Дневник русской женщины

li

322

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

323

 

любви а потом написал сестре письмо, что он солгал, что он клеветал на себя нарочно, с отчаяния, что он с ума сходит от любви к ней... Я так была занята мыслью поступить на курсы, читала, занималась целыми днями, только и ждала совершеннолетия, чтобы ехать в Петер­бург. Сестре тоже хотелось учиться, а она на два года мо­ложе меня... Так он притворился, что сочувствует нам... Обещал сестре отпустить ее на курсы, только бы она со­гласилась выйти за него замуж... Я вообразила, что он и в самом деле может помочь сестре, стала содействовать их браку, помогла переписываться, мать не хотела из деспо­тизма', из каприза... Она не допускала, чтобы у нас была своя воля.

И вот сестра вышла за него... И тотчас же после свадь­бы он изменил свою тактику. Ему не к чему было больше притворяться. С первых же дней сестра была беременна. Она такая бесхарактерная. Он стал убеждать ее, что теперь не­чего и думать о курсах, что я фантазерка и учусь совер­шенно напрасно. Вместо того чтобы ехать жить в Петер­бург, взял место в N... Так и пошла жизнь сестры в узком домашнем быту... Теперь сестра не говорит мне прямо, что несчастлива с ним, но и не перестает упрекать меня в содействии ее браку. А я разве в то время не была так же наивна и неопытна, как она? Разве я больше ее знала муж­чин? У меня романов никаких не было... Я только и мечта­ла о курсах...

Я совсем задыхалась от рыданий. Казалось, сердце ра­зорвется от боли... О, если бы я могла умереть!

В комнате было тихо, только мерно тикали часы... Он заговорил:

— И вас так угнетает сознание своей ошибки? Но ведь
вы сделали ее невольно... Вы сами говорите, что были нео­
пытны и мало видели людей. Да и так ли несчастна ваша
сестра, как вам кажется? Есть у нее дети?

— Да, две дочери...

— Значит, есть утешение... И если бы она была дей­
ствительно очень несчастна, то оставила бы мужа. Но раз
живет с ним, значит, все-таки находит в нем что-нибудь
такое, что привязывает ее к нему... И притом, очевидно, У

нее не было такого твердого и определенного стремления к знанию, как у вас.

— Это правда... Она всегда больше говорила, чем де­
лала...

— Ну вот... Вы вовсе не так виноваты перед своей сест­
рой, как думаете... А если она упрекает вас за то, что вы
способствовали ее браку, видя и зная, как вы страдаете,
как мучаетесь сознанием своей ошибки, это уже прямо
жестоко с ее стороны... Скажу более: неблагородно... Ле­
жачего не бьют.

Он говорил твердо, с убеждением... И от тона, каким он произносил эти слова, мне становилось легче на душе... А он продолжал:

— Вы должны теперь сосредоточить все свое внимание
на том, что можете сделать для других. Старайтесь восста­
новить силы, чтобы работать с пользой.

И замолчал.

Мне показалось, что он искоса, бегло взглянул на часы. Я встала. Было ровно полдень: священный час для всех французов — завтрак.

— Повторяю, успокойтесь и не мучьте себя... Это и на­
прасно, и бесполезно... Я уже доказал вам, что вы вовсе не
так виноваты, как вам кажется.

Он проводил меня до ворот и повторил, прощаясь:

— Если что понадобится, обращайтесь ко мне... Я все­
гда к вашим услугам.

8 февраля 1901 года

Если бы меня спросили, для чего я живу и как живу, я бы не нашлась, что ответить.

Разве это жизнь?

Влачить свое существование с трудом, медленно, точ­но одряхлевшая старуха... Я еще так молода, а между тем жизни нет, сил нет.

Страшная тоска сжимает сердце, полное отвращение ко всему... Передо мной лежат Карл Маркс, Ницше — «Так говорил Заратустра», и я не могу прочесть ни одной строч­ки, руки бессильно опускаются, книга падает... Точно со мной делается нравственный прогрессивный паралич.

Елизавета Дьяконова. Дневник

325

 

21 февраля 1901 года

Бабушка умерла...

Я пишу с трудом. Это несчастье окончательно сломило меня... Бабушка умерла... И уже в могиле, а я узнала о ее смерти только вчера. Шла мимо почтового отделения, по обыкновению зашла и спросила: «Нет ли писем?» Смот­рю, вынимают из клеточки одно письмо, другое... Я не избалована перепиской, и тут обрадовалась — вдруг целых четыре письма! Одно из них был билет с черной траурной рамкой. «Кто бы это умер?» — равнодушно подумала я, недоумевая, какой смысл извещать меня таким способом о смерти дальних родственников, разве нельзя в письме сообщить, а на похороны все равно не поспею... Разверну­ла, читаю...

Бабушка умерла!

Моя милая бабушка, которую я так любила, нет уже ее

больше!

Мне вдруг показалось, что это чья-то дикая нелепая шутка, а на самом деле неправда, не можете быть... Ведь телеграммы не было... Разорвала конверт с почерком бра­та Володи: тот писал, что бабушка скончалась 1 февраля, что мне посылали телеграмму.

— Где телеграмма на мое имя? — бросилась я к решетке.

— Разве вы не видите, что здесь есть пришедшие рань­
ше вас? Ждите своей очереди! — резко крикнула из-за ре­
шетки служащая.

Я опомнилась и отошла к стене... И потом уже в очередь справилась, никакой телеграммы не было получено. Зна­чит, не дошла.

Придя к себе, заперлась на ключ, перечитала все пись­ма о внезапной смерти бабушки, о телеграмме, на кото­рой брат перепутал адрес, цифры, и она не дошла...

Бабушка умерла!

Все как-то не верилось, что это была правда...

Страшная боль тисками сдавила голову, все закружи­лось перед глазами, и я упала...

А когда сегодня посмотрела на себя в зеркало, похожа была на привидение в черном траурном платье...

28 февраля 1901 года

Целую неделю пролежала в постели. Сегодня пришла знакомая американка, с которой постоянно встречалась на лекциях в Сорбонне и потащила меня гулять.

— У вас бабушка умерла? Старая?

-Да.

— И вы так огорчены! Да ведь должны же умирать ста­
рые люди... Ведь это закон природы... Полноте, вам надо
развлечься, пойдемте гулять...

И она потащила меня на шумную веселую улицу Риволи. Шум экипажей мешал разговаривать, толпа утомляю-

ще действовала на меня.

— Вы устали? — спросила мисс Джесси. — Зайдемте
отдохнуть в кафе. Я знаю, тут есть одно очень хорошее.

И прежде, нежели я успела что-нибудь сообразить, очу­тилась в кафе-концерте, где с эстрады гремел оркестр в

красных фраках.

Мисс Джесси выбрала место на виду, поближе к эст­раде и что-то заказала себе и мне.

Раздались звуки веселого опереточного вальса... И под его звуки мне вдруг представилось далекое кладбище род­ного города, на котором под снежным холмиком успоко­илась вечным сном дорогая старушка... И присутствие мое в этом кафе показалось какой-то чудовищной профанаци­ей своего чувства к памяти покойной... Рыдания подступи­ли к горлу.

— Мисс Джесси... Извините, я оставлю вас... Я уйду...

Не могу...

— Отчего же? — искренно удивилась американка. — От­
чего вы не можете здесь оставаться? Неужели из-за того,
что недавно потеряли бабушку? Но ведь она же была ста­
ра... Вот вы траур надели... У нас в Америке только муж
носит траур по жене... Странные обычаи на континенте... —
недоумевала мисс Джесси.

— Извините, я пойду домой...
Американка пожала плечами.

— Ну, если это так против ваших чувств, так, конеч­
но, идите...

И она принялась за кофе, а я, торопливо пробираясь

между столами, почти бегом выбежала на улицу.

326

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

327

 

9 марта 1901 года

Получила письмо из дому. Оказывается, бабушка напи­сала духовное завещание и назначила меня душеприказ­чицей. Практичная сестра Надя уже справилась у адвоката. За утверждение завещания по доверенности он спросил ни с чем не сообразную цену — 250 рублей. А ведь еще неизвестно, сколько придется на долю каждого из нас: бабушка была очень небогата...

«Приезжай лучше на сороковой день и сделай все сама. Тебе вся поездка обойдется дешевле, чем нам платить К», — пишет сестра. Она права. Обойдется дешевле, и нам, братьям и сестрам, не придется платить ни гроша...

Но... Ехать опять туда, в семью, опять в эту ужасную обстановку, которая мне всю душу измотала... Опять ви­деть мать... Какой ужас!

Я не могу... Не могу.

Один взгляд на календарь — так немного осталось дней до отъезда.

Нет, не могу, не могу... Что же мне делать, что же мне делать?!

13 марта 1901 года
До сих пор не решилась написать ответ домой. Дать уже

лучше доверенность, пусть сделают все-таки без меня...

И не исполнить самой последней воли дорогого чело­века... Бабушка, значит, надеялась на меня, а я-то отка­жусь... Поеду завтра в Сальпетриер.

14 марта 1901 года

И поехала. Важная сиделка сообщила, что его тут боль­ше нет, он переведен в новый госпиталь Бусико.

Я вспомнила, что читала в газетах об его открытии 1 марта.

В новом здании все блестело чистотою: и ложа консь­ержа, и двери, и стекла, и каменные плиты коридора.

Я вошла в небольшой коридор и села на деревянную скамейку. Длинная траурная вуаль, спускаясь на лицо, по здешнему обычаю, закрывала меня всю.

- Вам кого? - спросил какой-то субъект в больнич­ном костюме.

И на мой ответ услужливо сказал: —• Сейчас, сейчас, — и исчез.

Под гнетом самых тяжелых мыслей я сидела, опустив голову, и не глядя никуда...

— Здравствуйте, мадемуазель, вы потеряли кого-ни­
будь из родных? — с участием спросил меня знакомый
голос. Я встала.

-Да.

— Вы можете подождать? Я должен закончить одно
дело...

— Да, месье.

Ему, очевидно, надо было кончить обход палат... Через четверть часа он вернулся.

— Что случилось? Кто у вас умер? — спросил он, жес­
том приглашая меня следовать за ним.

— Бабушка. Я назначена душеприказчицей по духовно­
му завещанию, и надо ехать...

— Она оставила что-то для вас? — спросил он, отворяя
дверь.

Подобный вопрос покоробил меня, как ни была я рас­строена.

А для него, очевидно, это было так просто и естественно задать подобный вопрос.

— Не знаю, — ответила я тоном полнейшего безразли­
чия.

— Пойдемте за мною наверх...

И там все так же блестело, стены коридора, двери, ручки их. Он отворил одну из комнат, где стояла только складная кровать, в углу — сложенный матрац. Очевидно, только что отстроенный госпиталь был еще не весь окон­чательно устроен.

Он пододвинул мне стул, сам сел на подоконник.

— Вы были больны?

— Когда получила письмо с этим известием...

— Вы потеряли сознание?

— Не помню, что со мною было...

— И с тех пор вы чувствуете себя хуже?

— Мне надо ехать в Россию, а я не могу, — сказала я,
изо всех сил стараясь овладеть собой и говорить внятно,
но это не удалось, рыдания подступили к горлу, и я за­
молчала.

328

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

329

 

—   Не можете? Почему?

—   Опять быть там... В своей семье... Я не могу. Не знаю,

что делать.

Он помолчал несколько времени, как бы соображая

что-то.

—   И все-таки поезжайте в Россию: сделайте то, что
должны сделать, - сказал он вдруг повелительным, не
допускавшим возражения тоном.

Я удивилась, но не рассердилась. Я, никому еще не подчинявшаяся, чувствовала, что послушаюсь его... И мне было приятно это послушание, как контраст, как нечто новое, до сих пор чуждое моей самостоятельной натуре.

—И знаете ли, что я вам скажу, мадемуазель... — И
грустная нотка послышалась в его голосе. — Будьте добры
с людьми, не показывайте им своего страдания... Они все
равно не поймут вас. Я дам вам еще один совет — выходи­
те замуж. Вы слишком одиноки.

—Замуж? Никогда! — вскричала я, возмущенная нео­
жиданным советом.

—Почему? Мужчина — не враг. Совместная жизнь с
положительным человеком облегчит вас. Общие интере­
сы, взаимная поддержка много значат в жизни. И когда вы
встретите такого человека, который понравится вам, будьте
осторожны, не говорите ему, что вы его любите, а ждите,
пока он сам вам скажет. Надо быть осторожной...

—Нет, я никогда не выйду замуж, — упрямо возрази­
ла я.

—Напрасно. Так лучше для вас. Повторяю, вы не со­
зданы, чтобы жить одна. Вы где предполагаете жить по
окончании курса? Остаться здесь или в России?

—Конечно, в России.

—Так вот и не надо вам терять связи с родиной. Непре­
менно поезжайте... Быть может, там вы встретите подходя­
щего человека. Не падайте духом, будьте спокойны, горды
перед людьми. Когда вернетесь, приходите ко мне ска­
зать, как себя чувствуете.

Я взглянула на часы.

—Мне пора ехать... Благодарю вас... Я... поеду в Россию.
Он проводил меня до ворот.

—До свидания. Счастливого пути.

Дверь отворилась и закрылась за мною. Я пошла по ти­хой пустынной улице успокоенная и немного озадаченная его неожиданным советом.

Выйти замуж!

Как это ни странно может казаться, но я об этом ни разу не думала. Выйти замуж! Это значит полюбить. И одно новое соображение впервые пришло мне в голову.

А ведь в самом деле, я еще никогда никого не любила, и меня еще никто никогда не любил...

Некогда было.

До совершеннолетия я была так занята одною мыслью — поступить на курсы, вечной борьбой с матерью, отстаи­вая каждый свой шаг от ее самодурства и деспотизма, тщет­но стараясь развивать сестер, направить детские умы бра­тьев к учению. А потом, на курсах, так была поглощена наукой, книгами, занятиями, занятиями без конца... Вы­работка миросозерцания, беспрерывные размышления и слезы с товарками: «Зачем живем, как надо жить». Ум­ственная жизнь Петербурга после провинции, казалось, била ключом и захватывала своим потоком... Было ли тут время думать о любви?

А тут еще брак сестры. Эта тихая, невидимая для по­сторонних глаз семейная драма, одной из причин которой была я, внушили мне такое недоверие, такую злобу к силь­ной половине рода человеческого, что я на курсах и не старалась попадать в студенческие кружки. Под гнетом со­знания своей ошибки я с головой ушла в книги, стараясь забыться. Книги, написанные мужчинами, составляли мое избранное мужское общество да несколько товарок — жен­ское. И я удивлялась только, как другие влюбляются, вы­ходят замуж, кокетничают, увлекаются...

Вот была охота! Да стоят ли мужчины того, чтобы мы кокетничали с ними, увлекали их, старались нравиться? И когда другие удивлялись на меня, я удивлялась на них и пожимала плечами. И вдруг такой совет...

Однако поздно! А завтра надо рано вставать и начать собираться.

330

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

331

 

Нерехта, 24/11 марта 1901 года

Первые лучи мартовского солнца начинали согревать Париж, когда я выехала из него. Двое суток на скором поезде, и я въехала в бесконечные снежные равнины моей родины.

Здравствуй, милая, дорогая, любимая! Впервые в жиз­ни я так надолго рассталась с ней... И радость опять видеть родные места заставляла забывать, что меня в них ждало.

Как хорош весенний воздух.

Холодный, свежий, он проникает в самую глубину лег­ких и, кажется, освежает, оживляет все существо... Снег блестит на солнце, какая прелесть! Этого не увидишь за границей. Кое-где проталины... Я радовалась всему — даже грязи на улице.

Я проехала прямо в Нерехту, на могилу бабушки. В се­нях нашего большого дома бросилась ко мне на шею вер­ная Саша.

Она с плачем рассказала о последних днях жизни и смер­ти старушки, с которой прожила неразлучно 28 лет, и мы вместе отправились на кладбище. Рядом с могилой тети высился небольшой холмик, покрытый снегом... Вот все, что осталось от бабушки.

Не правятся мне парижские кладбища, в них камен­ные памятники поставлены тесно, точно дома: настоящей город мертвых, нечто холодное и жуткое.

Нет природы — деревьев, травы, приволья, которое так идет к месту вечного покоя и придает столько поэзии нашим провинциальным кладбищам. Тут нет ни богатых памятников, ни роскошных цветников, ни красивых ре­шеток... Зато трава и полевые цветы одинаково покрывают могилы богатых и бедных... И покосившиеся деревянные кресты придают какое-то своеобразное выражение обще­му виду пейзажа.

И каждый раз, как я вхожу на кладбище, атмосфера мира и покоя охватывает душу. Родные могилы. Там де­душка, там прадедушка, там тетя, там двоюродные дяди. И здесь в родной обстановке, среди тех, кого она знала при жизни, нашла себе вечный покой и бабушка.

Приехала сестра. Она, кажется, была рада увидеться со мной. Рассказала обо всем, завещание у нее в Ярославле.

— И знаешь, Лиза, мы в сундуке нашли на три тысячи ренты. А по завещанию надо сделать вклады в две церкви, в богадельню и Саше, в общем, как раз тысячи две с по­ловиной, все остальное — нам. Расписки на вклад в Госу­дарственный банк у меня хранятся. Так вот, ты подай за­вещание на утверждение, а из этих денег и сделай тотчас же все вклады, так скорее будет.

Я могла только согласиться с этим практическим сове­том. А потом сестра с Сашей занялись хозяйственными хлопотами.

25/12 марта 1901 года

Справляли сороковой день. Именно — справляли, со­гласно всем правилам уклада старинной жизни, под взгля­дами всех родных, прислуги, которые зорко следили, что мы, молодые, пожалуй, вот-вот ошибемся, не так что-нибудь выйдет — или обед, или что.

Напрасно. С помощью Саши сестра Надя отлично спра­вилась со своей задачей. Я не вмешивалась ни во что и не препятствовала ничему. Из уважения к памяти любимой старушки. Она всю свою жизнь справляла годины, дни де­вятые и сороковые, и было бы нечестно с нашей стороны не исполнить ее желания, в свою очередь, не справить по ней тех поминок, которые она так добросовестно проде­лывала всю жизнь.

Когда все родные разъехались, я прошлась по опусте­лым комнатам большого дома. Саша торжественно вручи­ла мне ключи от комода и сундуков: эти шесть недель все было под замком и ни одна вещь не передвинута со своего места, пока душа покойной, по их понятиям, обитала в доме.

Мы стали разбирать бумаги и вещи. Завтра еду в Яро­славль.

Ярославль, 26/13 марта 1901 года

Я хотела остановиться в гостинице, но бабушка, те­перь уже единственная, которая у меня остается, не пус­тила и оставила у себя.

Я совершенно не понимаю любви к родителям. Отца не помню, а мать... Зачем она не умерла, когда мы были ма­ленькими?

Елизавета Дьяконова. Дневник

Лучше остаться круглой сиротой, чем иметь мать, ко­торой даны по закону все права над детьми, но не дано нам никаких гарантий от ее деспотизма.

Бедные дети, бедные маленькие мученики взрослых

тиранов!

Но мое детское сердце так жаждало любви, привязан­ности, ласки... И я любила бабушку с отцовской стороны за то, что она была несчастна, бабушку с материнской за то, что она своею ласкою и участливым словом, как лу­чом, согревала мое безотрадное существование.

Теперь она одна у меня осталась. И, бросившись перед ней на колени, я целовала ее руки, ее платье.

— Бабушка, милая, здравствуйте!

— Лиза, матушка, наконец-то приехала!
Мы обнимались, целовались без конца.
Растроганная старушка плакала от умиления, и чуть

было не отправилась в церковь служить молебен.

—Что же ты теперь, делами будешь заниматься? — спро­
сила бабушка, когда мы обе наконец сели за самовар.

—Делами, бабушка. Вот сделаю все и уеду опять за
границу, экзамен сдавать.

—А на лето приедешь, на вакации?

—А деньги где? Ведь дорога-то не дешева... Теперь уж
до будущего года.

Бабушка вздохнула.

— Ну и то хорошо, что хоть теперь ты здесь! Хоть по­
смотрю я на тебя! Ишь ты какая стала нарядная, хоро­
шенькая... Платья-то уж больно хорошо в Париже шьют,
не по-нашему работают...

И бабушка долго качала головой, со вниманием рас­сматривая настрочки из крепа на корсаже моего траурно­го платья, купленного по самой дешевой цене. При виде настоящего парижского платья.она вся прониклась почти­тельным удивлением. И я невольно рассмеялась и крепко ее поцеловала.

Пришла Надя и принесла завещание и расписки.

— Что ж ты с мамкой-то не повидаешься? — нереши­
тельно спросила бабушка.

— Лиза, приходи, — тихо сказала сестра.

Я видела, что им страшно хочется, чтобы я побывала дома. И поэтому ответила:

333

Что же, заеду... Хоть я и отрезанный ломоть, но если

хотите, отчего же?

Лица сестры и бабушки прояснились. Обе они, в сущ­ности, дрожали перед железной волей матери: бабушка всю жизнь ее побаивается, а о несчастной Наде и говорить нечего, робкая от природы, она до того забита, что у нее нет собственной жизни, ни дум, ни желаний, и вместо энергии у нее капризы, с которыми она готова всегда на­падать на того, кого не боится.

И теперь они были довольны, что я согласилась.

— Какая ни на есть, а все-таки мать, все-таки повида­
ешься, — примиряющим тоном произнесла бабушка.

— И кажется, она хочет просить тебя съездить в Из-
вольск к Саше, он что-то опять поссорился со своим вос­
питателем, так вот разберешь их, — сказала Надя.

— А ты сама... Не сможешь туда съездить?

— Я-то в Извольск? Да что ты, Лиза... — сказала Надя
тоном, в котором ясно выражался страх при одной мыс­
ли, как это она поедет в Извольск, чтобы там вести само­
стоятельные переговоры с воспитателем брата. Возражать
было бесполезно. Я вздохнула.

—   Хорошо. Приду. Только не сегодня... Завтра...

27/74 марта 1901 года

Все было по-старому в этой квартире, из которой я буквально убежала на курсы. Ни одна мебель не передви­нута, ни одна лампа не переставлена. Только прислуга но­вая: кухарки и горничные не могут ужиться с таким ха­рактером.

Я вошла в спальню — это была когда-то моя комнат­ка, вся оклеенная светлыми обоями, с белыми кружев­ными занавесками и цветами на окнах, веселая и ясная, как майское утро. У меня мороз пробежал по коже, когда я переступила порог этой комнаты, где столько пролито было слез в годы ранней молодости, где в ответ на слова: «Я хочу поступить на курсы» — слышала: «Будь публич­ной девкой!» — и от звонкой пощечины искры сыпались

из глаз.

— Терпите, терпите... — слышался кругом благоговей­ный шепот родни, преклонявшейся пред силой родительс­кой власти. — Христос терпел и нам велел...

Елизавета Дьяконова. Дневник

Нет, не все же терпеть!

Прошло время, выросла воля, высохли слезы... И я в день совершеннолетия ушла из этого дома с тем, чтобы более туда не возвращаться.

Теперь комната была обезображена тяжелыми темны­ми занавесками на окнах. Загромождена безвкусной мяг­кой мебелью, обитой полинявшим от времени кретоном. Хорошо знакомый мне низенький шкафчик, битком на­битый лекарствами, стоял у постели и на нем по-прежне­му свежая склянка из аптеки Шнейдера...

Мать сидела на диване. Она слегка приподнялась при

моем входе.

— Здравствуйте, ю-рист-ка, — с насмешкой протяну­
ла она, по привычке протягивая руку для поцелуя.

Я смотрела на нее.

За эти пять месяцев болезнь сделала свое дело: орга­низм истощился еще больше, кожа на лице слегка смор­щилась и пожелтела, уши стали прозрачнее. И вся эта фи­гура, худая, вся закутанная в теплые шали, представляла что-то жалкое, обреченное на медленное умирание.

Сердце болезненно сжалось и замерло. Мне стало жаль эту женщину, жаль, как всякого больного, которого я увидела бы в больнице. Но зная, как она боится смерти, я сделала над собой усилие, чтобы ничем не выдать вол­нения.

— Здравствуйте, — тихо ответила я, целуя пожелтев­
шую худую руку, и села напротив. — Как ваше здоровье?

— Ничего... Как ты живешь в Париже?

— Хорошо.

 

— Приехала делами заниматься после бабушки?
-Да.

— Когда уедешь?

— Не знаю еще... Там видно будет, как все устрою.
Воцарилось молчание. Нам больше не о чем было гово­
рить друг с другом.

«Что же, надо уходить», — подумала я и встала.

— Постой. Ты должна съездить в Извольск. Там Алек­
сандр опять что-то с воспитателем напутали... Экий мерза­
вец, вторую гимназию меняет и все не может ужиться, -
проговорила мать.

Я от души порадовалась в эту минуту, что брат далеко и не может быть ни прибит, ни выдран за уши, как быва­ло в детстве.

Ярославль, 30/17 марта 1901 года

Ох, как устала. Точно не 200 верст по железной дороге проехала, а прошла тысячу пешком. И как скверно на душе, когда думаешь, какая масса усилий и денег тратится на образование всяких умственных убожеств и ничтожеств только потому, что они родились от состоятельных роди­телей. С какой бы пользой для страны могли быть употреб­лены они иначе!

Когда извозчик повез меня с вокзала в гимназию, до­рогой он выболтал все новости города Извольска вообще и гимназии в частности.

— Сказывали, инспектур новый, из Питера... Вежли­вый такой... Подтянет, говорят, распустил, знать, старый-то, гимназистов больно.

Я с тревогой соображала, поладит ли мой братец со столичным педагогом и имеют ли какие-нибудь отноше­ния его неприятности с воспитателем, у которого он по­мещен на пансион, с новым инспектором... Старый, тот, который был два года назад, когда я переводила брата в эту гимназию, был человек простой и недалекий. Теперь этот... Как-то надо будет с ним говорить?

Извозчик подъехал к гимназии. Я поднялась по лестни­це в приемную. Служитель пошел доложить инспектору. Через несколько минут дверь отворилась, и на пороге по­казался человек среднего роста в золотых очках и формен­ном вицмундире щеголеватого столичного покроя. Лицо его с высоким покатым лбом, прямым, выдвинутым впе­ред носом, тонкими поджатыми губами, так и дышало той своеобразной неутомимой педагогической энергией, которая выражается в умении «следить» и «подтягивать». Его глаза, казалось, видели насквозь все существо учени­ка—и даже его ум и сердце.

«Поладит ли с таким наш Шурка?» — мелькнула у меня

в голове тревожная мысль.

И, стараясь произвести как можно более благоприят­ное впечатление, я грациозно поклонилась и улыбнулась.

Елизавета Дьяконова. Дневник

Чиновный педагог, видя хорошо одетую молодую даму в трауре, да еще приезжую, не захотел ударить лицом в грязь. Он тоже приятно улыбнулся, поклонился с утон­ченной любезностью, придвинул кресло.

—Чем могу служить?

—Я сестра воспитанника вашей гимназии... Он переве­
ден сюда два года назад. У него вышли неприятности с
воспитателем. Мать наша очень больна и послала меня уз­
нать, в чем дело.

Улыбка бесконечного снисхождения промелькнула на

губах педагога.

— И вы из-за этого приехали сюда? О, помилуйте, сто­
ило ли беспокоиться?!

— Но брат писал такие письма... Мы перепугались...
Он улыбнулся еще ласковее и снисходительнее. «Чего,

мол, вы там перепугались... Это просто так, ничего, не

бойтесь».

—Да-да, есть грешки за вашим братцем. Знаю я его ис­
торию... Впрочем, его поведение и учение теперь стало не­
сравненно лучше. Все эти четверти у него за поведение пять...
Пять... — повторил он многозначительно и с ударением.

—Можно надеяться, что он кончит курс?

По лицу педагога проскользнуло нечто неуловимое. Он, видно, соображал, что сказать: не очень обнадежить, что­бы я, пожалуй, не передала брату и чтобы тот не зазнал­ся, и в то же время он не хотел ответить отрицательно, чтобы не очень противоречить тому, что сам же сказал об успехах брата.

Поэтому он дипломатично заметил:

— Это теперь вполне от него зависит: если дело будет
обстоять так же, как теперь, — кончит, если нет — пусть
на себя пеняет. Вы думаете, легко справляться с подобны­
ми натурами?

«Да что вы делаете, чтобы справляться с ними?» — хо­телось мне поставить вопрос прямо и откровенно, но зная, как строго охраняются тайны чиновно-педагогической ла­боратории, благоразумно удержалась. И поэтому сочув­ственно поддакнула.

— О, да, я вас вполне понимаю.
Это польстило инспектору.

337

1901 год

— Поговорите с Никаноровым. Что у него вышло с ва­
шим братом, мне неизвестно, только можете быть спо­
койны, на его перевод в седьмой класс это не будет иметь
влияния. Частные отношения воспитателей с воспитанни­
ками вне стен гимназии нас не касаются, — проговорил
он тоном великодушного благородства и посмотрел на
меня, как бы желая узнать, в состоянии ли я понять и
оценить эту свежую струю новых воззрений, привезенных
из столицы в провинциальное болото.

— Такое беспристрастие делает вам честь... Это здесь
такая редкость, такая новость... — спешила я попасть ему

в тон.

Педагог был очарован и растаял окончательно.

— Что поделаешь... Стараемся по мере сил... Поговори­
те, поговорите сами с Никаноровым. И знаете, я бы сове­
товал вам взять домой брата... Теперь он и ярославскую

гимназию кончит...

— К сожалению, это невозможно. У него в гимназии
уже установилась очень скверная репутация...

Мне хотелось скрыть от этого человека наши тяжелые

семейные обстоятельства.

— Ну вот, полноте, какая там репутация! Ведь он ушел
оттуда из четвертого класса, вернется в седьмой... Факт го­
ворит сам за себя и сразу создаст ему лучшую репутацию.

— Но есть и некоторые семейные обстоятельства. Мать
очень больна, у нее неизлечимая болезнь, ей нужно спо­
койствие, а брат своим резким характером и выходками
будет ее раздражать. Вы можете понять, что мальчики ни­
чего не смыслят в женских болезнях, — объясняла я, внут­
ренне страдая от того, как мало было чутья у этого чело­
века. Не могла же я сказать ему всю правду: что брат с
детства был нелюбимый сын и его от природы далеко не
кроткий характер немало способствовал тому, что мать в
конце концов возненавидела его и рада была отделаться,
бросить в другой город, как только увидела, что он плохо
идет в ярославской гимназии.

 

— М-м... Но отчего же у него такие отношения с мате­
рью? — бесцеремонно продолжал педагог свой мучитель­
ный допрос.

— Это очень понятно. Вот и вы говорите, что с ним
трудно справляться, а для него вы чужие. Со своими же он

Елизавета Дьяконова. Дневник

стесняется еще меньше. Все это очень тяжело, очень не­приятно, но что же поделаешь... Разные бывают натуры.

—Да, разные, разные, — сочувственно вздохнул инс­
пектор и встал, протягивая руку.

—До свидания. Так переговорите же с Никаноровым и
успокойте вашу матушку. Честь имею кланяться.

Я поехала к Никанорову. Это человек добрый и умный, пишет по педагогическим вопросам, прекрасный отец семейства и очень тактичен... Даже чересчур. Никаноров встретил меня ласково и сдержанно. После неизбежного разговора о загранице я перешла к щекотливому вопросу

о брате.

— Не знаю, не знаю, он недоволен житьем у меня, это

очевидно. Нервен, озлоблен, на что, не понимаю. Поло­жим, он переживает теперь такой возраст... В декабре он был болен и страшно испугался, я тоже.

— Что с ним было?

— Этого я вам не скажу... Вы все-таки девушка.

И сколько я ни упрашивала Никанорова отбросить в сторону предрассудки и говорить со мной так же свобод­но, как если бы я была медичка, он стоял на своем.

— Нет, не скажу... Все-таки вы девушка. Я писал вашей

матери.

«Ну, напрасно. Такой матери все равно незачем пи­сать», — с досадой подумала я. И сколько мы ни говори­ли, я никак не могла понять причины неудовольствия брата. Никаноров пожимал плечами, беспомощно разводил ру­ками с видом угнетенной невинности: видите сами, как трудно с таким характером. И так как брат платит ему за пансион довольно высокую плату, то я ясно увидела его тактику. Ему не хотелось самому ничего говорить против брата, как выгодного пансионера, и в то же время он не хотел показать этого мне. Поэтому он избрал позицию сред­нюю: все сваливал на брата, на его капризы, оставаясь сам в стороне. Я была в очень затруднительном положении. И кто прав, кто виноват — становилось невозможным ра­зобрать.

— Скоро придет из гимназии ваш брат. Поговорите с
ним сами, — сказал наконец Никаноров, провожая меня
в его комнату.

339

1901 год

Ждать пришлось недолго. Высокий юноша с ранцем на спине вошел и небрежно швырнул его в угол.

— А-а... — протянул он, увидев меня.

Я радостно бросилась к нему на шею. Как никак, а я все-таки очень люблю этого юношу, который причинил мне столько горя и хлопот.

— Шура, милый, здравствуй, я...

Он высвободился сильным жестом из моих объятий,

передернул плечами и сел.

— Без нежностей, пожалуйста. Из дому? Маменька по­
слала разбирать мои дела с Никаноровым?

Он расставил ноги, уперся руками в колено и смотрел на меня в упор. Серая гимназическая куртка оттеняла его свежее миловидное лицо, которому не хватало правиль­ности линий.

Голубые глаза сверкнули из-под тонких черных бровей.

— Так вот мой ответ: убирайся отсюда с чем пришла!
Я пробовала успокоить его, уверить, что и не думаю

вмешиваться в его дела, что только исполняю поручение.

— Ну хорошо, я отвечу, — сказал наконец брат и вдруг
заговорил патетическим тоном: — Живу я у Никанорова
уже второй год, и он обращается со мной, точно с чужим.
Мне так тяжело. Поэтому я хочу бросить его и уйти к дру­
гому. Я не хочу у него жить. Нельзя сказать, что мы поссо­
рились, но мы и не сходились.

Я знаю, что Никаноров строг и не одобряет увлечения брата театром. Поэтому надо было проверить, насколько брат искренен и не играет ли ловкой комедии, чтобы пе­рейти на житье к другому, более снисходительному вос­питателю.

— Шура, милый, но если тебе так тяжело живется,
отчего ты не напишешь мне? Ведь ты знаешь, что я всегда
готова помочь тебе чем могу.

— Я тебе еще прошлым летом сказал, что не хочу с
тобой иметь дела. Раз и навсегда. Ты мне не сестра.

— Так ты еще помнишь эту глупую ссору? Пора бы
забыть, я успела даже совсем забыть, в чем дело, — с

Удивлением сказала я.

— Она забыла! Скажите, пожалуйста! Рылась в моих
бумагах, читала мою драму и потом еще смеет уверять,

340

Елизавета Дьяконова. Дневник

1901 год

341

 

что забыла! — вскричал брат тоном прокурора, уличаю­щего преступника. Он был наивно убежден, что всякая мелочь всю жизнь важна и ее необходимо помнить. Ему и в голову не приходило, что в Париже в университете можно было забыть об его тетрадках.

—Шура, да ведь я тогда же сказала тебе, что перерыла
твой ящик по ошибке, никакой твоей там драмы не чита­
ла и не видала...

—Врешь!

—Шура!

—Врешь, подлая лгунья! Нечего выворачиваться. Как я
тебе сказал — ты мне больше не сестра, так и будет. И ни
ты, ни твоя заграничная жизнь меня не интересуют, и
дела мне до тебя никакого нет.

Я совсем растерялась. Эта сухость и грубость натуры, сказывавшаяся в нем с детства, теперь только развились. Напрасно старалась я доказать ему, что это глупо, что я неспособна на нечестные поступки, приводила в доказа­тельство любовь и уважение, которыми пользовалась на курсах. Брат был непоколебим.

—Ну, как хочешь, — сказала я наконец, — я не стану
насильно навязывать тебе братских чувств. Но раз мать меня
послала узнать о тебе, надо же сказать ей что-нибудь.

—Можешь передать ей, что я решил гимназию кон­
чить. Я теперь пришел к этому убеждению, — со снисхо­
дительной важностью произнес брат.

Он пришел к этому убеждению только в 18 лет, после