой я долго го­ворила со знакомым профессором.

После чтения статей, в короткой беседе с Н. я узнала от него некоторые интересные известия: в Москве образу­ется кружок друзей мира и любви в среде Московского

университета, ректор которого очень сочувственно отнес­ся к этому движению вопреки другим представителям. Пос­ледние не могли понять, что возможно единение между всеми на почве любви. «Какая любовь? Не надо любви! Надо исполнение долга!» Наконец кружок нашел подхо­дящего человека (присутствие которого на своих собрани­ях считают необходимым для того, чтобы их не заподоз­рили в сектантстве), который пошел в священники по призванию.

Еще утром я получила письмо от М.П. с известием, что статья моя о школах и братстве Неплюева напечатана в «Русском труде», а вечером, здесь, она встретила меня похвалой статье, уверяя, что редакция осталась очень до­вольна ею.

25 декабря 1898 года

Ну, вот настал «праздник ощущений», по выражению Н.Н.Неплюева, праздник желудка, праздник глаз, ушей — чего угодно, только не духа.

Хозяев и прислуги нет дома, и я спешу наслаждаться минутами полнейшей тишины, когда лучше думается. На­конец-то я выработала в себе силу переносить одиноче­ство. Нынешний год иду бодро по дороге, но, как и все­гда, живу двойственной, а иногда и тройственной жизнью. Последняя является лишь тогда, когда надо приспособ­ляться к людям, вовсе мне чуждым, а двойственная — всегда и везде со мною: одна — на людях, с которыми приходится постоянно жить, а другая — для тех минут, когда остаюсь наедине сама с собою. Это случается редко: то я читаю, то пишу реферат, словом, стараюсь не ду­мать, ни о чем не думать, а всего менее — об ожидающей меня будущности.

Теперь я лучше отношусь к людям, чем прежде, но что же за голос вечно твердит мне: «Все это не то, не то, не то!» Когда я сталкиваюсь с людьми, я жадно в них всмат­риваюсь, как Вечный Жид, я все иду и иду, ищу и ищу... Найду ли? Нет! Судьба отнимает у меня моих близких, соединяя их с людьми мне несимпатичными: скоро я ли­шусь и второй сестры...

Как посмотришь, какое ничтожество мне все приходи­лось встречать среди мужчин! Ни одного глубоко симпа-

ш

I

- г **'

 

264

Елизавета Дьяконова. Дневн

ик

1899 год

265

 

тичного, который бы отвечал на все стороны души Я не идеал ищу, я сама не идеал, а просто хотелось бы хоть раз встретиться с родственной мужской душой, без малей­шей мысли о какой-либо чувственной стороне. Вспоми­наю Добролюбова. Вспоминаю его письмо об одной де­вушке, которая ему нравилась, она вышла замуж за воен­ного... «А ведь и офицерик-то плюгавенький! Эх-ма!» — восклицает он. Сколько раз мне приходилось повторять те же слова, обращенные к женщинам, когда я видела что за ними ухаживают мужчины, неизмеримо выше их'сто-явшие по умственному развитию. Но я — не Добролюбов и не ищу «любви». Не ее хочу я, а дружбы, потому что знаю теперь, что могу быть другом.

1899 год

12 февраля 1899 года

На днях приехала Таня. Пришлось мало заниматься — необходимо было поговорить и развлечь ее. Ее любовь к Д. в полном смысле слова можно назвать больною любовью— в нравственном смысле слова. И удивительно, до чего это напоминает мне роман сестры, все то же самое: верчение около своего собственного «я», полное отсутствие каких-либо широких идей, упорное игнорирование чужой ду­шевной жизни и сосредоточение внимания около самих себя... Больные люди! И опять я стою по воле судеб рядом с ними, с любимой женщиной, и помимо желания — даже очень близко к их роману...

Все, все не ново в этом мире, до смешного одинаковы люди. Когда же я, наконец, встречу человека, которого любовь была бы благородна, который сказал бы, подобно Грановскому: «Я люблю тебя, но я люблю и сестер моих, и Россию»? Понятно, я не о себе говорю в данном случае, а о тех близких ко мне женщинах, к которым на моих глазах подходят мужчины, предлагающие им свою «лю­бовь». Да, я теперь довольна своей судьбой. Лучше никогда вовсе не знать этого тумана, нежели ошибиться в своем выборе.

13 февраля 1899 года

Пишу эти строки в вагоне железной дороги.

Вчера утром, идя на сходку на курсы, увидала теле­грамму на мое имя и не сразу даже поняла ее смысл: «Ба­бушку паралич, положение опасно». Вот оно, чего я все­гда боялась! Моя бабушка, моя родная! И перед моим вступлением в действительную жизнь судьба отнимает у меня самое дорогое!

До такой степени не верилось такому несчастью, что мне пришло в голову подозрение: не нарочно ли тетя по­слала телеграмму, чтобы я уехала от здешних беспоряд­ков, потому что в университете был скандал во время акта 8 февраля, вызванный распоряжением ректора (денежные штрафы со студентов и аресты за нарушение обществен­ного порядка в день праздника), о котором он не предуп­редил заранее студентов. На другой же день была сходка, и студенты решили сами добиться закрытия университета. У нас же сходка была 11-го.

Решали вопрос: присоединяться ли нам, как учащим­ся, к товарищам и требовать ли нам тоже закрытия кур­сов? Большинство было против: студенты были оскорбле­ны главным образом не распоряжением ректора, а пове­дением полиции, в этом им сочувствуют и профессора.

Ну, а мы-то что представляем в данном случае? Не надо забывать, что университетов в России около десятка, а курсы только одни. А теперь как раз, говорят, намерева­ются открыть такие же курсы в Москве. Что, если мы сво­им неосторожным поступком испортим все это дело, за­душим его в самом начале?

Таким образом, первая сходка выяснила, что большин­ство готово выразить моральное сочувствие студентам (чего, собственно, они и добивались, вполне входя в наше по­ложение и отнюдь не требуя закрытия курсов), но против добровольного закрытия курсов.

Я пришла на сходку довольно поздно, и, когда Д. за­крывала ее, подошла к ней и просила позволения гово­рить завтра, когда должен был окончательно решиться воп­рос, примыкать ли нам к общестуденческому движению, именно — какой формой протеста. К сожалению, вчера я

266

Елизавета Дьяконова. Дпевн,

уезжала на родину, времени было мало, и когда я на м нутку прошла наверх, VI аудитория была переполнена так что нечего было и думать пробраться к кафедре

Я вернулась домой. Перед отъездом пришла Юленькя недовольная настроением большинства, и рассказала очень печальные вещи: сходку вновь вела Д., которая, по всей вероятности, из угоды массе, изменив свои умеренные взгляды на радикальные, вела дело очень плохо, и масса будто бы пришла к решению тоже закрыть курсы.

Ах, до чего это все глупо! Досадно, что я не могла ска­зать ни слова с кафедры. И как нарочно — мои семейные дела отвлекают меня от общего дела...

Вчера, когда я ехала из гимназии с братом мимо уни­верситета, кругом него и по набережной стояла толпа сту­дентов. Перед входом в университет с набережной — от­ряд полицейских, а у главного подъезда — взвод конных какого-то войска или жандармы — не знаю хорошенько. В этот день университет был закрыт по распоряжению пра­вительства.

Что-то теперь делается у нас? Душа моя разрывается между противоположностями: там, в Петербурге, я остав­ляю свою вторую, духовную родину — курсы, а в Нерехту еду... Что ждет меня там? Сегодня мне уже приснилось, что я не застала бабушку в живых. Но подозрение, что это подстроено ради моего «спасения», не выходит у меня из головы. Впрочем, в газетах известий о волнении нет, и поэтому мать не могла еще узнать ничего. Нет, должно быть, это правда. Но я не могу примириться с этим... Через три часа я буду на родине.

С.-Петербург, 19 февраля 1899 года. Публичная библиотека

Третий день... Прямо с вокзала попала я в разгар исто­рии. Произошло что-то непонятное, тот гипноз толпы, вследствие которого все, потеряв голову, идут... куда — и сами не знают. Два дня назад, когда было самое острое столкновение между двумя партиями, казалось, полный ад был у меня в груди: нет, я не пойду за ними! Никогда. Мне дорого существование курсов, я не желаю рисковать судьбой единственного в настоящее время женского уни-

 

267

1899 год

верситета в России, а они, чего хотят они?! Закрытия кур­сов ради того, чтобы этим примкнуть к студентам! Да ведь университета не закрыть навсегда, а курсы с радостью зак­роют, у них так много врагов. И вот мы, небольшая партия человек в 50, дружно отстаивали дорогое нам учрежде­ние, стояли за идею против сотенной толпы, под градом насмешек, свиста и шума обструкции. Среди этой-то мас­сы были все, кто мне более или менее близок.

Ах, как больно было сознавать всю бездну их недомыс­лия, с каким отчаянием сжималось сердце при мысли, что из-за этой толпы может погибнуть наше учреждение, а если и уцелеет, то не откроются другие, подобные...

Я пишу и волнуюсь... Нужно быть спокойным и бес­пристрастным во всем. У меня холодный анализ всегда яв­ляется вслед за вспышкой увлечения. Обдумаем же теперь все происшедшее вполне хладнокровно...

20 февраля 1899 года, утром

Курсы, как и все высшие учебные заведения, закрыты. Когда я пришла туда, меня поразила необыкновенная ти­шина, лишь небольшая толпа курсисток бродила по кори­дору.

Теперь смутно на душе и точно какой-то камень лежит на сердце.

Курсы закрыты, в каком же положении наша малень­кая партия? Морально мы все на стороне студентов, толь­ко не сочувствуем форме, избранной для выражения про­теста. Ну и что же вышло? Дело только что началось, а впереди уже полная неизвестность.

Вчера я была у Е.Н.Щ-ной, и она встретила меня сло­вами: «А мы, старые курсистки, собрались ехать к вам, чтобы сказать — прекрасно делаете!» Мне больно было ответить ей, что я принадлежу к меньшинству. «Напрас­но, — сказала она. — Мы переживаем в данную минуту исторический момент. Теперь доказывается полная непри­годность многого, что мешает свободно работать... Курсы параллельны университету, и вам иначе поступить нельзя».

Все раздвоение, и без того мучительное, которое я пе­реживала в эти дни, поднялось с новою силой. Я почти не слушала Е.Н. и хотела в эту минуту только одного: остать-

268

ся наедине с собой, со своей совестью Но к сож нельзя было: пришлось рассказать Е.Н. обо'всем ч делалось. Со свойственной ей резкостью и лаконичн* ^У "^ она тотчас же выразила свое мнение о положении на^ партии. Она до того не понимает души человеческой всегда выражает свое мнение, не думая, что иногда излишне. Так и теперь: мне пришлось выслушать что нГ невыгодном положении, что самое лучшее - единение ^В т.п. Как будто я и без нее этого не знаю! Я возразила ей" ради чего мы стоим против большинства. Она сказала: «Если вы опасаетесь, что будет затруднено открытие курсов в провинции, я вам скажу на это, что подобное опасение не вьшерживает критики. Курсы и без того в провинции не скоро откроются». Потом она рассказывала мне, как бла­гоприятно относятся к нам в обществе, всякие сочувствен­ные отзывы, циркулирующие в столице...

Я поспешила уйти, и всю длинную дорогу от Щ-ной думала о положении нашей партии.

21 февраля 1899 года

Совесть подсказывает мне, что я должна заявить и на­шей, и той партиям, что перехожу на сторону большин­ства.

24 февраля 1899 года

Юленька уговорила меня пойти на выставку картин Васнецова, надо было отдохнуть душой после всего испы­танного. И правда, выставка производит прекрасное впе­чатление. Такую отраду я только второй раз выношу с вы­ставок за этот учебный год. Впервые это было на Рожде­ство, на посмертной выставке картин Шишкина, Ендогу-рова и Ярошенко, второй раз - теперь.

е разлиты в этих трех фигур ,        ^ кос.  русскими символами. Богатыри

Гвоздем выставки, без сомнения, была картина, «to езд богатырей Ильи Муромца, Добрыни Никитича^Ал^ _Ши Поповича». С радостью прочла я *™*№£ писью: .Приобретена в^^ZlolZ лереи братьев Третьяковых». *°™«°£^_ошь и какое вых произведений Р^^^и *^и^^^ые явля-спокойствие разлиты в этих трех фигур

ются чисто

 волами

 

269

1899 год

матых крепких лошадях, таких же простых, как и вся их одежда и вооружение, сидят в спокойных позах, без за­носчивости и хвастливой храбрости. На лицах нет и следа гордости, они смотрят добрыми глазами, они так велича­во спокойны, так симпатичны в своей простоте и... так сильны. Это сочетание — спокойного сознания собствен­ной мощи и доброты удивительно удалось художнику, и оттого его «Богатыри» привлекательны для сердца каждо­го человека, много говоря своим немым языком. Нет, надо действительно родиться русским, чтобы создать истинно национальное произведение. В произведении Васнецова эти создания русского эпоса настолько симпатичны, что не­вольно и у иностранцев могут возбудить любовь и симпа­тию к великому народу.

Другая картина: «Витязь на распутье» поражает сразу силой, с какой выражено в ней настроение. Тяжелое раз­думье во всей картине, и в понуром коне, и в позе витязя, задумчиво читающего надпись. Грустью и чем-то жутким веет и от этого старого покосившегося набок камня с над­писью, и от всего пейзажа при свете потухающего солн­ца, и от этих черных птиц кругом, и от черепа. Васнецов мастерски передает настроение.

Небольшая картинка «Затишье» вблизи кажется про­сто подмалевком, а издали поражает художественностью, необыкновенной прелестью и опять-таки настроением. Озеро с вдающимся в него мысом с деревьями, около которых в задумчивой позе женская фигура. Тишина в воз­духе, в воде, в лесу, по берегам, все точно заснуло, пти­цы тихо плывут по воде. Женщина поддалась этому захва­тывающему настроению природы и замерла сама. «Ах, как хорошо, как хорошо!» — твердила я и готова была плакать при виде столь живо схваченного чудного уголка приро­ды, и ее могущественная сила, казалась, начинала дей­ствовать и на меня...

1 марта 1899 года

Первого курсы официально открыты. А мы все спешим на сходку: началось в 11, кончилось в 3. Гвалт, шум... Пред­седательница М-нова не взяла колокольчика, порядок вод­воряется стучанием кулаков по столу и криками: «Тише!»

270

Елизавета Дьяконова. Дневник

1899 год

271

 

Сходку открыли в IV аудитории речью о круговой по­руке Говорила одна из исключенных, Д-н, как ее (круго­вую поруку) должно понимать: все исключенные пони­мают ее не как средство спасения товарищей, не как уг­розу начальству, «если вы их не вернете, и мы уйдем», а как нравственное обязательство, заявление общей соли­дарности Если наших товарищей исключили, то и мы ви­новаты ровно столько же, сколько и они, их исключили, и мы уходим. После речи ее говорили и другие, некоторые возражали, понимая круговую поруку как средство для спасения товарищей. Вопрос был поставлен на баллоти­ровку, и большинство поднятием рук заявило, что пони­мает ее как нравственное обязательство. Теперь возник вопрос, когда ее применить?

Так как письменных коллективных заявлений не при­нимают, то решено было пойти к директору и заявить о решении сходки устно, а так как не от директора, конеч­но, зависело исключение, то решено было дать срок 3 дня, чтобы он мог узнать от кого можно, могут ли быть возвра­щены наши товарищи или нет. Если он или Временное правление откажется входить с нами в какие бы то ни было разговоры, то все-таки решено ждать 3 дня.

Через час — все вновь в аудитории. Директор отказался входить в объяснения.

2 марта 1899 года

Вчера пришел Ан. Кон. Он рассказал, что сейчас в уни­верситете идет совет. И вообще рассказал преинтересные вещи. Записываю с его слов, если он врет, и я вру...

Очевидно, к этой студенческой истории припуталось столько всяких соображений, столько честолюбий, что мы, чистые идеалисты, выносим на своих плечах, быть может, гораздо более важные последствия, нежели думаем. «Ох­рана прав личности» — вот наше знамя, под которым мы встали, а... что из этого выйдет? Какие последствия?.. Бу­дут ли действительно осторожнее со студентами? Будет ли «охрана прав личности» после этой истории лучше?

«Не нам судить!» — скажу осторожно.

Да, вот оно, мое предчувствие, оно сбылось вполне! На 4-й год, весною... Как в последний год моего житья

дома было, так и теперь... Весна, весна! Каждый год на­равне с пробуждением природы ты приносишь мне тяже­лое горе... На этот раз ты принесла мне весеннюю грозу, а с нею вместе и я как бы обновилась духом. Великая шко­ла — борьба! Должно быть, без нее я просто никогда бы не узнала, в чем состоит жизнь. Пока ее нет — я сплю, борьба дает мне такую силу, такое мужество, я чувствую себя душевно — хорошо, хотя по наружности изменилась так, что многие удивляются.

3 марта 1899 года

На курсах сходок нет. Университет решено открыть вре­менно, до 12 марта, выжидая возвращения высланных товарищей.

5 марта 1899 года
Завтра будет бурная сходка... А хорошо бы нам всем

уйти! Картина вышла бы такая внушительная.

6 марта 1899 года

Едва я пришла на курсы, Скриба вышел из канцеля­рии с объявлением: «По ходатайству Временного правле­ния господин министр народного просвещения разрешил принять тех из уволенных слушательниц, которые поже­лают подать вновь прошения». Коридор был весь полон народа. Скриба пошел наверх, толпа за ним. В верхнем ко­ридоре он прочел вслух громко объявление, встреченное глухим радостным шумом. Все поздравляли друг друга и возвращенных. Эффект был полный. Оставалось одно: так же демонстративно идти на лекции, как раньше не ходи­ли. И мы разошлись по аудиториям с радостным настрое­нием: там нас поздравляли с благополучным окончанием движения и много говорили об экзаменах, как быть с ними.

8 марта 1899 года Теперь все студенты возвращены. У нас была сходка по

поводу выражения благодарности профессорам Бекетову

и Фаминцыну.

После сходки была лекция Форстена. Но я вместо нее

решила привести в исполнение план. На Масленице, ере-

I

Елизавета Дьяконова. Дневник

I

ли невольного забвения всякой обычной деятельности ста­рая дурная привычка марать бумагу взяла верх, и я окон­чила рассказ, задуманный еще в прошлом году, под впе­чатлением самоубийства Н.Н. И за это я разозлилась на себя- мне досадно было, что столько времени потеряно зря. Попасть в число нечитаемых авторов, что может быть хуже?! Необходимо взять себя в руки и раз и навсегда от­делаться от вредной привычки, но для этого нужно, что­бы какой-либо авторитет сказал мне веское слово против, такой, мнение которого я ценю.

В «Русском богатстве» в прошлом году поместила свой рассказ «Фонтан» Багрова, нынче «Первое предложение» — Клеменц (С-ова). Первая будет талантливой писательни­цей, да и рассказ второй очень хорош. В некотором роде — «Р.Б.» явилось органом курсисток. Короленко — писатель очень симпатичный. Что если обратиться мне к нему с просьбой посодействовать мне избавиться от этой при­вычки?!

Вот я и отправилась на угол Спасской и Басковой улиц, предварительно узнав у Клеменц, когда он принимает. Со­бираясь ехать, я предусмотрительно оделась в то платье, которое обезличивает всех, поношенное, черное, без ру­кавчиков и даже без воротничка (на случай, если бы при­шлось раздеться), немодная кофточка, барашковая шапка и муфта, черная вуаль... Нет! Трудно узнать в такой общей одежде, что именно это я, Дьяконова, трудно отличить от массы так же одетых курсисток.

Я очень волновалась. Взяла Тацита и в эту толстую кни­жищу всунула свою несчастную тетрадку, чтобы заметно было, что пришла с нею.

Вхожу, помещение чистое и светлое. Сидят барышни, особенные, «редакционные» барышни, каких я видела и в «Мире Божьем», и в «Неделе», — сидят и перелистывают какие-то шнуровые книги и, как аргусы, спрашивают каж­дого входящего: «Что вам угодно?»

Хотя я чувствовала себя перед ними довольно спокой­но, однако этот вопрос меня раздражал и мне очень не хотелось говорить им, что я хочу видеть Короленко. Мне казалось, что они сразу узнали, зачем я пришла, и будут насмехаться надо мной.

Одна из рассердивших меня барышень куда-то пошла, вернулась и сказала: «Обождите». Ждать пришлось недолго. Короленко был в другой комнате. Он повел меня в третью. Там была отворена дверь, и мне не понравилось, что меня

могут услышать.

Какое славное лицо у него! Я чуть не засмотрелась от

души, но вовремя опомнилась.

Говорила нарочно как можно тише, чтобы господину в соседней комнате не было слышно. Я рассказала вкратце, почему обращаюсь с просьбой именно к нему, так как я его люблю и уважаю как писателя. Еще и раньше, доро­гой, я придумала сказать это, но когда его увидела, то почувствовала, что действительно я его люблю и уважаю — такое хорошее впечатление произвел он на меня. На душе было так легко, все мое смущение разлетелось при виде

его славного лица.

Я говорила вполне свободно и, кажется, достаточно убедительно изобразила ему свое несчастное положение человека, борющегося с дурной привычкой.

Он сказал: «Посмотрим, посмотрим... Вы его с собой взяли?» Я вынула из Тацита тетрадку и подала ему... «Че­рез неделю я попрошу вас прийти», — сказал он, сообра­жая что-то. «Нет, уже лучше я приду через две, а то вы, пожалуй, не успеете прочесть», — предусмотрительно от­ветила я. Он, видимо, был доволен. «Да, так, конечно, лучше... Однако я должен вам сказать, что иногда бывает трудно решить сразу, выйдет что-нибудь или не выйдет. Иногда первые произведения бывают неудачны, а потом — и выходит. Так что, может быть, я и не скажу вам ничего решительного». Этого я не предвидела и растерялась, но поспешила высказать ему, что по отношению ко мне по­добная нерешительность излишняя: «Нет уж, пожалуйста, так не говорите...» — «Увидим, увидим... Итак, я скажу вам — «бросьте», «не бросайте» или «не знаю».

«Скажите лучше поскорее первое решение», — поду­мала я и поднялась. Кажется, я говорила очень тихо, и противный господин у дверей не мог ничего слышать.

Чтобы через две недели Короленко мог вспомнить, чью тетрадку ему надо возвратить, я написала на ней псевдо­ним (да простит мне родная губерния за профанацию!) —

I

 

 

274

Елизавета Дьяконова. Дневник

1899 год

275

 

Костромская. И адреса своего не дала из предусмотритель­ности: лучше сама приду и возьму, а то квартирная хозяй­ка такая любопытная, придет бандероль без меня, и она еще прочтет, пожалуй...

Да, тяжело жить на свете вообще, а уж с такими дур­ными'привычками, которые только зря время отнимают, и совсем плохо! Как хорошо, что никто не знает об этом моем недостатке, меня просто осыпали бы насмешками все родные. О, я несчастная! Видно, еще мало мне горя, мало испытаний, что на 25-м году жизни приходится так усиленно заниматься самовоспитанием, тщательно старать­ся отделываться от дурных привычек... И так тяжело со­знавать все свои недостатки, а как вспомнишь об этом — и подавно. Иногда я просто подавлена тяжестью этого со­знания. Жизнь — борьба, в которой храбро надо драться, а прежде всего — нужно уметь бороться с собой.

18 марта 1899 года

С 16-го снова начались волнения. В 11 часов началась сходка, страшно бестолковая, тянувшаяся до трех часов. Сперва все говорили об университете, читали бюллетени и галдели, кого выбирать в председательницы. Предлага­ли, чтобы не подвергнуть уже раз исключенных опаснос­ти, выбрать из других кандидатов, но толпа не соглаша­лась, большинство не выходило, рев и гвалт был ужасный. Наконец изменили решение: выбрать кого-нибудь из ра­нее бывших председательниц, как уже опытных.

После шума снова началось чтение известий, а затем приступили к решению «принципиальных вопросов»: ка­кое это движение, новое ли, или продолжение старого, как его понимать — как общую круговую поруку? Вот около этих вопросов и вертелись все речи ораторов. Но было ясно из них, что никто еще не осведомлен хорошо. Известиям из Киева противоречат упорные слухи, что там движение имеет совсем другую подкладку, на национальной почве, и, таким образом, не относится к общестуденческому дви­жению; о Томском университете говорили, что там ис­ключены 17 человек за то, что не подавали прошений об обратном приеме, когда было вывешено объявление...

Все это передавалось и комментировалось на все лады, часто среди взрыва шума слышались речи, но ясно было

одно: в глубине души каждый был сбит с толку и не мог себе уяснить точно, какого рода это движение. Сомнение в известиях из Киева взяло наконец верх, и сходка была объявлена закрытой, ввиду отсутствия точного ознаком­ления с делом.

25 марта 1899 года

Те же небольшие группы около курсов. Грустно как-то. Я еще с воскресенья отложила об экзаменах «всякое по­печение» и теперь решила только следить за всем. В столо­вой по-прежнему оживление необыкновенное, известий

масса.

Я снялась у Мрозовской с распущенными волосами, не то Мадонной, не то кающейся грешницей с виду, но в сущности это и есть